а  я  догадалась,  что  ты жена одного  из
виднейших  горожан. Вот я и прибегаю к тебе, чтобы ты смягчила сердце твоего
мужа  и склонила его  оказать  милость  ученикам Иисуса  Христа. Скажи  ему,
человеку богатому:
     "Господин, они наги - оденем их, они голодны и мучимы жаждой - дадим им
хлеба и вина, и бог воздаст нам в царствии своем за все то, что было взято у
нас во имя его".
     Лета ответила:
     -  Мария, я сделаю так, как ты говоришь. Моего мужа зовут  Гельвием, он
всадник и один из самых богатых жителей города.  Никогда еще не  приходилось
мне долго  просить его о чем-нибудь,  потому что  он любит меня. Теперь твои
спутники, о Мария,  уже не страшат меня, я не побоюсь пройти среди них, хотя
язвы  разъедают  их тело, и пойду в храм молить бессмертных  богов, чтоб они
исполнили то, о чем я прошу. Увы! До сего дня они отказывали мне в этом.
     Мария, простерши обе руки, преградила ей дорогу.
     - Стой, женщина! - воскликнула она.- Не поклоняйся ложным богам. Не жди
от  каменных истуканов слов надежды и жизни! Есть только один бог, и бог это
стал человеком, и я отерла ноги ему своими волосами.
     При этих  словах  глаза  ее, чернее неба в грозу,  сверкнули молниями и
слезами. И Лета Ацилия в глубине своего сердца подумала:  "Я благочестива, я
неуклонно выполняю все  предписанные религией обряды, а эта женщина охвачена
каким-то необъяснимым чувством божественной любви".
     Магдалина же продолжала вдохновенно:
     - Он был бог неба и земли  и говорил притчами, сидя  на скамье у  двери
дома,  в  тени старой  смоковницы. Он  был молод  и прекрасен; он хотел быть
любимым. Когда он приходил  на вечерю в дом к моей сестре,  я садилась у его
ног,  и слова  лились из  его уст, как воды потока. И когда сестра, сетуя на
мою  праздность,  восклицала:  "Учитель, скажи  ей, чтобы  она  помогла  мне
приготовить  трапезу", он кроткой улыбкой  оправдывал меня,  не гнал  от ног
своих  и  говорил, что  я избрала благую  часть.  Его можно  было принять за
молодого пастуха, пришедшего с гор, но глаза его горели огнем, подобным тому
огню,  что  исходил  от чела Моисея.  Кротость его напоминала тишину ночи, а
гнев был страшнее грозы. Он любил смиренных и малых. Дети выбегали на дорогу
навстречу ему и хватали край его одежды. Он был  богом  Авраама и Иакова 13.
Теми  самыми  руками,  что  сотворили  солнце  и  звезды,  он  гладил  щечки
новорожденных  младенцев, которых радостные  матери протягивали ему, стоя на
пороге своих хижин.  Он сам был прост,  как дитя, и он воскрешал мертвых. Ты
видишь здесь среди нас моего  брата, которого он вызвал из гроба. Взгляни, о
женщина,- на челе Лазаря еще лежит мертвенная бледность, а в глазах его ужас
человека, видевшего загробный мир.
     Но Лета Ацилия уже не слушала ее.
     Она обратила к иудейке свой спокойный взор и бездумное чело.
     -  Мария, - сказала  она, -  я женщина благочестивая, преданная религии
моих отцов. Нечестие вредно для  нас, женщин. И не подобает супруге римского
всадника обращаться к  новым богам. Однако  я  признаю,  что на Востоке есть
милостивые боги. Твой бог, Мария, кажется мне, из их числа. Ты сказала,  что
он любил  детей и целовал младенцев на руках у  их  молодых матерей. Я вижу,
что  он  бог благожелательный к  женщинам,  и  жалею, что  он не в  почете у
знатных  должностных лиц, иначе я  бы охотно  принесла ему в  жертву медовые
лепешки. Но послушай, Мария-иудейка, обратись к нему ты, ибо он  любит тебя,
и попроси за меня о том,  о чем я не смею  просить  и в чем отказали мне мои
богини.
     Лета Ацилия произнесла эти слова нерешительным  голосом. Она замолкла и
покраснела.
     -  Что  же  это такое, -  спросила  с  живостью  Магдалина,  -  и  чего
недостает, женщина, твоей смятенной душе?
