ынужден, ради строгого исполнения моего
долга, повергнуть мой  труд  на рассмотрение архиепископа  и  просить у  его
высокопреосвященства  одобрения.  Рукопись   в  данный  момент  находится  у
архиепископа,  и  я  с  часу на час  жду  ответа, который, как  я  имею  все
основания  надеяться,  будет благоприятным. Дорогое  мое дитя,  отведай этих
грибов, собранных в здешнем лесу, и вина наших лоз, -  и скажи, не вторая ли
обетованная  земля этот край, для  которого первая  была лишь  прообразом  и
предвещанием.
     После этого разговор  стал  более непринужденным и коснулся наших общих
воспоминаний.
     -  Да, сын мой, - сказал кюре, - ты самый любимый из моих учеников. Бог
разрешает нам отдавать  чему-нибудь  предпочтение,  когда  оно  основано  на
беспристрастной оценке. Так вот, в тебе я сразу же увидел задатки подлинного
человека  и  христианина.  Правда,  в  тебе  проявлялись  также и  серьезные
недостатки.   Ты  не   всегда  был  одинаков,   в   тебе  часто   появлялась
неуверенность,  ты легко падал духом.  Страсти, еще неясные, дремали в твоей
душе. Я любил тебя за  эту  душевную тревогу,  между тем как иного  из  моих
учеников,  случалось,  любил  за   противоположные  свойства.  Поль  д'Эрви,
например, был мне дорог за непоколебимую твердость его ума и сердца.
     При  этом имени я  покраснел,  побледнел и едва  не вскрикнул,  а когда
попробовал что-то сказать, голос мой мне не повиновался.
     -  Если  мне не изменяет память, - добавил кюре, - он  был  твой лучший
друг.  Ты по-прежнему  близок  с ним,  не правда ли? Я  слышал,  что он стал
дипломатом  и  ему  предсказывают блестящую  будущность. Я желал  бы, чтобы,
когда настанут лучшие времена, он занял место на  службе у  его святейшества
папы.
     - Отец  мой,  - с  трудом проговорил я, - завтра я  расскажу вам о Поле
д'Эрви и еще об одном лице.
     Г-н Сафрак пожал мне руку.  Мы  попрощались, и я удалился  в отведенную
для меня комнату.
     Лежа в постели, пахнущей лавандой,  я  вообразил, что я по-прежнему тот
ребенок, который, стоя на коленях в  часовне коллежа, восторженно смотрит на
женщин  с такими белыми  и светлыми лицами, заполняющих хоры. И вдруг словно
какой-то голос, исходящий из  облаков, зазвучал надо мной и промолвил: "Ари,
тебе  кажется,  что  ты любишь их в боге, но на самом деле ты любишь  в  них
бога".
     Проснувшись  на  следующее утро,  я увидел  г-на Сафрака,  стоявшего  у
изголовья моей кровати.
     -  Ари, - сказал он, - пойдем; ты отстоишь мессу, которую я отслужу для
тебя, а потом я выслушаю все, что ты хочешь мне рассказать.
     Артигская церковь была небольшим строением в романском стиле, который в
Аквитании был распространен еще  в  XII  веке. Подвергшись  реставрации  лет
двадцать  тому назад,  она  приобрела  колокольню,  которая отнюдь  не  была
предусмотрена  при  ее первоначальной постройке. По  счастью,  принадлежа  к
очень бедному  приходу, она сохранила свою  строгую наготу. Я присоединился,
насколько позволяло мое душевное состояние, к молитвам священнослужителя,  а
по окончании мессы прошел вместе с ним в ризницу. Там мы слегка подкрепились
хлебом и молоком, а затем вернулись в дом г-на Сафрака.
     Придвинув кресло к камину,  над которым висело  распятие,  он предложил
мне  сесть  и, заняв место рядом со  мной, знаком попросил  меня начать  мой
рассказ. За окном падал снег. Я начал так:
     - Отец мой, десять лет прошло с тех пор, как я вышел из-под вашей опеки
и вступил в свет. Я сохранил в нем мою веру, но, увы, не мою чистоту.
     Нет  необходимости  рассказывать вам  о  том,  как  я  жил:  вам, моему
руководителю, моему единственному духовнику, это хорошо известно.
