ровольному
изгнанию? Расскажи мне, какие события произошли в твоей жизни с тех пор, как
я перестал  быть их свидетелем.  Когда я  уехал  в  Каппадокию, где надеялся
поправить свои  дела,  занявшись  разведением лошадей  и мулов,  ты  как раз
готовился  подавить  восстание самаритян. С того времени я  больше  тебя  не
видел. Удалось  ли тебе  их усмирить? Расскажи  мне,  поделись со мной. Меня
интересует все, что касается тебя.
     Понтий печально покачал головой:
     -  Побуждаемый заботой об общем благе и чувством долга, я исполнял свои
обязанности не  только  с рвением, но и  с любовью.  И все же меня неустанно
преследовала ненависть.  Интриги и  клевета  надломили  мою жизнь, когда она
была в полном соку, и не дали  созреть принесенным ею плодам. Ты спрашиваешь
меня о  восстании самаритян.  Сядем сюда на пригорок. Я буду  немногословен.
Эти события я помню так отчетливо, словно они случились вчера.
     Некий  плебей, наделенный даром красноречия (а таких в  Сирии  немало),
уговорил самаритян собраться с оружием  в руках  на горе Гаризим, почитаемой
жителями этой страны,  предварительно пообещав им показать священные сосуды,
которые  иудейский  герой,  вернее - полубог,  Моисей спрятал там  в древние
времена  Эвандра 21 и нашего праотца Энея  22.  Подстрекаемые его обещанием,
самаритяне взбунтовались.  Но мне заранее донесли обо всем и я отдал  приказ
отрядам пехоты занять гору, а всадникам - охранять подступы к ней.
     Эти  меры предосторожности  оказались  своевременными.  Бунтовщики  уже
осадили  городок  Тирахабу  у подножия горы  Гаризим. Я легко рассеял  их  и
подавил восстание в самом зародыше. Потом,  дабы не проливая крови введенных
в  обман,  вместе  с тем  проучить мятежников, я приказал  казнить  главарей
заговора. Но,  Ламия, тебе хорошо  известно,  в каком подчинении держал меня
проконсул Вителлий, который,  управляя Сирией  не для блага Рима, а во  вред
Риму,  считал, что  тетрархи могут  хозяйничать в  римской  провинции, как в
собственном поместье.  Вожди самаритян, припав к его стопам, излили ему свою
ненависть  ко мне. По  их словам, у них  и в помыслах не  было нарушить долг
верности цезарю. Это я был повинен  во всем, и  Тирахабу они окружили только
для того, чтобы  воспротивиться моей жестокости. Вителлий внял их жалобам и,
поручив  дела  Иудеи  своему другу Марцеллу,  приказал  мне  ехать в  Рим  и
представить оправдания императору. Снедаемый горем и обидой, я отплыл в Рим.
Когда я достиг  берегов Италии, Тиберий, утомленный  бременем лет  и власти,
умер на Мизенском мысе,  чей длинный рог, окутанный вечерней дымкой, виден с
этого холма. Я искал правосудия у Кая, его преемника, наделенного живым умом
и  тонко разбиравшегося в  сирийских делах. Но,  Ламия, подивись упорству, с
которым судьба стремилась меня погубить.  Кай в  то время был  неразлучен  с
иудеем  Агриппой, другом  своего детства, человеком, которым он дорожил, как
зеницей ока.  Агриппа  же  покровительствовал Вителлию, потому что  Вителлий
враждовал с  ненавистным  Агриппе  Иродом  Антипой.  Император  внял наветам
своего  дражайшего  азиата  и не  пожелал даже выслушать  меня. Пришлось мне
примириться  с  незаслуженной  немилостью.  Подавив  рыдания,   я  удалился,
исполненный горечи, в свое сицилийское поместье, где умер бы от скорби, если
бы моя кроткая Понтия не  поспешила туда,  чтобы утешить  своего отца. Я сею
пшеницу и снимаю самые обильные во всей провинции урожаи. Моя жизнь близится
к концу. Пусть же потомки рассудят нас с Вителлием.
     - Понтий, -  ответил Ламия, - я убежден, что по отношению к самаритянам
ты действовал  со свойственной тебе прямотой и единственно в интересах Рима.
Но  не поддался  ли  ты и  в этом случае одному из тех порывов необузданного
гнева, которым ты никогда не мог противостоять? Хотя  я моложе тебя и, стало
быть, моя кровь была тогда горячее твоей, однако ты, конечно, помнишь, что я
не раз советовал тебе проявлять к иудеям милосердие и кротость.
