блок  веревку с  колодца  почтенной  дамы,  он  оставил  один конец в  своей
комнате,  а  затем  отправился  в спальню  Тафи и к  другому концу  привязал
кровать  за все  четыре  ножки. Чтобы  не было  заметно, он прикрыл  веревку
пологом. Когда все было готово, три приятеля возвратились в Сан-Джованни.
     В  пылу  работы мастер даже  не заметил их отсутствия и теперь радостно
сказал им:
     -  Взгляните на рыб:  они переливаются всеми цветами, и  в  особенности
золотом, пурпуром и  лазурью, как и подобает чудовищам,  населяющим  океан и
водные потоки; дивным своим блеском они обязаны тому, что первые подпали под
власть богини Венеры, как о том повествует легенда.
     Так красноречиво и назидательно  рассуждал учитель. Ибо был  он человек
ученый и умный, хотя в погоне за наживой проявлял злобность и коварство.
     - Сколь прекрасно и похвально ремесло живописца, доставляющее богатство
на  этом  и вечное  блаженство на  том  свете,-говорил  он еще.  -  Ибо  нет
сомнений, что господь наш Иисус  Христос с распростертыми объятиями примет в
свой  небесный рай тех тружеников, кои, подобно  мне, создали правильное его
изображение.
     И  Тафи  с радостью трудился  над этой огромной мозаикой, многие  части
которой уцелели по сей день. А когда сумерки мало-помалу стерли очертания  и
краски под сводами храма, он нехотя оторвался от реки Иордана и пошел домой.
Поужинав  на кухне  двумя помидорами и  кусочком сыра, он поднялся  к себе в
спальню, разделся, не зажигая свечи, и лег.
     Вытянувшись в постели, он начал свою обычную молитву к пресвятой деве:
     -  Пресвятая дева,  матерь божия,  по  заслугам твоим живою  взятая  на
небеса, простри  ко мне  свою благодатную длань, дабы  я мог  взойти в божий
рай!
     Этой минуты только и ждали в соседней комнате трое озорников.
     Они ухватились за веревку,  свисавшую  с блока вдоль перегородки, и  не
успел  старик дочитать  молитву, как Буффальмако подал знак и они так дружно
рванули веревку,  что привязанная  к ней кровать  стала подниматься.  Синьор
Андреа,  чувствуя,  что  его  тянут  вверх,  но  не  видя,  каким  способом,
вообразил,  будто пресвятая дева вняла его молитве и возносит его на небеса.
В сильнейшем испуге он закричал дрожащим голосом:
     -  Постой, постой, владычица! Ведь я  же не просил, чтобы  это было сию
минуту!
     Но  веревка  все   еще   скользила  по  блоку,  и   кровать  продолжала
подниматься. Тогда старик стал жалостно молить деву Марию:
     - Матушка, перестань тянуть! Слышишь, брось, говорю я, брось!
     Но она, видимо, не желала внять ему. Тогда он разозлился и заорал:
     - Оглохла ты, что ли, или башка у  тебя дубовая?  Брось тянуть,  Sporca
Madonna!.. (грязная мадонна (непристойное итальянское ругательство))
     Чувствуя,  что кровать в  самом деле отрывается от пола спальни, старик
вне  себя от страха стал молить  Иисуса Христа, чтобы он унял свою пресвятую
матерь.  Пусть она немедля  прекратит  это несвоевременное  вознесение.  Он,
Тафи, сам  грешник  и сын грешника, не может взойти  на небеса,  не завершив
реку  Иордан с ее волнами и рыбами и не доведя до конца земное житие господа
нашего  Иисуса Христа. А тем  временем балдахин  кровати уже  почти  касался
потолка.
     - Иисусе, если ты сию же минуту  не остановишь свою пресвятую матерь, -
кричал Тафи,  - крыша этого дома, стоившего мне так  дорого, будет неизбежно
проломана, ибо меня возносят через нее! Прекрати это, прекрати! Я слышу, как
трещат черепицы.
     Тут Буффальмако заметил, что учитель  совсем  сипит и задыхается. Тогда
он  велел своим  помощникам  отпустить  веревку, что они  тотчас  исполнили,
вследствие чего кровать, сброшенная сверху, с грохотом рухнула на пол, ножки
обломились,  доски  разошлись,  колонки отлетели, а  балдахин  с  пологом  и
занавесками упали  на синьора Андреа, который, боясь  задохнуться, вопил как
одержимый и в душевном потрясении от такого жестокого толчка  не мог понять,
то ли он свалился к себе в спальню, то ли низвергся в преисподнюю.
