можешь спрашивать у меня такие  вещи,  отец?  Вспомни  только,
что ты мне постоянно говорил, чему учил и меня и всех. Я сказала ему... -  И
она в кратких словах рассказала мне, что  произошло  между  ней  и  доктором
Мерчисоном.
     - Я  подразумевал  не  то,  видишь  ли...  -  ответил  я,   когда   она
замолчала. - Я полагал, что ты под влиянием  неожиданности...  впрочем,  ты,
как всегда, поступила разумно и правильно. - И, не будучи более в  состоянии
сохранять самообладание, сознавая, что я сбиваюсь и путаюсь в словах, я  под
каким-то предлогом встал из-за стола и вышел из комнаты.
     Я говорил о ее разумности, когда это было чистейшее безумие! Ах,  зачем
этот Мерчисон не сумел настоять на своем! Ведь у него  было  больше,  чем  у
кого-либо, власти над ней. Но теперь уже было поздно... Теперь  уже  никакая
прививка не могла спасти ее, разве только, если она  каким-нибудь  чудом  не
оказалась бы невосприимчивою к заразе, на что едва ли можно было  надеяться.
Насколько известно, не было даже примера, чтобы человек,  которому  не  было
сделано предохранительных прививок,  находясь  в  непосредственной  близости
больного  оспой,  после  того,  как  уже  показалась  сыпь,   мог   остаться
невредимым.
     Иначе  говоря,  через  каких-нибудь  несколько  дней  моя  Дженни,  моя
единственная дочь сделается жертвой  одной  из  самых  ужаснейших  болезней.
Мало того, так как никогда в жизни ей не было сделано прививок,  то  болезнь
должна была проявиться у нее во всей своей силе,  тем  более,  что  тот  вид
оспы, который свирепствовал теперь в городе, был  такого  рода,  что  больше
половины случаев были смертельны.
     Ужасно было и то, что и я ни разу не делал себе  прививок  после  того,
как они были сделаны мне в раннем детстве, т.е. лет  пятьдесят  тому  назад,
так что и я оказывался беззащитным.
     Я с радостью бежал бы из города, но как  я  мог  сделать  это  чуть  не
накануне выборов?
     Я не смел даже дать заметить испытываемого мною чувства ужаса, так  как
все сказали бы: "Видите ли вы этого висельника, который  бледнеет  при  виде
веревки?" С тех пор, как была  уничтожена  обязательная  прививка  оспы,  мы
противодействовали оспе системой строжайшей изоляции.
     Но как я мог отправить свою дочь в одну из этих  заразных  ям,  где  бы
она  на  глазах   целого   Денчестера   служила   явным   и   неопровержимым
доказательством лживости моего учения?


ГЛАВА XIII

                                Время жатвы

     Прошло еще пять дней; для меня это были пять  дней  невыразимой  пытки,
пять дней томительного страха и ожидания. Каждое  утро  я  ожидал  появления
Дженни за завтраком с замиранием сердца, тем более  ужасным,  что  я  должен
был скрывать его от нее, от моей чуткой, проницательной Дженни.  Страх  быть
разгаданным ею был до того велик, что я едва  смел  поднять  на  нее  глаза,
когда она входила в комнату.
     На пятое утро она несколько запоздала к завтраку, что  было  совершенно
необычайным случаем, так  как  Дженни  вставала  очень  рано.  Она  казалась
несколько бледнее обыкновенного, быть может, вследствие жары.
     - Ты запоздала сегодня к завтраку, Дженни? - заметил я небрежно.
     - Да, дорогой мой, я проснулась с головной болью. Теперь все прошло.  Я
полагаю, это от жары!
     С этими словами она по обыкновению поцеловала меня.
     - Да, конечно, от жары! - подтвердил я, и мы сели за стол.
     Во время завтрака я неотступно наблюдал за Дженни. Она делала вид,  что
пьет чай, и на тарелке у нее лежало крылышко дичи, но  я  заметил,  что  она
ничего не ест. Если Дженни заражена, если она умрет,  то  я  -  я,  и  никто
иной, - буду ее убийцей и не по  неведению  и  заблуждению,  а  сознательно,
из-за себялюбивых целей, из-за своей жалкой трусости!