     - Кротость по отношению к иудеям! - воскликнул Понтий Пилат. - Плохо же
ты знаешь этих  врагов рода человеческого,  хотя  и прожил  немало  лет в их
стране.  Высокомерные  и  раболепные, сочетающие  отвратительную  трусость с
тупым  упрямством,  они  одинаково  недостойны  как ненависти, так  и любви.
Ламия, мой ум сформировался под влиянием принципов божественного Августа.  В
ту  пору,  когда я был назначен прокуратором Иудеи, величие  Римской империи
уже  умиротворило народы. Времена наших гражданских  распрей были  позади, и
проконсулы  уже не смели грабить провинции во имя личной выгоды. Я знал свой
долг. Мною руководила одна лишь мудрая умеренность. Беру богов  в свидетели:
упорствовал я лишь в  кротости. Но что  получил я  в награду за  свои благие
намерения?  Ламия,  ты видел  меня, когда  в самом  начале  моего  правления
разразился  первый  бунт.  Ты,  несомненно,  хорошо  помнишь  все, что тогда
произошло.  Гарнизон  Кесарии  готовился расположиться на  зимние квартиры в
Иерусалиме.  Знамена легионеров  были  украшены  изображениями  цезаря.  Это
зрелище оскорбило жителей Иерусалима, не признававших божественности цезаря,
хотя раз  уже нельзя не  повиноваться, то не  почетнее ли повиноваться богу,
чем человеку? В мое судилище пришли священники и с надменным смирением стали
просить о том, чтобы  я повелел  вынести  знамена за пределы святого города.
Движимый уважением к божественной особе цезаря и к величию империи, я отверг
прошение. Тогда чернь, присоединившись к священникам, собралась у претория и
начала оглашать воздух  угрожающими  выкриками. Я  приказал воинам составить
копья  пирамидой  возле  башни  Антония,  вооружиться,  наподобие  ликторов,
связками прутьев и  секирами  и разогнать наглый сброд.  Но иудеи продолжали
взывать  ко мне, невзирая  на свистящие  лозы, а  самые упрямые  ложились на
землю  и, обнажив грудь, умирали под розгами. Ты был  тогда свидетелем моего
унижения, Ламия.  По распоряжению  Вителлия я должен был  отправить  знамена
назад в  Кесарию.  Что  говорить,  я  не  заслужил  такого  позора.  Клянусь
бессмертными богами,  за все время  моего  правления я  ни разу  не  нарушил
закона и справедливости. Теперь я состарился. Моих врагов и  хулителей нет в
живых. Я умру неотомщенным. Кто обелит мое имя? Он застонал и умолк.
     -  Мудрость  повелевает  нам не  страшиться  туманного  грядущего  и не
возлагать на него никаких  надежд, - ответил Ламия. -Какое нам дело до того,
что подумают о нас люди? Кого, кроме  самих себя, можем мы  взять в судьи  и
свидетели  своих деяний?  Почерпни  же спокойствие  в  сознании  собственной
добродетели, Понтий Пилат. Удовольствуйся тем, что ты  сам себя  уважаешь  и
что тебя уважают твои друзья. К  тому же нельзя управлять народами с помощью
одной лишь кротости. У человеколюбия, проповедуемого философией, мало общего
с деятельностью государственных мужей.
     - Отложим этот разговор,- сказал Понтий. - Серные испарения, источаемые
Флегрейскими  полями,  обладают большей силой,  когда  вырываются  из земли,
нагретой  лучами солнца. Мне надлежит поторопиться. Прощай. Но  раз  уж  мне
посчастливилось встретить здесь друга,  я  хочу воспользоваться этой удачей.
Элий  Ламия,  окажи  мне  честь и отужинай со мной завтра. Мой дом  стоит  у
самого  моря,  на  окраине  города  со  стороны Мизенского  мыса.  Ты  легко
распознаешь  его  по  портику,  над  которым   живописец  изобразил   Орфея,
укрощающего львов и тигров звуками лиры.
     - До  завтра, Ламия,  - повторил он,  всходя  на  носилки.  - Завтра мы
вернемся к разговору об Иудее.
