то чтить брак, ибо в браке источник мощи Рима. Что касается рабынь
или  чужеземок,  то связь с ними  простительна, если  только наша  плоть  не
заставляет  нас  при этом  поддаваться постыдной слабости.  Позволь мне тебе
заметить, что ты приносил слишком много жертв  на  алтарь площадной  Венеры.
Особенно  же я порицаю тебя, Ламия, за то, что ты не вступил в брак и не дал
республике детей, тем  самым нарушив долг, священный  для каждого достойного
гражданина.
     Но изгнанный  Тиберием  грешник больше не  слушал  старого прокуратора.
Осушив кубок фалернского вина, он улыбался какому-то незримому видению.
     Немного помолчав,  он вновь заговорил,  сперва почти шепотом, затем все
громче и громче:
     - Как много неги в плясках сирийских женщин! Я знавал в Иерусалиме одну
иудейку  39: высоко подняв кимвал 40,  вся  изогнувшись, запрокинув  голову,
которую словно оттягивали назад густые рыжие волосы, полузакрыв затуманенные
страстью глаза,  она плясала в жалком вертепе, на  убогом ковре,  при  свете
чадящего фитиля -  такая пылкая, томная и гибкая, что  от зависти побледнела
бы сама Клеопатра. Я любил ее варварские пляски,  ее песни, гортанные и в то
же  время ласкавшие  слух,  запах  фимиама,  исходивший  от нее, дремоту,  в
которой она, казалось,  жила. Я повсюду следовал за ней, смешиваясь с толпой
солдат, фигляров, откупщиков,  которыми она всегда была  окружена. Потом она
вдруг  исчезла, и  больше я ее не  видел. Долго я разыскивал  ее по  грязным
закоулкам  и в тавернах. От нее было труднее  отвыкнуть, чем  от  греческого
вина. Прошло несколько  месяцев - и я случайно узнал, что она присоединилась
к кучке мужчин и  женщин,  последователей молодого галилейского  чудотворца.
Звали его Иисус Назарянин  41. Потом за какое-то преступление его распяли на
кресте. Понтий, помнишь ты этого человека?
     Понтий Пилат нахмурился и поднес руку ко лбу жестом человека, роющегося
в памяти. После нескольких секунд молчания он произнес:
     - Иисус? Иисус Назарянин? Нет, что-то не помню.

     Весельчак Буффальмако
     Эжену Мюнцу. 42
     Buonamico dl Cristofano detto Buffalmacco, pittore  Florentine, il qual
fu  discepolo  d'Andrea  Tafi, e come  uomo  burlevole  celebrate  da Messer
Giovartni Boccaccio net  suo Decamerone, fu come si sa carissimo compagno di
Bruno  et di Calandrino  piitori  ancore essi faceti e piacevoli, e, come si
puo vedere nell'opere sue sparse per tutta  Toscana, di  assal buon guidizio
     Vile  de'  piu  eccelenii piitori  da  M.  Oiorgio Vasari.  -  Vita  di
Buonarnico Buffalmacco. Буонамико ди Кристофано 43, прозванный  Буффальмако,
флорентийский живописец, который был учеником Андреа  Тафи* и прославлен как
человек  веселый  мессером Джованни Боккаччо  в его  "Декамероне", был,  как
известно, ближайшим приятелем живописцев Бруно и Каландрино, которые  и сами
были шутниками  и весельчаками,  и, насколько  можно судить по  его работам,
рассеянным  по  всей  Тоскане, весьма  хорошо разумел и  в  своем  искусстве
живописи ("Жизнеописания  наиболее  знаменитых  живописцев"  мессера Джорджо
Вазари.-"Жизнеописание Буффальмако").
     1. Тараканы.
     В ранней  молодости Буонамико  Кристофано, флорентинец, за веселый нрав
прозванный Буффальмако 44,  находился в  обучении  у Андреа Тафи 45, мастера
живописи  и мозаичного дела. А Тафи преуспевал в  своем  искусстве.  Посетив
Венецию как раз в ту пору, когда Аполлоний 46 покрывал мозаикой стены собора
святого  Марка,  он  хитростью выведал секрет,  который тщательно  оберегали
греки. По возвращении в родной  город он так прославился умением  составлять
картины из множества разноцветных стеклышек, что не  мог справиться со всеми
заказами на такого рода работы и каждый  день от утрени до  вечерни трудился
на  лесах в какой-нибудь церкви,  изображая Иисуса  Христа во гробе,  Иисуса
Христа во славе его,  а также патриархов, пророков или же истории Иова и Ноя
47. Но  он не  желал упускать  заказы и на  роспись стен тертыми красками по
греческому  образцу, единственному известному в те времена,  а потому сам не
знал отдыха  и не давал передохнуть ученикам. Он  имел обыкновение  говорить
им:
     - Те, кто, подобно мне, владеет важными секретами и достиг совершенства
в своем искусстве,  должны постоянно и  помыслами и руками своими тянуться к
работе, дабы скопить много денег  и оставить по себе долгую память. И раз я,
дряхлый и немощный старик, не боюсь труда, то  уж вы-то обязаны помогать мне
всеми своими молодыми, свежими, непочатыми силами.