     Трое  подмастерьев  кинулись  к  нему, словно их  разбудил шум.  Увидев
обломки кровати посреди густого облака пыли, они притворились удивленными и,
вместо того чтобы помочь учителю, стали допытываться,  не дьявол ли произвел
такое разрушение.
     Но он только стонал в ответ:
     - Мочи  моей  нет,  освободите меня!  Умираю! Наконец они  извлекли его
из-под обломков, где старец едва не отдал богу душу,  и усадили, прислонив к
стене. Он отдышался, откашлялся, отхаркнул и сказал:
     - Дети  мои,  не приди мне на  помощь  господь наш Иисус  Христос  и не
столкни  меня  на землю с  такой  силой,  действие коей  вы видите  сами,  я
пребывал бы  ныне  в том  небесном  круге,  который именуется хрустальным  и
является первым подвижным кругом. Пресвятая матерь божия ничего и слушать не
желала. Падая, я лишился трех зубов,  хоть и  не совсем целых, но еще вполне
годных. Кроме того, у  меня  ужасно болит правый бок и рука,  которой держат
кисть.
     -  Учитель,  -  сказал  Аполлоний,  - должно быть,  у  вас какое-нибудь
опасное внутреннее повреждение. Во  время константинопольских междоусобиц  я
убедился,  что  внутренние раны куда  вредоноснее наружных. Но не пугайтесь,
ваши раны я заговорю магическими заклинаниями.
     -  И  думать не смейте! -  возразил старик.  - Это  великий грех. Лучше
приблизьтесь  ко  мне  все  трое и сделайте  милость, разотрите меня  в  тех
местах, где я ушибся всего больнее.
     Они  исполнили его просьбу  и  не отстали, пока  не протерли у него всю
кожу на спине и на пояснице.
     А затем  отправились втроем разносить  происшествие по городу. Так  что
назавтра не было  во  Флоренции мужчины, женщины или ребенка, который, увидя
мастера  Андреа  Тафи,  не  прыснул  бы  со  смеху.  А  как-то  утром, когда
Буффальмако  проходил  по  Корсо,  мессер Гвидо,  сын  синьора  Кавальканти,
отправлявшийся  на   болото  стрелять  журавлей,  остановил  коня,  подозвал
подмастерье и бросил ему кошелек со словами:
     -   На,   милейший  Буффальмако,  выпей  за   здоровье  Эпикура  и  его
последователей.
     А надобно сказать, что  мессер Гвидо принадлежал к секте  эпикурейцев и
тщательно  собирал  доводы,  опровергающие бытие божие. Он  имел обыкновение
утверждать, что люди умирают точно так же, как животные.
     - Буффальмако, - добавил молодой вельможа,  -  я подарил тебе кошелек в
награду за тот  удачнейший, исчерпывающий и  поучительный  опыт, который  ты
проделал, когда отправил на небо старика Тафи и тот, чувствуя,  что его мощи
возносятся в эмпиреи, визжал, как недорезанная свинья. Из  этого я заключаю,
что он отнюдь не полагался на посулы небесного блаженства, которое и в самом
деле мало достоверно. Как кормилицы баюкают сказками детей, так были посеяны
толки о бессмертии смертных. Чернь верит в то, что она верит этим толкам! Но
по-настоящему  она не верит им.  Удары  действительности  рассеивают вымыслы
поэтов. Достоверно  одно лишь наше невеселое  бытие.  Это и разумеет Гораций
Флакк  53,  говоря:  "Serus  in  coelum".  ("Попозднее  (вернись)  на  небо"
(латинский))
     3. Мастер.
     Усвоив  искусство составлять и употреблять мастику и краски и постигнув
секрет,  как  писать  лица  по  достойному подражания образцу  Чимабуэ  54 и
Джотто,  юный  Буонамико  Кристофано, флорентинец,  прозванный  Буффальмако,
покинул  мастерскую своего  учителя Андреа  Тафи  и  обосновался  в квартале
сукновалов, близ дома Гусака. Было это в ту пору,  когда итальянские города,
подобно  дамам,  жаждущим  носить платья,  затканные цветами,  полагали свою
честь в  том, чтобы  расписывать картинами свои  храмы и монастыри. Щедрее и
расточительнее всех городов была Флоренция, благодатный край для живописцев.
Буффальмако  умел  придать своим  изображениям  живость  и  выразительность.