     На следующий день, когда настало время ужина, Ламия отправился к Понтию
Пилату. В триклинии 23 были приготовлены только два ложа. На столе, убранном
красиво,  но  без  излишней  роскоши,  стояли  серебряные  блюда  с  лесными
жаворонками в меду, певчими дроздами,  лукринскими устрицами и  сицилийскими
миногами. Во время  еды Понтий и Ламия  расспрашивали друг друга о болезнях,
жертвами которых стали, обсуждали их признаки  и делились запасом сведений о
разных целебных средствах  против этих  недугов.  Затем,  выразив радость по
поводу своей встречи в Байях, они начали наперебой хвалить чистоту воздуха и
красоты   побережья.  Ламия   восхищался  изяществом   куртизанок,   которые
прогуливались  по взморью,  выставляя напоказ  золотые украшения  и  длинные
расшитые покрывала,  привезенные  из варварских стран. Но  старый прокуратор
горько сетовал на  расточителей,  которые - ради бесполезных каменьев,  ради
тканей, похожих на паутину, хотя выткали их люди, - швыряли римские деньги и
позволяли  им  уплывать  в  чужеземные  края,  порою  враждебные.  Потом они
заговорили   об  огромных   работах,  проведенных   в   этой   местности,  о
поразительном  мосте,  которым Кай  соединил Путеолы  с  Байями, о  каналах,
прорытых  Августом  и подводящих  морские  воды  к Авернскому и  Лукринскому
озерам.
     - Я тоже собирался  предпринять  большие работы,  которые  принесли  бы
пользу населению, - со вздохом сказал Понтий. -Когда меня, на мое несчастье,
назначили прокуратором  Иудеи,  я решил построить акведук  длиной  в  двести
стадий 24,  дабы обильно  снабдить Иерусалим чистой водой. Я изучил все, что
касается   высоты  уровней,  емкости   резервуаров,  уклонов  стенок  медных
водосборников,    к   которым   подводятся   распределительные   трубы,   и,
посоветовавшись с механиками, сам разработал план. Я подготовил правила  для
речной стражи,  призванной следить за тем,  чтобы ни  одно  частное  лицо не
могло  беззаконно пользоваться  орошением. Я  выписал зодчих и  рабов и  уже
отдал  приказ приступить к  работам. Но вместо  того чтобы с удовлетворением
взирать  на  акведук,  который, покоясь на мощных арках, должен был вместе с
водой  принести  здоровье  в  Иерусалим,  иудеи подняли  горестный  вой  25.
Беспорядочная   толпа,  вопя  о  святотатстве   и  богохульстве,  напала  на
строителей и  разрушила каменный фундамент. Видел  ты  когда-нибудь,  Ламия,
более  гнусных  варваров?  А  вот Вителлий внял их  жалобам и  приказал  мне
прекратить работы.
     - Большой  вопрос, следует  ли оказывать людям  благодеяния  против  их
воли, - заметил Ламия. Не слушая его, Понтий Пилат продолжал:
     - Отказаться от акведука, какое безумие! Но все, что исходит от римлян,
противно  иудеям.  Они считают нас нечистыми, и  самое  наше  присутствие  в
Иерусалиме кажется им кощунством. Тебе известно, что, боясь осквернить себя,
они  не входили  в преторий  и что я был вынужден  править  суд под открытым
небом, на мраморных плитах, по которым так часто ступали твои сандалии.
     Иудеи боятся  нас  и  презирают.  Между  тем  разве Римская  империя не
покровительница,  не мать  всех народов, которые, улыбаясь,  покоятся  на ее
благословенной груди? Наши орлы 26  принесли  мир и  свободу на самые глухие
окраины  земли.  Рассматривая   побежденных  лишь   как  своих   друзей,  мы
предоставляем  и  обеспечиваем  завоеванным  народам   право   жить  по   их
собственным законам  и обычаям. Разве Сирия, которую в былые времена терзали
распри бессчетных царей,  не  начала вкушать покой  и  благоденствие  только
после  того,  как  ее покорил Помпей? *  Разве Рим  покусился на  сокровища,
которыми изобилуют храмы варваров, хотя он  мог бы потребовать золота взамен
своих милостей? Разве  отнял  он хоть что-нибудь у  Великой  матери богов  в
Пессинунте, у Юпитера  в Моримене и Киликии, у иудейского бога в Иерусалиме?
Антиохия,  Пальмира,  Апамея  наслаждаются полным  спокойствием и,  более не
страшась  арабов,  жителей  пустыни,  воздвигают храмы  в честь  Гения  27 -
покровителя Рима и  в честь божественной особы императора. Одни только иудеи
ненавидят нас и смеют бросать нам вызов. Они платят дань лишь по принуждению
и упрямо уклоняются от военной службы.
     - Иудеи, - возразил Ламия, - очень привержены к  своим древним обычаям.