     Немного успокоившись, Лета Ацилия ответила:
     -  Мария, ты женщина,  и,  хотя  я не  знаю  тебя, мне кажется, я  могу
доверить тебе мою женскую тайну. Я  замужем уже шесть лет, и  у меня все еще
нет ребенка, и это великое горе. Мне нужен ребенок, чтоб любить  его. Я ношу
в сердце любовь  к маленькому существу, которого жду и, может быть,  никогда
не дождусь.  Я  задыхаюсь от  этой любви. Если твой  бог,  Мария,  по твоему
предстательству исполнит то, в чем мои богини мне отказали, я поверю, что он
добрый бог, и полюблю его, а  тогда его полюбят и мои подруги, такие же, как
я, молодые, богатые и принадлежащие к знатнейшим семействам в городе.
     Магдалина ответила строго:
     -  Дочь  римлян,  когда  ты  получишь то,  о чем  просишь,  не позабудь
обещание, данное мне, рабе Иисусовой.
     - Не  позабуду, - ответила массалиотка.  -  А пока возьми этот кошелек,
Мария,  и  раздай  серебро,  которое  в нем, твоим спутникам. Прощай,  я иду
домой. Я распоряжусь, чтоб тебе и  твоим спутникам принесли корзины с хлебом
и мясом. Скажи брату, сестре и  друзьям  твоим,  что они могут, не опасаясь,
покинуть приют, в котором укрылись, и перебраться  куда-нибудь  в предместье
на постоялый двор. Гельвий пользуется властью в городе и  не допустит,  чтоб
их  притесняли.  Да  хранят  тебя  боги, Магдалина! Когда ты захочешь  вновь
повидать меня, спроси любого прохожего, где живет Лета Ацилия, каждый укажет
тебе мой дом.
        "2."
     И вот полгода спустя Лета Ацилия возлежала на пурпурном  ложе  во дворе
своего дома и мурлыкала  детскую песенку, которую когда-то певала ей мать. В
бассейне,  откуда выглядывали  мраморные  тритоны,  весело  журчала вода,  и
теплый ветерок  ласково  играл с  шепчущей  листвою старой  чинары. Усталая,
томная и  счастливая,  тяжелая, как  пчела,  вылетевшая из  цветущего  сада,
молодая женщина сложила руки на  своем округлившемся стане и, прервав песню,
обвела взглядом все окружающее и вздохнула  от счастья  и гордости. У ее ног
черные,  желтые  и белые  невольницы  усердно  работали  иглой,  челноком  и
веретеном, готовя  приданое для  ожидаемого младенца.  Лета,  протянув руку,
взяла крохотный чепчик, который, смеясь, подала ей черная старая невольница.
Лета  надела  чепчик на  свой  сжатый  кулачок и тоже рассмеялась.  Это  был
расшитый золотом, серебром и жемчугом маленький пурпурный чепчик, роскошный,
как сон бедной африканки.
     Тут во внутренний двор вошла неизвестная женщина. На ней была одежда из
цельного  куска  ткани,  цветом  своим напоминавшая  дорожную пыль.  Длинные
волосы  ее были  посыпаны пеплом, но лицо, обожженное слезами, все еще сияло
гордостью и красотой.
     Рабыни, приняв незнакомку за  нищую,  поднялись,  чтобы прогнать ее, но
Лета Ацилия, узнав пришедшую с первого же взгляда, поспешила к ней навстречу
и воскликнула:
     - Мария, Мария, воистину ты избранница божия.  Тот,  кого  ты любила на
земле,  услышал  тебя  на  небесах  и  исполнил  то,  о  чем  я  просила  по
предстательству твоему. Вот смотри, - добавила она.
     И она показала Марии чепчик, который держала еще в руке.
     - Как я счастлива и как благодарна тебе!
     -  Я  знала,  что будет так, - ответила  Мария  Магдалина,  - я  пришла
наставить тебя, Лета Ацилия, в истине Христова учения!
     Тогда  Лета  Ацилия отослала невольниц  и  предложила  иудейке сесть  в
кресло  из  слоновой  кости,  подушки  которого  были  расшиты  золотом.  Но
Магдалина  с презрением отвергла кресло и села, поджав ноги, прямо на землю,
под высокой чинарой, ветви которой тихо роптали при дуновении ветерка.
     -  Дочь  язычников, -  сказала  Магдалина,  -  ты не презрела  учеников
господних.  Они жаждали - и ты напоила  их, они голодали - и ты насытила их.
Потому-то я  хочу, чтоб ты  узнала Иисуса, как  я его знаю, и возлюбила его,
как я его люблю. Я была грешницей, когда впервые увидела его, прекраснейшего
из сынов человеческих.
     И  она  рассказала,  как  бросилась  к  ногам  Иисуса  в   доме  Симона
Прокаженного  и как  вылила  на  стопы  обожаемого  учителя  весь  нард  14,
содержавшийся  в алебастровом  сосуде. И потом  она передала слова  кроткого
учителя, произнесенные им тогда в ответ на ропот его грубых учеников.