Конечно, по красоте рисунка он был несравненно слабее божественного  Джотто,
зато умел пленить неистощимостью веселой выдумки.  Немудрено, что  вскоре он
получил немалое количество заказов. От него  одного зависело в короткий срок
добиться богатства и славы.  Но ему куда важнее было развлекаться в обществе
Бруно ди Джованни и Нелло и растрачивать на пирушки все заработанные деньги.
     Как  раз   в   ту   пору   настоятельница  Фаэнцской  женской  обители,
обосновавшейся  во  Флоренции,   задумала  украсить   фресками  монастырскую
церковь. Услышав, что в квартале сукновалов и чесальщиков проживает искусный
живописец  по имени  Буффальмако,  она  послала  к  нему  своего  управителя
уговориться  насчет  картин.  Согласившись   на  предложенную  цену,  мастер
принялся  за  работу.  Он велел поставить  в монастырской церкви  леса  и по
непросохшей  штукатурке принялся  с необычайной  выразительностью живописать
земное бытие  Иисуса Христа.  Прежде всего,  справа от алтаря, он представил
избиение  младенцев  и  так  живо изобразил  горе  и  гнев  матерей,  тщетно
пытающихся вырвать  своих малюток из рук убийц,  что  казалось,  будто стена
взывает, как верующие во время богослужения: "Cur, crudelis Herodes?.." ("За
что,  о жестокий  Ирод?"  (латинский)). Привлеченные любопытством  монашенки
приходили по двое, по трое посмотреть, как работает мастер.
     При виде страждущих матерей и убиваемых младенцев они не могли удержать
вопли  и  рыдания.  Буффальмако изобразил грудного ребеночка,  который лежит
запеленатый  под  ногами  солдата и улыбаясь  сосет  свой  палец.  Монашенки
просили помиловать хотя бы этого.
     - Пощадите  его,  -  говорили  они живописцу,-постарайтесь, чтобы он не
попался на глаза убийцам!
     - Из  любви к вам, дражайшие сестры, постараюсь защитить его, как могу,
- отвечал добряк  Буффальмако. - Но убийц обуревает такая ярость, что трудно
будет удержать их.
     Когда  они  говорили:  "Он такой хорошенький!" -  Буффальмако предлагал
сделать каждой еще лучшего.
     - Покорно благодарим! - смеясь отвечали они. Настоятельница тоже пришла
удостовериться, что работа ведется должным образом. Это была знатная дама по
имени Узимбальда. Она  отличалась суровостью, высокомерием  и бдительностью.
Увидев мужчину без плаща и шапки, одетого, как ремесленники, только в рубаху
и штаны, она приняла его  за подмастерье  и  не стала  с  ним разговаривать.
Пять-шесть раз приходила она в  часовню  и неизменно заставала  одного этого
малого, который, как она думала, умел  лишь растирать  краски. Под конец она
выразила ему свое недовольство.
     -  Любезный, попросите от моего имени вашего  хозяина, - сказала она, -
чтобы он сам  изволил работать над  картинами, которые я ему  заказала.  Мне
желательно, чтобы они были написаны его рукой, а не каким-то учеником.
     Буффальмако и не подумал  назваться, а,  наоборот, вошел в роль бедного
подмастерья и смиренно ответил синьоре Узимбальде, что, разумеется, не в его
силах  внушить доверие такой  высокородной даме,  а потому он почитает своим
долгом исполнить ее волю:
     -  Я  передам  ваши  слова хозяину, и  он не преминет  явиться  на  зов
досточтимой настоятельницы.
     Выслушав это заверение, синьора  Узимбальда удалилась.  Оставшись один,
Буффальмако  установил  на  лесах,  в том  самом  месте,  где  работал,  два
табурета, а сверху водрузил кувшин.  Достав затем из  угла, куда засунул их,
плащ и  шляпу,  оказавшиеся  случайно  вполне сносными,  он  нарядил  в  них
самодельную куклу; мало  того - он засунул кисть в носик кувшина, повернутый
к  стене. Покончив с  этим и убедившись,  что  чучело довольно правдоподобно
представляет рисующего человека,  он проворно убрался, решив не показываться
до самой развязки.
     На следующий  день монашенки пришли, как обычно, посмотреть  на работу.
Но,  застав  вместо  прежнего  балагура  какого-то  чопорного  кавалера,  не
склонного,  по  всей видимости, болтать и смеяться, они струсили и пустились
наутек.