Они подозревали тебя в том, что ты хочешь уничтожить  их  законы и  изменить
нравы. Эти подозрения были неосновательны, я согласен, но позволь мне все же
сказать тебе, Понтий,  что  не всегда  ты действовал так, чтобы рассеять это
печальное заблуждение.  Порою тебе словно нравилось разжигать гнев иудеев, и
не раз при мне ты открыто проявлял презрение к их верованиям и богослужению.
Особенно ты злил их тем, что приставил охрану из легионеров к башне Антония,
где хранились одежда и украшения, которые  иудейский  первосвященник  должен
был носить в храме. Хотя, в отличие от нас, иудеи не достигли высот истинной
веры,  но все же таинства их религии весьма почтенны хотя бы уже одной своей
древностью.
     Понтий Пилат пожал плечами.
     -  Они  не  понимают, -  сказал он, - сущности  богов.  Они поклоняются
Юпитеру,  но  он не  имеет  у  них  ни  имени,  ни образа.  Они  не способны
изобразить  его  даже  в виде  простого  камня,  как  это  делают  некоторые
азиатские народы. Они не ведают Аполлона, Нептуна, Марса, Плутона, не ведают
ни одной  из богинь. Впрочем,  мне  кажется,  что  когда-то они  поклонялись
Венере, так как  и доныне  иудейские женщины приносят  на жертвенный  алтарь
горлиц,  и ты знаешь не  хуже меня,  что торговцы,  стоя под портиком храма,
продают  этих  птиц попарно для жертвоприношений.  Однажды мне даже донесли,
что  какой-то  одержимый  изгнал  из  храма  этих  торговцев 28.  Священники
принесли  жалобу на  него,  как на осквернителя  святыни. Я думаю, что обряд
принесения в  жертву  голубок сохранился  с тех  пор,  когда иудеи  почитали
Венеру. Почему ты смеешься, Ламия?
     - Я смеюсь потому,  - сказал Ламия,  -  что  мне в голову вдруг взбрела
забавная  мысль.  Я  подумал,  что  в один прекрасный день  иудейский Юпитер
явится в Рим и начнет  преследовать тебя своей ненавистью.  Почему бы и нет?
Азия и Африка подарили  нам уже многих своих богов. В Риме воздвигнуты храмы
в  честь Изиды 29 и собакоголового  Анубиса 30. На перекрестках  и  даже  на
ристалищах мы видим  изображение  доброй богини  сирийцев 31, восседающей на
осле. И  ты не можешь  не  знать  о том, что  во время принципата 32 Тиберия
некий юный всадник выдал себя за рогатого  Юпитера  египтян 33 и  добился  в
таком обличье благосклонности одной знатной матроны, слишком добродетельной,
чтобы отказать в своих милостях богу. Смотри, Понтий, как бы незримый Юпитер
иудеев не вздумал высадиться в Остии 34!
     При мысли  о  том,  что  в  Рим  может  прийти бог  из  Иудеи,  суровый
прокуратор сдержанно улыбнулся. Потом он сказал уже вполне серьезно:
     - Как могут иудеи распространить свою веру  среди других  народов, если
они не способны договориться между собой об едином ее толковании и разделены
на  десятки враждующих  сект?  Ты  видел их,  Ламия,  когда,  собравшись  на
площадях и не выпуская из рук свитков, они бранились и таскали друг друга за
бороды. Ты видел их у колоннады храма, когда, окружив какого-нибудь безумца,
охваченного  пророческим  бредом,  они  разрывали  на  себе  в  знак  скорби
засаленные  одежды.  Иудеи  не  представляют  себе,  что  можно  спокойно  и
безмятежно обсуждать вопросы, касающиеся наших верований, вопросы, окутанные
туманом и нелегко поддающиеся решению. Ибо сущность бессмертных богов скрыта
от  нас  и  нам  не  дано  ее  познать.  Все  же я  думаю,  что  веровать  в
покровительство богов благоразумно. Но иудеям недоступна философия, и они не
терпят различий во взглядах. Напротив, они считают достойным  самой страшной
казни всякого, кто не согласен с их вероучением. А  поскольку с тех пор, как
Рим покорил их страну, смертные приговоры,  произнесенные иудейскими судами,
могут  быть   приведены  в  исполнение  только  с  согласия  проконсула  или
прокуратора, то эти люди вечно надоедают правителям просьбами подтвердить их
жестокие  решения,  и  преторий  гудит  от  кровожадных  воплей.  Сотни  раз
приходилось мне наблюдать, как богатые иудеи бок  о бок  с бедняками яростно
бросались вслед за священниками  к моим носилкам из слоновой кости и, теребя
меня  за  край  тоги,   за  ремни  сандалий,  выпрашивали,  требовали  казни
какого-нибудь несчастного, который, по моему  разумению, не  совершил ничего
преступного  и  просто был  сумасшедшим-таким  же  сумасшедшим,  как  и  его
обвинители.  Что я  говорю-сотни  раз! Это  зрелище  повторялось  ежедневно,
ежечасно.  Подумать  только: я  был  обязан  исполнять их законы,  как  наши
собственные, ибо Рим послал  меня к ним  не  затем,  чтобы  ниспровергать, а
затем,  чтобы  охранять их обычаи, и я был над  ними как  связка  прутьев  и
секира. Вначале  я  пытался взывать к  их  разуму, силился уберечь жертву от
казни. Но мое  милосердие лишь разжигало  иудеев:  подобно стервятникам, они
требовали  своей  добычи, хлопая  вокруг  меня  крыльями  и  разевая  клювы.