     Я спешу перейти к событию, которое перевернуло всю мою жизнь. В прошлом
году мои родители решили меня женить, и я охотно согласился на это. Девушка,
которую  мне  предназначали,  обладала всеми  достоинствами, которых  обычно
желают  родители. К тому же  она была красива,  она мне  нравилась, и вместо
брака по  расчету мне предстоял  брак по  склонности.  Мое предложение  было
принято. Состоялось  обручение. Счастье и покой моей  жизни были обеспечены,
но  внезапно  я  получил  письмо  от  Поля  д'Эрви, который,  вернувшись  из
Константинополя, сообщал мне о своем приезде и выражал  большое желание меня
увидеть.  Я поспешил к  нему и  рассказал о  своей предстоящей  женитьбе. Он
сердечно меня  поздравил. "Мой старый товарищ, - сказал он мне, -  я радуюсь
твоему счастью". Я сказал, что хотел бы иметь его своим шафером, и он охотно
согласился. Свадьба  была  назначена  на  пятнадцатое мая,  а  он должен был
вернуться на службу лишь в  начале июня.  "Значит, все в порядке, - сказал я
ему; - Ну а твои дела как?" - "О! Мои! - воскликнул он с улыбкой, выражавшей
одновременно  и радость  и печаль. -  Мои дела...  как все  изменилось...  Я
потерял голову... Одна  женщина... Ари,  я  либо  очень счастлив, либо очень
несчастен!  Как назвать счастье, купленное ценой  недостойного  поступка?  Я
предал,  я  поверг в  отчаяние  прекраснейшего  друга... я  похитил  там,  в
Константинополе, ее..." Г-н Сафрак перебил меня:
     -  Сын  мой,  не останавливайтесь  на  заблуждениях  других людей  и не
называйте имен.
     Я обещал повиноваться и продолжал:
     - Еще  не успел Поль договорить, как в  комнату вошла женщина. Это была
несомненно  она:  одетая  в  длинный голубой пеньюар,  она  чувствовала себя
совсем  непринужденно.  Я  выражу одним словом то  потрясающее  впечатление,
которое она  произвела на меня. Она  показалась  мне неестественной. Я знаю,
насколько  слово  это туманно и как плохо передает  оно мою мысль.  Но, быть
может, из моего  рассказа оно станет для вас яснее. Поистине, в выражении ее
золотистых глаз, изливавших порою снопы света,  в изгибе ее загадочного рта,
в оттенке ее кожи, одновременно смуглой и ослепительной, в движении линий ее
тела, угловатых и вместе с тем гармоничных, в воздушной легкости ее  походки
и даже в ее обнаженных руках, к которым, кажется, были прикреплены невидимые
крылья,  -  словом,  во  всем   ее  существе,  пламенном  и   струящемся,  я
почувствовал   что-то  глубоко  чуждое  человеческой  природе,  делавшее  ее
созданием и низшим, и в то же время высшим, чем женщина, сотворенная богом в
его  суровой  доброте  и  предназначенная быть  нашей подругой в  этой земле
изгнания. С той минуты, как я ее увидел, какое-то странное чувство вспыхнуло
во мне и заполнило всю мою  душу: я ощутил  бесконечное отвращение ко всему,
что не было этой женщиной.
     При  виде  ее Поль слегка  нахмурил брови, но  в ту  же минуту,  словно
одумавшись, попробовал улыбнуться:
     "Лейла,  я хочу тебе представить своего лучшего друга". Лейла ответила:
"Я знакома с г-ном Ари".
     Эти слова не могли не удивить  меня, ибо,  несомненно, мы с ней никогда
не   видели  друг  друга,  но  то,  как  они  были   произнесены,  было  еще
удивительнее. Если бы стекло могло мыслить, оно говорило бы именно так. "Мой
друг Ари, - произнес  Поль, - через  шесть недель  женится". При этих словах
Лейла взглянула на  меня, и  я прочел в ее золотистых глазах,  что этого  не
будет. Я  покинул их  чрезвычайно взволнованным, и мой друг  не  выказал  ни
малейшего  желания удержать  меня. Целый день я бесцельно бродил по  улицам,
ощущая в  сердце пустоту и  печаль. Вечером,  оказавшись  случайно  у  будки
цветочницы, я вспомнил  о своей невесте и зашел купить для нее веточку белых
лилий. Но едва  цветы  оказались в  моих руках, как чья-то маленькая женская
ручка вырвала их у меня, и я увидел удалявшуюся со смехом Лейлу.
     На ней  была короткая серая  юбка, такой  же  серый  жакет  и маленькая
круглая  шляпка. Этот  костюм парижанки,  отправившейся  в город  по  делам,
удивительно мало подходил  к сказочной красоте этого  существа и  казался на
ней  маскарадным нарядом. Но именно увидев  ее такою,  я  почувствовал,  что
полюбил ее неодолимой любовью. Мне захотелось ее догнать, но  она затерялась
среди прохожих и экипажей.