     И, чтобы его краски, стеклянные составы и обмазки были  готовы  с утра,
он заставлял юношей подниматься среди ночи. Но именно это было всего труднее
для Буффальмако, который имел привычку  подолгу ужинать и любил слоняться по
улицам в те часы, когда все кошки серы. Ложился он поздно и спал сладко, ибо
совесть у него, в сущности, была чиста. И потому, когда скрипучий голос Тафи
нарушал  его  первый сон, он поворачивался на другой бок и  не отзывался. Но
хозяин не переставал кричать, а  в случае чего попросту входил  в  комнату к
ученику, недолго  думая стаскивал с ленивца одеяло и выливал ему  на  голову
кувшин воды.
     Не успев толком  обуться, Буффальмако со скрежетом зубовным отправлялся
растирать  краски  в  темную  холодную мастерскую,  где,  растирая и  ворча,
придумывал   средство  избавиться  впредь  от  такой  жестокой  напасти.  Он
размышлял долго, но ничего путного и подходящего придумать не мог, хотя ум у
него был  отнюдь  не  бесплодный; и  однажды  на  рассвете  в нем зародилась
удачная мысль.
     Чтобы  осуществить ее, Буффальмако дождался ухода хозяина. Едва настало
утро, как Тафи положил в карман фляжку с вином кьянти и три крутых яйца, что
обычно составляло его завтрак, и, наказав ученикам плавить стекло в согласии
с  правилами  и трудиться  не  покладая рук, отправился работать в ту  самую
церковь  Сан-Джованни,  которая  так  необычайно  хороша  и  с  удивительным
мастерством  построена  на античный лад. Он трудился там над мозаиками,  где
изображены  были  ангелы, архангелы, херувимы,  серафимы, власти, престоли и
господствия  48; главнейшие деяния божии от того дня, как господь сказал: да
будет свет, - и до  того,  как он повелел быть потопу; истории Иосифа и  его
двенадцати братьев 49, земное бытие Иисуса Христа от зачатия во чреве матери
до восшествия на небеса, а также житие святого Иоанна Крестителя. Тафи очень
усердствовал, вставляя  кусочки стекла в  грунт и  искусно  сочетая их между
собою, а посему ожидал прибыли от  этой  большой  работы  с таким множеством
действующих лиц.
     Итак,  не успел учитель уйти, как Буффальмако приступил к осуществлению
своей  затеи. Он  опустился  в  погреб, сообщавшийся с погребом  булочной  и
полный  тараканов, которых  привлекал запах мешков с  мукой.  Известно,  что
булочные,  трактиры  и мельницы  кишат тараканами или же  карапузиками.  Это
плоские  дурно  пахнущие  насекомые  с  рыжеватым  щитком,  которые неуклюже
передвигаются   на  длинных   мохнатых  лапках.   Вернее  было  бы   сказать
"надкрыльями". "Щиток" -  название  неподходящее,  совершенно  неподходящее.
Здесь речь идет о восточном таракане, распространенном по всей Европе.
     В эпоху войн, обагрявших  Арбию  и  питавших  оливковые  деревья кровью
благородных  рыцарей, у этих противных  насекомых было в  Тоскане два имени:
флорентинцы  называли их сьенцами, а  сьенцы -  флорентинцами.  В  России их
зовут прусаками, в Пруссии - русскими, во Франции - ханжами.
     Шутник Буффальмако ухмылялся, глядя, как они  движутся, точно крошечные
щиты бесчисленных рыцарей-карликов на волшебном турнире.
     "Эге! - подумал  он. - Видно, это были  угрюмые  майские жуки.  Они  не
любили весны, и Юпитер покарал их за холодный нрав. Он повелел им ползать во
мраке под гнетом бесполезных крыльев и тем показал людям, что в  пору  любви
надо наслаждаться жизнью".