Священники  писали   цезарю,  что  я  попираю  их   законы,  и  эти  жалобы,
поддержанные  Вителлием, навлекали  на  меня суровое порицание.  Сколько раз
мною  овладевало  желание  собрать  вместе обвиняемых и  обвинителей  и,  по
выражению греков, накормить ими воронов!
     Не думай, Ламия, что я питаю бессильную ненависть и старческую злобу  к
этому  народу, который,  победив меня, победил в моем лице Рим  и миролюбие.
Просто я предвижу тяжкие беды, в которые рано или поздно нас ввергнут иудеи.
Раз  ими  нельзя управлять, их  придется  уничтожить. Можешь не сомневаться:
непокоренные,  вечно  бунтующие в  глубине своих воспламененных  сердец, они
когда-нибудь поднимут против нас  такой мятеж, по сравнению  с которым  гнев
нумидийцев и угрозы парфян 35 покажутся детскими забавами. Они втайне лелеют
бессмысленные надежды  и, как  последние глупцы, замышляют повергнуть нас во
прах. Да и  может ли быть иначе, если, уверовав в какое-то предсказание, они
ждут пришествия  царя, своего соплеменника, который станет владыкой мира 36?
Справиться с  этим народом невозможно.  Его нужно уничтожить. Нужно  стереть
Иерусалим с лица земли. Как я ни стар, мне  все же, быть может,  будет  дано
дожить до  того дня, когда стены его рухнут, дома  запылают, жители погибнут
37 на остриях копий, а площадь, где прежде стоял храм, будет посыпана солью.
     Ламия попытался смягчить тон беседы.
     - Понтий,  - сказал он, - мне нетрудно понять и твою обиду за прошлое и
твою тревогу за будущее. Конечно, те черты характера иудеев, с которыми тебе
пришлось  столкнуться, говорят не в их пользу. Но я, живший в Иерусалиме как
сторонний наблюдатель, я много сталкивался с ними, и мне довелось обнаружить
в этих людях скромные  достоинства, скрытые от твоих глаз.  Я знавал иудеев,
исполненных кротости, иудеев, чистые нравы и верные сердца которых приводили
мне на  память сказания наших  поэтов  о  старце из Эбалии 38. Да  и ты сам,
Понтий,  видел,  как  умирали  под ударами  твоих  легионеров простые  люди,
которые,  не  называя  своих  имен, отдавали  жизнь за  дело,  казавшееся им
праведным. Такие люди отнюдь  не заслуживают нашего  презрения. Я говорю так
потому,  что  всегда  следует  соблюдать  беспристрастие  и  справедливость.
Должен, однако, признаться,  что все  же я не чувствовал к иудеям особенного
расположения.  Зато  иудейки мне  очень  нравились.  Я  был  тогда молод,  и
сирийские женщины волновали мои  чувства. Их пунцовые губы, влажный блеск их
затененных глаз, их долгие взгляды приводили в трепет все  мое существо. Эти
женщины, набеленные и  нарумяненные, умащенные нардом и миром,  утопающие  в
благовониях, дарили редкостное и незабываемое наслаждение.
     Понтий нетерпеливо слушал излияния Ламии.
     -  Не  таким  я  был человеком, чтобы попасться  в  сети к иудейкам,  -
ответил он. - И уж если об этом зашла речь, то я должен тебе сказать, Ламия,
что никогда не одобрял твоей невоздержанности. Я считал, что, соблазнив жену
бывшего консула, ты совершил тяжкий проступок, и не укорял тебя в те времена
только потому, что ты и без  того  в полной мере искупал свою вину. Патриций
должен свя