     С  этой минуты я больше не принадлежал себе. Несколько раз я  заходил к
Полю, но  Лейлы  там не  встречал. Он принимал  меня дружески, но  о ней  не
заговаривал.  Нам  нечего  было сказать  друг другу,  и я  уходил с грустным
лицом. Наконец однажды лакей объявил мне:
     "Господина  д'Эрви  нет  дома. -  И добавил: - Может быть,  вы  желаете
поговорить с  мадам?" Я ответил: "Да". О отец мой! Это слово, такое короткое
слово, - какие  кровавые слезы смогут когда-нибудь его искупить? Я  вошел. Я
застал ее  в гостиной; в золотисто-желтом платье  она полулежала  на диване,
поджав  под  себя ноги. Я увидел... Но нет,  я ничего уже  не  мог видеть. В
горле у меня сразу же пересохло, и я не в силах был заговорить.
     Запах  миро и восточных  ароматов,  исходивший  от нее, опьянял меня  и
будил во мне желания, как будто  мои  трепещущие ноздри внезапно ощутили все
благоухания таинственного Востока. Нет, конечно, передо мной была  не земная
женщина, ибо  ничего человеческого не ощущалось в  ее  существе, ее лицо  не
выражало  никаких чувств - ни  добрых, ни злых,  кроме одного  лишь  чувства
наслаждения, одновременно плотского и  небесного. Конечно, она  заметила мое
смущение, ибо спросила меня голосом более  чистым, чем  пение лесного ручья:
"Что с вами?" Я бросился к ее ногам и, заливаясь слезами, воскликнул: "Я вас
безумно люблю!.." Она раскрыла свои объятия и, устремив на меня взгляд своих
сладострастных и невинных глаз, промолвила: "Почему же вы не сказали мне  об
этом раньше, мой друг?"
     Час несказанного  блаженства!  Я  прижимал к  себе  Лейлу, которая  вся
отдалась моим объятиям. И мне казалось, что, унесясь с нею вдвоем в небо, мы
заполнили его целиком.  Я почувствовал себя равным богу, мне показалось, что
я заключил в своей груди всю красоту мира и всю гармонию природы - и звезды,
и цветы, и певучие леса, и  реки, и глубокие моря. Я  вложил бесконечность в
один поцелуй.
     При  этих  словах  г-н  Сафрак, уже  несколько минут  слушавший меня  с
большим  волнением,  встал,  повернулся спиной к камину  и,  приподняв  свою
сутану до колен, чтобы согреть ноги,  сказал мне с суровостью, граничившей с
презрением:
     -  Ты  жалкий  богохульник, который не  только  не отрекается  от своих
грехов, но и признается в них только из гордости и для самоуслаждения. Я  не
хочу больше тебя слушать.
     Я  залился слезами и  попросил  у  него  прощения.  Уверившись, что мое
раскаяние искренне,  он разрешил  мне продолжать  мои признания, с условием,
что я не буду ими упиваться.
     Я продолжал мой рассказ, решив сократить его насколько возможно:
     -  Отец  мой, я  покинул Лейлу, терзаемый  угрызениями совести.  Но  на
другой  же день  она  пришла ко мне, и  тут для меня началась  жизнь, полная
сладостных  мук. Я ревновал  к Полю, которого сам  же  обманывал,  и страдал
невыносимо.  Не  представляю   себе,   чтобы   существовала   страсть  более
унизительная,  чем  ревность,   страсть,  наполняющая  душу  более  гнусными
видениями. Лейла не старалась даже лгать, чтобы успокоить меня хоть немного.
Да и вообще ее поведение было непостижимо. Я помню о том, с кем говорю, и не
позволю себе оскорбить слух самого  почтенного  из священнослужителей. Скажу
только, что Лейла, казалось, была чужда той любви, которой она предоставляла
мне наслаждаться. Но она вливала во все мое существо яд сладострастия.
     Я не мог обходиться без нее и трепетал при мысли, что могу ее потерять.
Лейла была совершенно  лишена того, что  мы называем нравственным  чувством.
Однако не  следует  думать, что она бывала злой или жестокой.  Напротив, она
всегда  была очень нежной и ласковой. Она не была также лишена разума, но ее
разум был иной, чем наш. Она мало говорила  и отказывалась  отвечать на  все
вопросы, касавшиеся  ее прошлого. Она не знала ничего из того, что мы знаем.
Зато она знала многое такое, что нам неведомо.
     Выросшая на  Востоке,  Лейла помнила  множество индусских и  персидских
легенд, которые она пересказывала  певучим голосом и  с бесконечной грацией.