     Так  рассуждал  про  себя  Буффальмако, ибо  он, по  примеру  остальных
смертных, был склонен находить в природе подобие своих чувств и страстей; он
же превыше всего любил пить, развлекаться с честными женщинами и вволю спать
зимой в теплой, а летом в прохладной постели.
     Но  так  как в  подвал  он  спустился  не за тем, чтобы  размышлять  об
аллегориях и символах,  то и поспешил осуществить  свое намерение. Он набрал
две  дюжины тараканов без различия  пола и возраста  и  бросил  их в  мешок,
который  прихватил  с  собой.  Затем  отнес  мешок  к  себе  под  кровать  и
возвратился в мастерскую,  где его товарищи Бруно  и  Каландрино писали,  по
рисункам  учителя, святого  Франциска, получающего стигматы 50, и  обсуждали
способы  усыпить ревность  башмачника  Мемми,  у  которого была  красивая  и
покладистая жена.
     Буффальмако,  отнюдь не менее искусный, чем они, поднялся на лесенку  и
принялся писать крест  из ангельских  крыл, который спускался  с небес, дабы
нанести  святому пять стигматов любви.  Он  старательно  раскрасил  небесное
оперение самыми нежными цветами радуги. Эта  работа заняла у него весь день,
и  когда старик Тафи  вернулся  из  Сан-Джованни, он  не  мог удержаться  от
похвалы,  на которую был скуп, ибо  годы и  деньги сделали  его сварливым  и
высокомерным.
     - Дети мои, - сказал  он  подмастерьям,  - крылья эти раскрашены не без
блеска. И Буффальмако пошел бы далеко в искусстве живописи, если бы усерднее
предавался ему.  Но  он  больше помышляет о кутежах и  пирушках.  Великое же
достигается упорным трудом.  Каландрино, к примеру сказать,  мог бы при  его
прилежании обогнать вас всех, не будь он не в меру глуп.
     Так   со  справедливой   суровостью   поучал   Тафи   своих   учеников.
Наговорившись вдоволь, он поужинал на кухне соленой рыбкой; потом поднялся к
себе в спальню,  лег в постель и вскоре захрапел. А Буффальмако тем временем
совершал обычный обход всех злачных  мест города, где вино стоит недорого, а
девки-еще дешевле. Затем он вернулся домой примерно за  полчаса до того, как
Тафи имел обыкновение просыпаться. Вытащив из-под кровати мешок, Буффальмако
поодиночке достал тараканов и с помощью короткой и тонкой  булавки укрепил у
каждого  на  спине восковую  свечечку. Потом зажег  свечки одну  за другой и
выпустил  тараканов  в  комнату.  Насекомые  эти так  тупоумны, что даже  не
чувствуют боли или, во всяком случае, не удивляются ей. Но тут они заползали
по полу несколько  проворнее, чем обычно, то ли от растерянности,  то ли  от
смутного страха.  Вскоре  они стали  описывать круги, однако не  потому, что
фигура эта, по словам Платона, совершенна, а в силу инстинкта, заставляющего
насекомых кружиться, дабы избегнуть неизвестной опасности. Буффальмако снова
улегся на  кровать и, глядя,  как они бегают, радовался своей  выдумке. И  в
самом деле, куда как занимательно  было созерцать эти огоньки, в уменьшенном
виде повторяющие  движение сфер, в согласии  с  описанием  Аристотеля  и его
истолкователей.  Тараканов  видно  не  было,  только  огоньки на  их  спинах
двигались  точно живые. И  вот,  когда  из этих  огоньков  в темной  комнате
составилось  больше  циклов и  эпициклов, чем  Птоломею 51 и арабам довелось
когда-либо узреть  при  наблюдении за ходом  планет,  раздался  голос  Тафи,
особенно скрипучий спросонья и со злости.
     -  Буффальмако!  Буффальмако!  -  откашливаясь  и отхаркиваясь,  кричал
старик. -  Проснись, Буффальмако! Вставай, негодник! До рассвета не осталось
и часа. Видно, блохи у тебя  в тюфяке сложены, как Венера, раз  ты не можешь
расстаться  с  ними.  Вставай, бездельник!  Если  ты не поднимешься  сию  же
минуту, я тебя вытяну из постели за волосы и за уши!
     Таким вот  образом, из  великого усердия  к живописи и мозаике, учитель
каждую  ночь  будил ученика.  Не слыша ответа, он надел штаны, натянув их  в
спешке не выше колен,  и поплелся в комнату подмастерья. Только этого и ждал
шутник Буффальмако. Услышав топот  старика по ступенькам, ученик  повернулся
носом к стенке и притворился, будто спит крепким сном.