     После завтрака я отправился собирать избирательные  голоса  произносить
речи на митингах. Но что это был за ужасный для меня день и как я  проклинал
теперь тот час, в  который  начал  торговать  своей  честью  и  продал  свои
убеждения за место в парламенте, за жалкую и дешевую популярность!  Если  бы
Стефан Стронг не смутил меня тогда, моей Дженни  была  бы  привита  оспа,  и
хотя он до самой смерти своей был мне добрым другом, я в этот  день  проклял
его память.
     Я вернулся домой как раз вовремя, чтобы успеть переодеться к  обеду.  В
этот день я ждал к себе гостей, и Дженни в качестве  хозяйки  присутствовала
на этом обеде. Та вялость и  утомление,  которые  замечались  в  ней  утром,
теперь  совершенно  исчезли,  она  была  чрезвычайно  весела,   оживлена   и
остроумна. Никогда я не видал ее столь прекрасной, как в этот  вечер:  яркий
румянец оживлял ее лицо, глаза горели каким-то особенным  блеском,  затмевая
блеск бриллиантовой диадемы, сверкавшей у нее в волосах. Но я  заметил,  что
она опять ничего не ела, зато, вопреки привычке, выпила  несколько  стаканов
шампанского. Прежде, чем я успел избавиться от  своих  гостей,  она  ушла  к
себе наверх и легла спать, так что в этот вечер я не имел случая  поговорить
с ней.
     После ухода гостей, оставшись один, я удалился  в  кабинет  и,  закурив
сигару, предался мыслям.
     Теперь я уже не сомневался в том, что этот яркий румянец  на  ее  щеках
был не что иное, как скрытая лихорадка оспы,  и  что  ужасная  зараза  свила
себе гнездо под моей кровлей. Я был разгорячен, так как выпил много вина  за
обедом, но  при  мысли  об  этом,  я  весь  леденел  от  ужаса.  Да,  Дженни
заразилась оспой, но она была молода и могла выздороветь, я  же  должен  был
заразиться от нее и уже, конечно, умереть.
     "Весьма возможно, что я уже заразился", -  думал  я.  А  в  этот  самый
момент семя страшной болезни уже  начало  свою  разрушительную  работу.  "Но
если даже и так, - простонал я, хватаясь за  эту  мысль,  как  утопающий  за
соломинку, - если даже и так, то, быть может, еще не поздно!"
     Я имел у себя запас свежей лимфы, так как только на днях  приобрел  ее,
чтобы демонстрировать перед моими слушателями во время лекций и пояснять  им
ужасные последствия прививки. Допустим, что я сделаю  себе  два-три  надреза
ланцетом на левой руке, - кто  может  узнать  об  этом?  Легкое  воспаленное
состояние руки не помешает мне присутствовать на митингах,  а  сквозь  рукав
моего сюртука никто не увидит этих ранок!
     Что удерживало меня от того, чтобы  тут  же,  не  задумываясь,  привить
себе оспу? Право утешаться  сознанием  своей  добросовестности,  при  полном
сознании своей неправоты, риск быть  обнаруженным  и  выведенным  на  чистую
воду, что, конечно, было бы ужаснейшей катастрофой, о которой я боялся  даже
подумать! Но что могли значить какие бы то ни было возражения в сравнении  с
чудовищной  заразой,  похитившей  моего  отца  и  схватившей  за  горло  мою
единственную дочь, с тем ужасом, какой она всегда вселяла  в  меня.  Нет,  я
сделаю это сейчас же! Я встал и запер на замок дверь кабинета. О  другой  же
двери, ведущей в наши спальные комнаты, я не подумал, так как  Дженни  давно
легла спать, кроме нее там никого не было.
     Скинув  сюртук,  я  засучил  левый  рукав  рубашки,   зажег   маленькую
спиртовую лампочку, чтобы стерилизовать ланцет, приготовил костяную  палочку
и вскрыл  крошечный  пузыречек  с  лимфой.  Затем,  расположившись  в  своем
рабочем кресле таким образом, чтобы свет  от  электрической  лампочки  падал
прямо мне на руку, я сделал на  ней  ланцетом  пять  глубоких  надрезов,  из
которых  выступила  кровь,  и  снабдил  каждую  из  ранок  порядочной  дозой
спасительного вещества.
     Таким образом, операция была сделана,  и  теперь  я  сидел  смирно,  не
шевелясь, свесив руку через спинку  кресла,  чтобы  кровь  могла  хорошенько
засохнуть, прежде, чем я спущу рукав рубашки.