     Синьора  Узимбальда,  тоже  пожаловавшая  в   церковь,  осталась  очень
довольна, увидев самого мастера вместо ученика.
     Она принялась вразумлять его и добрых четверть часа заклинала  рисовать
лица  целомудренные, благородные и выразительные,  прежде  чем заметила, что
обращается к кувшину.
     Заблуждение  ее  длилось  бы еще дольше, если  бы, не  получая ответа и
рассердившись,  она  не  дернула мастера снизу за плащ, отчего  свалились  и
кувшин,  и табурет, и шляпа,  и  кисть. Сперва  она  распалилась гневом;  но
затем,  будучи женщиной  неглупой, поняла, что ей хотели наглядно  показать,
как опрометчиво судить о художнике по одежде.  Она послала своего управителя
за Буффальмако с просьбой, чтобы он сам закончил начатую работу.
     Он  с честью  завершил  ее.  Знатоков особенно восхищали те фрески, где
изображены  распятый  Иисус,  плачущие  жены-мироносицы,  Иуда,  висящий  на
дереве,  и сморкающийся мужчина. К  несчастью, эти картины  были  уничтожены
вместе с церковью при Фаэнцской женской обители.
     4. Живописец.
     Равно  знаменитый своим веселым нравом  и умением живописать  святых  в
храмах и  монастырях,  Буонамико, прозванный Буффальмако, был  уже в  летах,
когда призвал его из Флоренции в Ареццо тамошний епископ и попросил украсить
фресками  залы  епископского  дворца. Буффальмако согласился  исполнить  эту
работу  и, как только стены были  оштукатурены, принялся  писать  поклонение
волхвов.
     В несколько дней он закончил царя Мельхиора. Тот сидел на белой  лошади
как живой. А чепрак был из пурпурной ткани и усыпан драгоценными каменьями.
     Пока Буффальмако работал, обезьянка монсеньора епископа следила за ним,
не сводя  глаз. Перебирал ли мастер краски, смешивал ли  их, взбивал ли яйца
или накладывал кистью мазки  на непросохшую штукатурку, зверек не упускал ни
одного его движения.  Это  была  макака,  привезенная венецианскому  дожу на
галере  республики  из  берберийских  владений.   Дож  подарил  ее  епископу
Ареццскому,  который,  поблагодарив этого  могущественного  владыку,  весьма
кстати напомнил ему, что корабли царя Соломона  тоже привезли из страны Офир
обезьян  и павлинов, как  о том гласит третья  книга Царств  (X, 22). И  для
монсеньора Гвидо (так звали  епископа) во всем  дворце не было ничего дороже
макаки.
     Он позволял ей беспрепятственно разгуливать по всем  залам и садам, где
зверюшка  проказничала  вволю.   Как-то  в  воскресный  день,  в  отсутствие
художника,  она взобралась  на помост,  взяла краски,  смешала  их по  своей
прихоти,  разбила все  яйца, какие  только ей попались, и, подражая мастеру,
принялась  водить кистью по стене. Она  поработала и над царем Мельхиором, и
над его конем и не угомонилась, пока не перекрасила все на свой лад.
     Наутро,  увидев, что  краски его  в  беспорядке,  а  работа  испорчена,
Буффальмако опечалился и рассердился. Он решил, что эту пакость ему  устроил
какой-нибудь   художник-аретинец  из  зависти  к  его  мастерству,  и  пошел
жаловаться  епископу. Монсеньор Гвидо  упросил его вновь взяться за работу и
поскорее восстановить то, что было уничтожено столь таинственным образом. Он
обещал  художнику,  что  впредь  два солдата будут  днем  и ночью  сторожить
фрески, держа копья  наготове, дабы пронзить всякого, кто к ним приблизится.
Получив такое обещание, Буффальмако согласился  возобновить работу, а  возле
него были поставлены  нести караул двое солдат. Однажды  вечером,  когда  он
вышел, окончив свой рабочий  день, солдаты увидели, как обезьянка монсеньора
епископа вскочила на место  Буффальмако на  помосте и схватилась за краски и
кисти,  да  так  проворно,  что они  не успели  прогнать  ее.  Они принялись
громкими криками звать художника, и тот воротился как раз в ту минуту, когда
макака  вторично  с неукротимым усердием  замазывала  царя  Мельхиора, белую
лошадь и пурпурный чепрак. Увидев это зрелище,  Буффальмако не знал, плакать
ему или смеяться.
     Он отправился к епископу и сказал ему:
     - Монсеньор,  вам нравится  моя живопись, но ваша мартышка предпочитает
другую.  Незачем было звать меня, раз  у  вас есть свой домашний  живописец.