     А Тафи кричал на лестнице:
     - Эй ты, соня, лежебока! Погоди-ка, я выбью из тебя сон, хотя бы тебе и
снилось сейчас, будто все одиннадцать тысяч  дев забрались к тебе в постель,
чтобы ты лишил их невинности!
     С этими словами Тафи рванул дверь.
     Но,  увидев  огоньки, бегавшие  по  всему  полу, он замер  на пороге  и
задрожал всем телом.
     "Это черти, - подумал он, -  сомнений  быть не  может: это черти и злые
духи. В их движениях  заметен математический расчет, из чего я заключаю, что
могущество  их велико. Нечистые склонны ненавидеть художников, придающих  им
гнусное обличье,  в противовес  ангелам, которых мы  живописуем  во  всей их
славе,  осененными  сиянием  и  вздымающими  свои ослепительные  крыла. Этот
злополучный малый окружен чертями, их тут не меньше  тысячи вокруг его одра.
Должно  быть,   он   прогневил  самого   Люцифера,   придав  ему  где-нибудь
отталкивающий  облик. Вполне вероятно, что эти  десять тысяч чертенят сейчас
вскочат  на него и  заживо  отволокут в ад.  Несомненно,  ему уготован такой
конец! Увы! И мне самому доводилось в  мозаике или иным  способом изображать
чертей весьма  мерзопакостными на вид, и у них есть основания быть на меня в
обиде".
     От  этой мысли ему стало  еще страшнее,  он  побоялся встречи с сотнями
тысяч  блуждающих огоньков,  которые  мелькали перед ним, и, подтянув штаны,
пустился вниз по лестнице во всю прыть своих старых, негнущихся ног.
     А  Буффальмако  хохотал под одеялом. На этот раз он  проспал до утра, и
больше уж учитель не решался его будить.
     2. Взятие Тафи на небо.
     Андреа Тафи,  флорентинцу, было  поручено украсить мозаичными картинами
купол Сан-Джованни, и он превосходно справлялся с этой трудной работой.  Все
лица  он  исполнил  в  греческой  манере,  которую  изучил  во  время своего
пребывания  в  Венеции,  где  наблюдал,  как мастера  украшают стены  собора
Святого Марка. Он даже привез с собой оттуда во Флоренцию  некоего  грека по
имени Аполлоний, которому были  известны  ценные секреты мозаичной живописи.
Аполлоний  был  человек  искусный  и  хитрый.  Он знал, каковы  должны  быть
пропорции человеческого тела и из чего составляется лучшая мастика.
     Боясь,  как бы  грек не вздумал  продать  свои сведения и  свое  умение
какому-нибудь другому флорентийскому художнику, Андреа Тафи  не отпускал его
от себя ни днем, ни ночью. Каждое утро брал  с собой в Сан-Джованни и каждый
вечер  приводил  к себе в дом,  напротив церкви Сан-Микеле, где устроил  ему
ночлег вместе  с  двумя своими учениками -  Бруно  и Буффальмако  в комнате,
смежной с той, в которой спал сам. А так как перегородка между  комнатами на
целую  четверть  не  доходила  до потолка, то из  одной в другую слышно было
каждое слово.
     Тафи  был  человек благонравный и  богомольный.  Он  не уподоблялся тем
живописцам, которые, выйдя из церкви, где они изображали сотворение мира или
Иисуса  Христа  на руках  у его  пречистой  матери,  тут  же направляются  в
непотребные дома играть  в кости, бесчинствовать, пить вино и ласкать девок.
Он  всегда  довольствовался своей  почтенной  супругой,  хотя  творец  всего
сущего, создав ее,  придал ей  облик, отнюдь  не  способный  дарить  радость
мужчинам, ибо она была особа сухопарая и сварливая. А после того как господь
прибрал ее из нашего мира и по  милосердию своему принял в свое лоно, Андреа
Тафи  не знал другой женщины  ни в  браке,  ни  иным  образом.  Он  соблюдал
воздержание, соответствовавшее его преклонным летам, избавлявшее от издержек
и  угодное  богу,  который  на том  свете награждает  за  лишения,  коим  мы
подвергаем  себя здесь  на земле.  Андреа  Тафи  был человек  целомудренный,
умеренный в еде и питье и рассудительный.
     Он  неукоснительно творил положенные молитвы и, улегшись в  постель, не
забывал призвать пресвятую деву такими словами:
     - Пресвятая  дева,  матерь божия, по  заслугам  твоим  живою взятая  на
небеса 52, простри ко мне свою благодатную длань, дабы я  мог взойти в божий
рай, где ты восседаешь на золотом престоле.