     "Что смущаете вы эту женщину? - сказал он.- Она доброе дело сделала для
меня, ибо  нищих всегда имеете с собою, а меня не всегда имеете. Она заранее
умастила тело мое и  приготовила меня к погребению.  Истинно говорю вам, где
ни будет проповедано Евангелие сие, в  целом мире сказано  будет  о том, что
она сделала, и за это ее восхвалят" 15.
     Потом  Магдалина  рассказала,  как  Иисус  изгнал из  нее  семь  бесов,
которыми она была одержима, и прибавила:
     -  С тех пор,  упоенная, сжигаемая радостями веры и любви, я жила подле
учителя, как в новом раю.
     Она  говорила о полевых лилиях, которыми  они вместе  любовались,  и  о
бесконечном единственном счастье - о счастье верить.
     Потом она рассказала, как он был предан  и  распят ради спасения своего
народа. Она вспомнила непередаваемые словами страсти господни, его положение
во гроб и воскресение.
     - Я  первая  увидела его! - воскликнула она.- Я  застала двух ангелов в
белых одеждах,  одного  в  изголовье,  другого  в  ногах  16, там,  где было
положено тело Иисуса. И они сказали мне: "Женщина, о чем ты  плачешь?"  - "Я
плачу потому, что они взяли господа моего, и я не знаю, где положили его". О
радость! Иисус шел  ко мне, и  я подумала сперва,  что это  садовник,  но он
позвал меня: "Мария", и я узнала его по голосу. Я воскликнула:  "Учитель!" -
и протянула руки, но он ответил мне кротко: "Не прикасайся ко мне, ибо я еще
не взошел к отцу моему!"
     Пока Лета Ацилия внимала  рассказу Марии Магдалины, радость  и душевный
покой ее  мало-помалу  исчезали.  Оглядываясь на  себя, на свою  жизнь,  она
находила ее такой однообразной по сравнению  с жизнью этой  женщины, которая
любила  бога.   Для  нее,  молодой   и   благочестивой  патрицианки,  самыми
примечательными  были  те  дни,  когда она угощалась лакомствами  вместе  со
своими подругами. Игры в цирке, любовь Гельвия,  рукоделие тоже заполняли ее
существование. Но  что  все это  в сравнении  с  теми  воспоминаниями, коими
Магдалина разжигала  свои чувства и душу? Она ощутила  вдруг, как  ее сердце
переполнилось  горькой  ревностью  и  смутными сожалениями.  Она  завидовала
божественным  похождениям  и  даже  неизъяснимым  страданиям  этой  иудейки,
знойная красота которой еще сияла под пеплом покаяния.
     - Ступай  прочь, иудейка, -  крикнула она, стараясь  удержать кулачками
выступившие  на глазах слезы. - Ступай прочь! Я не  знала, что на свете есть
иное  счастье,  чем то, которым наслаждалась я. Я не знала иной любви, кроме
любви моего дорогого Гельвия, и иной святой радости, кроме  служения богиням
по примеру моей матери  и  бабки. О, все было так просто!  Злая женщина,  ты
хотела  вселить в меня отвращение к хорошей  жизни, которую я  веду. Но тебе
это  не  удалось...  Зачем ты  рассказываешь  мне о твоей любви  к какому-то
видимому  богу?  Зачем  хвастаешься  передо  мной,  что  видела  воскресшего
Учителя, раз  я  его  не  увижу? Ты  надеялась испортить  мне  даже  радость
материнства! Это гадко! Не хочу я знать твоего  бога! Ты его слишком любила;
чтоб  угодить  ему,  нужно  пасть  к  его  ногам,  разметав  волосы.  Это не
приличествует жене всадника. Гельвий прогневался бы,  если  бы я  стала  так
поклоняться  богу. Не надо мне  веры, которая портит прическу. Нет, я  ни за
что не  расскажу о твоем Христе ребенку, которого ношу под сердцем. Если это
маленькое создание будет девочкой, я научу ее любить наших глиняных богинь с
пальчик величиной, и  она без страха  будет в них  играть.  Вот  какие божки
нужны  матерям  и  детям.   Какая   дерзость  хвастаться   твоими  любовными
приключениями и приглашать меня принять в них участие! Разве  может твой бог
стать моим богом?  Я не вела жизни  блудницы. Не была одержима семью бесами,
не шаталась по дорогам, я женщина уважаемая,- ступай прочь...