Быть  может, раньше у него недоставало сноровки. Теперь же ему больше нечему
учиться, а мне нечего здесь делать, и я возвращаюсь во Флоренцию.
     После  этих  слов  Буффальмако  в сильной досаде вернулся на  постоялый
двор. Кое-как поужинав, он уныло поплелся спать.
     Во сне ему  привиделась  обезьяна монсеньора  епископа,  но  не  в виде
получеловека,   каковым  она  была  на   самом  деле,   а  вышиной  с   гору
Сан-Джеминьяно,  так что ее задранный хвост доставал до луны.  Она восседала
на оливковой роще над  усадьбами и точилами, между ее ногами пролегала узкая
тропа,  извивавшаяся  вдоль зелени  виноградников.  А  тропа эта была усеяна
паломниками,  которые вереницей проходили  перед  живописцем. И  Буффальмако
понял, что это бессчетные жертвы его озорства.
     Первым он увидел старого мастера Андреа Тафи,  у которого научился, как
прославить  себя, занимаясь искусством,  но  вместо  признательности  не раз
оставлял его в дураках: то выдал за адских духов свечки, приколотые к спинам
двух дюжин крупных  тараканов, то поднял его  вместе с  кроватью до потолка,
так что старик решил, будто его возносят на небеса, и до смерти перепугался.
     Затем он увидел Гусака,  чесальщика шерсти, и его жену, отменную пряху.
Кому,  как  не этой  почтенной  женщине,  Буффальмако  через  щель  в  стене
пригоршнями  бросал соль  в чугунок  с похлебкой, так  что Гусак каждый день
плевался и колотил жену.
     Увидел он и маэстро Симона де Вилла, лекаря  из Болоньи,  приметного по
докторской  шапочке, того самого,  который по  милости Буффальмако  угодил в
помойную яму  возле обители  Риполийских монашенок.  При этом доктор  вконец
измазал парадную  бархатную мантию, однако никто его не пожалел, потому что,
презрев  свою уродливую, но благочестивую жену,  он вздумал  искать любовных
утех у эфиопской красотки с рожками между ягодиц. Озорник Буффальмако уверил
маэстро Симона де  Вилла,  что может ночью  повести его на шабаш, где сам он
проводит время в веселой компании и предается любви с французской королевой,
а она угощает его за  труды вином и сластями. Ученый муж принял предложение,
надеясь,  что и  с ним  обойдутся  не  хуже.  И  вот Буффальмако закутался в
звериную шкуру, надел рогатую маску,  какие носят на  карнавале,  и явился к
маэстро Симону  под видом черта, которому  поручено проводить его на  шабаш.
Взвалив  ученого   мужа  на  плечи,  он  дотащил  его  до  ямы,  наполненной
нечистотами, и швырнул туда головой вниз.
     Еще  Буффальмако  увидел  Каландрино,  которому  он  наврал,  будто  на
Муньонской  равнине  водится  камень,  именуемый  Элиотропия   и  обладающий
свойствами  делать  невидимым  того,  кто  носит  кусочек  его  на  себе.  В
сопровождении Бруно и Джованни он  повел  Каландрино  в Муньен, и когда  тот
набрал порядочное количество камней, Буффальмако притворился, будто не видит
его, и закричал: "Экий невежа, улизнул от нас! Попадись он мне теперь, я ему
залеплю в зад вот  этот булыжник!"  И он в точности исполнил  свою угрозу, а
Каландрино даже пожаловаться не посмел, -  ведь он был  невидим.  Каландрино
отличался  скудоумием,  и  Буффальмако до  такой степени  злоупотреблял  его
простотой, что  ухитрился  внушить ему, будто тот носит в чреве младенца,  и
разрешение от бремени стоило Каландрино парочки каплунов.
     Затем Буффальмако увидел крестьянина, для которого написал божью матерь
с младенцем, превратив Иисуса в медвежонка.
     Еще  он  увидел  настоятельницу  Фаэнцской   женской  обители,  которая
поручила ему расписать  стены монастырского  храма  и которой  он  клялся  и
божился, что  в краски  нужно добавлять хорошее  вино,  дабы придать  лицам,
изображенным на  картинах, цветущий вид. Настоятельница пожертвовала на  его
святых  праведников и праведниц  все вино,  припасенное для епископов, он же
выпил вино, а для живости  красок ограничился добавлением  киновари. Этой же