Когда  я слушал,  как она рассказывала о дивной заре мира, мне казалось, что
она была современницей юности Вселенной. Однажды я ей об этом сказал.
     Лейла  ответила  мне,  улыбаясь: "Я  стара,  это правда".  Г-н  Сафрак,
по-прежнему облокотясь о  камин,  уже некоторое время не сводил с меня глаз,
выражая своей позой живейшее внимание.
     - Продолжай, - сказал он.
     -  Много  раз, отец мой, я спрашивал Лейлу о  ее религии.  Она отвечала
мне,  что у нее нет никакой  и что она не нуждается в религии; что ее мать и
сестры  были дочерьми  божьими  и,  несмотря  на  это, не  соблюдали никаких
религиозных  предписаний. Она  носила на груди  медальон со  щепоткой глины,
которую, по ее словам, она свято хранила из любви к матери.
     Едва я произнес эти слова, как г-н  Сафрак вздрогнул, побледнел, быстро
шагнул ко мне и, схватив меня за руку, почти крикнул мне в ухо:
     - Она сказала правду!  Я знаю,  я теперь знаю,  кем было  это существо.
Ари,  твой инстинкт  не  обманул  тебя.  Это  не  была женщина. Прошу  тебя,
продолжай.
     - Отец мой, я почти  закончил.  Увы, из любви к  Лейле  я расторг  свое
обручение  и предал моего  лучшего друга.  Я оскорбил бога. Узнав об  измене
Лейлы, Поль от горя  чуть не лишился рассудка. Он  грозил убить  ее, но  она
кротко ему ответила: "Попытайся,  мой друг: я рада была  бы  умереть,  но не
могу".
     Шесть месяцев она была моей, потом, однажды утром, она мне сказала, что
решила  вернуться в Персию и  что  больше я  ее не  увижу. Я  плакал, рыдал,
повторяя:
     "Ты никогда меня не любила".  И она  отвечала мне с кротостью: "Да, это
правда,  мой  друг. Но сколько других женщин, любивших вас больше, чем я, не
могли дать вам того, что  вы получили от меня. Так будьте же мне благодарны.
Прощайте".  Два  дня  я  находился  между  отчаянием  и  состоянием  полного
безразличия. Затем, подумав о спасении души, я поспешил к вам, отец мой. Вот
я стою перед вами: очистите, возвысьте, укрепите мое сердце! Я все еще люблю
ее!
     Я умолк. Г-н Сафрак, опустив голову на ладонь, был погружен в раздумье.
Наконец он прервал молчание:
     - Сын мой,  все это подтверждает мое великое открытие. Вот когда должна
смириться гордыня нынешних скептиков. Выслушай  меня. Мы, как и первые люди,
живем  в  дни  чудес.  Слушай, слушай же!  У Адама,  как я тебе сказал, была
первая жена, о  которой  Библия умалчивает, но  о которой говорит Талмуд. Ее
звали Лилит.  Созданная не  из ребра  его, но из  той  же  глины, из которой
возник он сам,  она не была плотью от плоти его. Она  захотела разлучиться с
ним. Он жил еще в невинности, когда она покинула его и  ушла  в те края, где
много лет спустя поселились персы,  а  в те  времена их населяли преадамиты,
более светлые разумом и более прекрасные, чем люди.
     Таким образом, она  не  была причастна к  поступку нашего праотца  и не
была  запятнана  первородным  грехом.  Поэтому  ее  не  коснулось проклятье,
поразившее Еву  и  ее потомство. Она свободна от  скорби и смерти.  Лишенная
души, которая нуждалась бы в спасении, она неспособна ни к добродетели, ни к
пороку. Что бы она ни делала, она не творит ни добра, ни зла.
     Ее дочери, происшедшие от таинственного союза, бессмертны, как  и  она,
и,  подобно ей, свободны  в  своих поступках  и мыслях, ибо  они не могут ни
возвыситься, ни унизиться  перед  лицом  бога. Да, мой  сын, я  вижу ясно по
некоторым признакам:  создание, заставившее тебя пасть, эта  Лейла - одна из
дочерей Лилит. Молись, завтра я приму твою исповедь.