     Магдалина,  убедившись,  что  обращение  неверных  -  не  ее призвание,
удалилась  в  дикую  пещеру,  названную  впоследствии Святой.  Агиографы  17
единогласно  утверждают,  что  Лета Ацилия  обратилась в  христианскую  веру
только много лет спустя после той беседы, которую я точно передал.

     Заметки по поводу толкования одного места Св. писания
     Некоторые  читатели  упрекают  меня,  что  я  ошибся, назвав  Марию  из
Вифании, сестру Марфы,- Марией Магдалиной.  Прежде всего должен согласиться,
что Евангелие, по-видимому,  считает  Марию, пролившую  благовония  на  ноги
Иисуса, и Марию, которой Учитель  сказал:  "Noli me tangere" ("Не прикасайся
ко мне" (латинский)) - двумя разными женщинами. Здесь я признаю правоту тех,
кто сделал мне честь, указав на мою  ошибку. В их числе была и некая княгиня
православного вероисповедания.  Это меня не  удивляет. Греки во все  времена
различали двух  Марий. Между тем западная церковь рассматривала этот  вопрос
иначе. Она, наоборот, очень рано начала отождествлять Марию - сестру Марфы -
с  Марией-блудницей.  Это  не  согласовано  с  евангельскими   текстами,  но
трудности,  возникающие  при  чтении текстов, смущают обычно только  ученых.
Народная поэзия более гибка, чем наука; она не останавливается ни перед чем,
умеет обходить  препятствия,  на  которые  наталкивается критическая  мысль.
Благодаря  такому счастливому свойству народная фантазия слила воедино обеих
Марий и создала чудесный образ Магдалины. Легенда освятила  его, а я в своем
коротеньком рассказе вдохновился легендой  и считаю, что абсолютно прав.  Но
это не все. Я могу еще сослаться на авторитет ученых. Не хвастая, скажу, что
на моей стороне Сорбонна. 1 декабря 1521 года  она заявила, что существовала
только одна Мария.

     Прокуратор Иудеи
     Элий   Ламия,   уроженец   Италии,  отпрыск  прославленного  семейства,
отправился в Афины изучать философию в том возрасте, когда юные патриции еще
носят претексту 18. Вернувшись в Рим, Ламия  поселился на Эсквилинском холме
и, окружив себя такими же, как он  сам, молодыми распутниками, предался всем
наслаждениям жизни. Уличенный в преступной связи с Лепидой, супругой бывшего
консула Сульпиция Квирина, он был изгнан цезарем Тиберием из Рима.
     Элию  Ламии  шел тогда  двадцать  четвертый  год.  За восемнадцать  лет
изгнания он изъездил Сирию, Палестину, Каппадокию, Армению и подолгу живал в
Антиохии, Кесарии,  Иерусалиме. Когда после смерти Тиберия  императором стал
Кай,  Ламии  было  разрешено  вернуться  в  Вечный  город. Ему даже  удалось
получить назад часть своего имущества. Превратности судьбы умудрили его.
     Он чуждался женщин легкого поведения, не искал почета,  не  стремился к
высоким  должностям  и  уединенно  жил  в своем  доме на Эсквилине, прилежно
описывая  все  примечательное,  что  ему удалось повидать во  время  дальних
странствий; так он, по собственным его словам, украшал свое настоящее бедами
прошедшего.  Погруженный в эти  мирные занятия и  усердное  изучение  трудов
Эпикура, Ламия с некоторым удивлением и легкой грустью обнаружил, что к нему
приблизилась старость.  На  шестьдесят  втором году  жизни,  страдая  весьма
мучительным ревматизмом, он отправился на воды  в Байи. Это побережье, милое
некогда морским ласточкам, в ту пору, о которой идет речь, привлекало к себе
богатых и падких до развлечений  римлян. Никого не зная  в их  блистательной
толпе, Ламия первую неделю прожил в полном одиночестве. Однажды после обеда,
почувствовав прилив бодрости, он решил побродить по холмам, вздымающимся над
морем и, подобно вакханкам, увитым виноградными лозами.
     Достигнув  вершины  какого-то холма, он  сел  на  обочине тропинки  под
терпентиновым  деревом и погрузился в созерцание прекрасного пейзажа. Слева,
до   самых   кумских   развалин,   простирались  свинцово-серые   бесплодные
Флегрейские  поля.  Справа  Мизенский  мыс,  как  острая  шпора, вонзался  в
Тирренское  море.  Внизу,  несколько  к  западу,   следуя   изящному  изгибу
побережья,  раскинулись  богатые  Байи - украшенные  статуями  виллы,  сады,
портики,  мраморные  террасы,  спускающиеся  к синим  волнам, где  резвились
дельфины. Прямо перед Ламией, по ту  сторону залива, золотилась  в лучах уже
заходящего солнца  Кампанья,  сверкали  храмы, над  которыми высились  лавры
Паузилиппона 19, а на самом горизонте ласкал взоры Везувий.