     И  молитву  эту  Тафи  не  бормотал,  шамкая  беззубым  ртом.  Нет,  он
произносил  ее густым и громким голосом, считая,  что дело не  в словах, а в
тоне,  и  надо кричать,  дабы быть  услышанным.  И  правда, молитву  старого
мастера  Андреа   Тафи   ежевечерне  слышали  грек  Аполлоний  и  двое  юных
флорентинцев,  спавших  в соседней комнате.  А  надо сказать,  что Аполлоний
любил пошутить  и  в этом  сходился с Бруно и с  Буффальмако. Всем  троим не
терпелось  сыграть какую-нибудь шутку  с учителем,  человеком справедливым и
богобоязненным, но скаредным и суровым. Вот почему  однажды ночью,  услышав,
как старик обращается  к  пресвятой деве  с  обычной  своей  молитвой,  трое
озорников  принялись  хихикать в подушку и всячески  насмехаться над ним.  А
едва он захрапел, они стали шепотом  совещаться между собой, как бы  получше
подшутить над  ним.  Зная, что старец пуще  всего боится дьявола,  Аполлоний
предложил одеться  в красное, нацепить рога и маску и за ноги стащить  его с
кровати. Но весельчак Буффальмако повел такую речь:
     - Постараемся запастись завтра крепкой веревкой и блоком, и  я обещаю в
следующую ночь на славу позабавить вас.
     Аполлоний  и Бруно допытывались,  на  что  нужны  веревка  и  блок,  но
Буффальмако  не   пожелал  ничего  объяснить.  Тем  не  менее   они  обещали
предоставить ему то, что он  потребовал,  ибо знали, что на свете  не сыщешь
второго  такого  проказливого  выдумщика  и  шутника,  как он,  недаром  его
прозвали  Буффальмако. И  вправду, он был  неистощим  на  веселые  затеи,  о
которых впоследствии ходили легенды.
     Не  имея более  причин бодрствовать,  три  приятеля заснули  при  свете
месяца, который глядел в  чердачное оконце и постепенно  поворачивал кончики
своих  рожек  в  сторону  Тафи.  Так  они  проспали  до зари,  когда учитель
забарабанил  кулаком  в  перегородку  и закричал, кашляя  и харкая по своему
обыкновению:
     - Вставай, мастер Аполлоний! Вставайте, подмастерья! На дворе день, Феб
уже  задул небесные  светильники.  Поторапливайтесь! Времени  мало,  а  дела
много.
     И  тут же принялся  грозиться, что  окатит  Бруно  и Буффальмако ушатом
холодной воды.
     -  Очень  уж  вы  дорожите своей  постелькой. Не  иначе как  у  вас там
расположилась какая-нибудь прелестница, вот вам и не хочется  покинуть ее, -
глумился он над ними.
     А  сам  тем  временем натягивал штаны и  старую  куртку.  Но,  выйдя из
комнаты  на лестницу, он увидел, что подмастерья уже оделись и навьючили  на
себя рабочие принадлежности.
     В то утро в  прекрасном  Сан-Джованни, на лесах,  доходивших  до самого
карниза,  работа  сперва так и  кипела.  Последнюю неделю Тафи старался  как
можно  лучше,  по  всем  правилам  искусства,  представить  глазам  верующих
крещение  Иисуса  Христа. Сейчас  он  населял  рыбою воды Иордана. Аполлоний
изготовлял  мастику из  горной смолы  и рубленой соломы, произнося при  этом
одному ему известные слова; Бруно и Буффальмако подбирали нужные  камешки, а
Тафи  располагал  их  согласно образцу,  нарисованному  на грифельной доске,
которую  он  держал  перед  собой.  Но в  ту  минуту, когда  мастер  всецело
углубился в свое занятие, трое молодчиков  проворно  спустились с лесенки  и
вышли  из  церкви. Бруно  отправился  за  город  на  ферму Каландрино, чтобы
позаимствовать блок, которым поднимали хлеб  в амбар. Аполлоний тем временем
сбегал в Риполи к старухе, жене судьи, которой пообещал изготовить зелье для
привлечения любовников, и  так как он  уверил ее, что в состав  зелья входит
пенька, она отдала ему крепкую веревку с колодца.
     После  этого  оба  приятеля  направились  в  дом к  Тафи,  где  застали
Буффальмако; тот сейчас же принялся укреплять блок на главной балке потолка,
как раз над перегородкой между комнатами мастера и учеников. Пропустив через