     Он с минуту  подумал, затем, достав из  кармана какой-то листок бумаги,
снова заговорил:
     -  Поздно  вечером,  после  того  как я  пожелал  тебе спокойной  ночи,
почтальон, которого задержал глубокий снег, доставил  прискорбное  для  меня
письмо. Наш  первый викарий мне  пишет, что книга моя опечалила монсеньора и
омрачила ему радость предстоящей поездки в Кармел. Это  сочинение, добавляет
он,  полно  легкомысленных  утверждений  и  взглядов, давно  уже  осужденных
учеными-богословами.  Его  высокопреосвященство  не  может  выразить  своего
одобрения столь зловредным измышлениям. Вот что мне написали. Но  я расскажу
о случае с тобой монсеньору. Это докажет его высокопреосвященству, что Лилит
существует и что это не мои пустые фантазии.
     Я попросил г-на Сафрака выслушать то, что я имею еще ему сообщить.
     - Отец  мой, Лейла,  покидая меня,  оставила  мне кипарисовый  лист, на
котором  каким-то   острым  инструментом   выгравированы   буквы,  для  меня
непонятные. Вот этот листок, похожий на амулет.
     Г-н  Сафрак  взял  тонкий  листок,  который я  ему  протянул,  долго  и
внимательно рассматривал его и затем сказал:
     - Это написано на классическом персидском языке древнейших времен и без
труда может быть переведено следующим образом:
     Молитва Лейлы, дочери Лилит.
     Боже мой, даруй мне смерть, чтобы я могла насладиться жизнью. Боже мой,
даруй мне раскаяние, чтобы я  могла  познать радость. Боже  мой, сделай меня
подобной дочерям Евы!

        "Лета Ацилия"
     Посвящается Ари Ренану.
        "1."
     Лета Ацилия жила в Массилии  9  в царствование  императора Тиберия. Уже
несколько лет  она была замужем за неким римским всадником по имени Гельвий,
но еще не имела детей и страстно желала  стать матерью.  Однажды, подходя  к
храму,  куда  она  шла  помолиться  богам,  она  увидела под  портиком толпу
полуголых людей,  исхудалых, изъеденных проказой и язвами.  В испуге женщина
остановилась  на  первой  же  ступени.  Лета  была  милосердна.  Она  жалела
бедняков,  но  боялась их. К  тому же она ни разу  еще  не  встречала  таких
страшных   нищих,  как  те,  что  толпились   сейчас  перед  ней:   озябшие,
истомленные,  уронив пустые сумы на землю, они едва держались на ногах. Лета
побледнела и прижала руку к сердцу. Она чувствовала, что у нее подкашиваются
ноги, что у нее нет  сил  ни шагнуть  вперед, ни  бежать  обратно, но тут из
толпы нищих вышла женщина ослепительной красоты и приблизилась к ней.
     -  Не  бойся,  женщина,  - сказала  незнакомка торжественным  и  мягким
голосом. - Перед тобой не злодеи.  Не обман, не обиду несут они  с собой, но
истину и любовь. Мы пришли из земли Иудейской, где сын божий умер и воскрес.
Когда  он  воссел одесную отца, уверовавшие  в него претерпели великие муки.
Народ  побил Стефана  камнями 10. Нас же священники погрузили на корабль без
ветрил  и  руля и  пустили на волю  волн морских, чтоб мы в них  погибли. Но
господь,  возлюбивший нас  во время земной своей жизни, благополучно  привел
судно к  пристани  этого  города.  Увы! Массалиоты  скупы,  жестокосердны  и
поклоняются идолам. Им  не  жаль  учеников Иисусовых,  умирающих с голоду  и
холоду.  И если бы мы не нашли  убежища под сводами этого храма, который они
почитают священным, они уже ввергли  бы нас в  мрачные темницы.  А между тем
надо  было бы радоваться нашему приходу, раз  мы несем  с собой благую весть
11.
     Сказав  так,  чужестранка протянула  руку и,  указывая  по  очереди  на
каждого из своих спутников, сказала:
     -  Этот  старец,  который  обращает к тебе, женщина, свой просветленный
взор,  -  Седон, слепой от рождения,  исцеленный учителем.  Ныне Седон видит
одинаково  ясно  и зримое и незримое. Тот,  другой старец,  борода  которого
бела,  как снег горных  высот, - Максимен. Вот тот человек, еще  молодой, но
уже  такой  усталый на вид, - мой  брат. Он  владел  великими богатствами  в
Иерусалиме.  Рядом  с ним - Марфа, моя сестра,  и Мантилла, верная служанка,
которая в прошлые счастливые дни собирала маслины на холмах Вифании.
     - А тебя, -  спросила  Лета Ацилия, - тебя, чей голос так нежен, а лицо
так прекрасно, как зовут тебя?
     - Меня зовут Марией Магдалиной  12. По золотому шитью на твоем платье и
по  невинной гордости  твоего взор