     Ламия вынул из складок тоги свиток  и, растянувшись на  земле, собрался
приступить  к чтению  "Трактата о природе" 20, но, услышав окрики  одного из
рабов,  тащивших  в  гору  носилки, принужден  был встать  и сойти с  узкой,
обсаженной  виноградом  тропы.  Занавеси  были  отдернуты,  и  Ламия  увидел
откинувшегося на  подушки  тучного  старца,  который, подперев голову рукой,
сумрачно  и  надменно  смотрел вдаль. Его  орлиный  нос  загибался  к губам,
подбородок и мощные челюсти резко выдавались вперед.
     Этот  человек сразу же показался Ламии  знакомым. Он секунду колебался,
стараясь вспомнить его имя, потом внезапно бросился к носилкам.
     -  Понтий Пилат!  - радостно и удивленно воскликнул  он. - Хвала богам,
мне вновь довелось увидеть тебя!
     Старик, знаком остановив  рабов, внимательно посмотрел  на  незнакомца,
приветствовавшего его.
     - Понтий, гостеприимный мой хозяин! -  продолжал тот. - За двадцать лет
волосы мои так поседели, а щеки ввалились,  что ты больше не  узнаешь своего
Элия Ламию.
     Услышав  это   имя,  Понтий  Пилат  с  поспешностью,   допускаемой  его
старческими немощами и  грузным  телосложением,  сошел с  носилок  и  дважды
облобызал Элия Ламию.
     -  Я  от всего  сердца рад нашей встрече, Ламия, - сказал он. -Увы!  Ты
напоминаешь  мне те давние  дни, когда я  был прокуратором Иудеи в провинции
Сирии.  Тридцать лет прошло с тех пор, как я впервые увидел тебя. Это было в
Кесарии,  куда ты  приехал,  пытаясь  развеять тоску изгнания.  Мне  удалось
немного  смягчить  ее,  и  ты  из дружеских  чувств  последовал  за  мной  в
Иерусалим,  где  иудеи  наполнили  мое сердце  горечью и отвращением.  Более
десяти  лет  ты  был  моим  гостем  и  другом; наши  беседы о Вечном  городе
скрашивали тебе - твое несчастье, мне - мое высокое положение.
     Ламия снова обнял его:
     -  Ты  не все сказал, Понтий.  Ты умолчал  о  том, что употребил  в мою
пользу свое  влияние на Ирода Антипу и вдобавок великодушно  открыл мне свой
кошелек.
     - Об этом не стоит говорить, - ответил Понтий, - ибо, вернувшись в Рим,
ты  немедленно отослал  мне  с  вольноотпущенником  такую  сумму,  которая с
избытком покрыла все, что ты у меня взял.
     - Я  считаю, Понтий, что никакие деньги не могут покрыть мой долг тебе.
Но скажи мне,  исполнились ли, по милости богов, твои желания? Наслаждаешься
ли  ты  столь заслуженным тобою счастьем?  Поведан мне о  своем семействе, о
здоровье и судьбе.
     - Я удалился на покой в Сицилию, выращиваю там на своих  землях пшеницу
и продаю ее. Моя старшая дочь, моя дорогая Понтия, овдовела и, поселившись у
меня, ведет все хозяйство. Благодарение богам, разум мой  не угас, память не
ослабела.  Но старость  всегда приходит в сопровождении  множества невзгод и
болезней. Меня жестоко терзает подагра, и ты встретил меня здесь потому, что
я  приехал  искать  в  этих  местах  исцеления  своего  недуга.  Раскаленные
Флегрейские поля,  где  по ночам из земли вырывается пламя,  источают жгучие
серные  пары, которые будто бы  утоляют  боли  в  суставах и  возвращают  им
гибкость. Так, по крайней мере, утверждают врачи.
     - Да помогут  тебе боги убедиться в этом на собственном опыте,  Понтий!
Но, несмотря на подагру и ее ядовитое жало, ты выглядишь моим сверстником, а
ведь ты на десять лет старше  меня. Даже в лучшие свои годы  я  не  был  так
бодр,  как ты  сейчас, и я счастлив,  видя тебя в таком  цветущем состоянии.
Объясни  же  мне,  дорогой  друг,  почему  ты  преждевременно  отказался  от
общественных  должностей? Почему,  по  окончании  срока твоего  правления  в
Иудее,  ты поселился  на  сицилийских  землях  и  обрек  себя  доб