     Вдруг я услышал позади  себя  легкий  шорох  и,  обернувшись,  очутился
лицом к лицу с Дженни. Она стояла  у  дверей,  ведущих  в  наши  комнаты,  и
опиралась рукой на спинку кушетки, словно ноги отказывались держать ее.
     Я видел ее всего одну секунду, но в эту  секунду  уловил  в  ее  глазах
выражение ужаса и отвращения. В следующий момент я уже  повернул  кнопку,  и
комната утонула во мраке; мерцал только слабый свет спиртовой лампочки.
     - Отец, - спросила  девушка,  и  голос  ее  из  темноты  звучал  как-то
отдаленно и глухо, - что ты сделал?
     - Я споткнулся и ссадил руку об  угол  камина...  -  начал  я  говорить
первое, что пришло мне в голову, но она не дала мне закончить.
     - Ах, сжалься же, сжалься надо мной, отец! - взмолилась  она.  -  Я  не
могу слышать, как  ты  говоришь  неправду!  Ведь  я  же  видела  все  своими
глазами!..
     Наступило молчание, которое среди окружающего нас  мрака  казалось  еще
томительнее и ужаснее.
     Но вот Дженни заговорила снова:
     - Неужели, отец, у тебя нет слова утешения для меня? Неужели  я  должна
буду уйти так? Скажи мне, как это ты, воспрепятствовавший сотням  и  тысячам
людей делать себе и своим детям прививку, теперь тайно сделал ее себе?  Если
ты считаешь прививку действительным средством против  заразы  для  себя,  то
почему же ты не позаботился о том, чтобы эти прививки были  сделаны  и  мне,
твоему единственному ребенку? Зачем ты  уверял  людей,  что  это  вредный  и
глупый предрассудок? Ах, отец, отец, ответь мне! Объясни мне все это, не  то
я чувствую, что сойду с ума!
     Тогда я заговорил в свою очередь:
     - Сядь, Дженни, и слушай, и пусть в комнате будет темно, так мне  легче
говорить.
     И я рассказал ей вкратце, но с полной ясностью и без всяких утаек  все.
Я каялся перед ней во всех своих слабостях, обнаружил всю свою душу.
     Дженни не проронила ни слова, но когда я кончил, она воскликнула:
     - Бедный отец! Бедный, бедный отец мой! Почему ты не сказал  мне  всего
этого несколько лет тому назад, когда я стала взрослой и могла уже  понимать
тебя? Ну, да что пользы теперь говорить об этом? Я пришла сказать тебе,  что
я очень больна, я знаю, что я заразилась этой ужасной болезнью. О,  если  бы
я знала две недели тому назад всю истину, я  позволила  бы  Эрнесту  привить
мне оспу. Зажги свет, я хочу еще раз взглянуть на тебя.  Мы  уже  больше  не
увидим друг друга. Я запрещаю тебе входить в мою комнату,  и  скорее  наложу
на себя руки, чем допущу это. Нет, нет! Не подходи ко мне,  не  целуй  меня!
Прощай, отец! Прощай! Теперь,  когда  я  все  знаю,  я  даже  рада  была  бы
умереть, если бы только я не встретила Эрнеста... - С этими  словами  Дженни
повернулась и вышла из комнаты, медленно и с  трудом  взбираясь  по  широкой
дубовой лестнице, ведущей в ее комнату, из которой она  уже  больше  никогда
не вышла.
     Через сутки выяснилось, что Дженни заболела оспой, той  злокачественной
оспой, которая свирепствовала в городе,  унося  каждый  день  десятки  новых
жертв. Однако ее не отправили в госпиталь,  так  как  я  держал  ее  болезнь
втайне. Я пригласил к ней сиделку,  которой  недавно  была  привита  оспа  и
которую я нарочно выписал для нее из Лондона. Лечением  я  заведовал  лично,
хотя и не навещал и не видел больной, потому что боялся разнести  заразу  по
всему городу, переходя от больной на митинги и собрания.
     Что касается меня лично, то я  уже  не  опасался  заразы,  так  как  по
прошествии недели у меня назрели четыре крупных нарыва, которые служили  мне
гарантией безопасности.
     Прошло еще шесть дней; наступил  канун  избирательного  дня.  Во  время
перерыва я вырвался домой и к  великой  своей  радости  узнал,  что  Дженни,
которая в течение последних двух суток находилась между  жизнью  и  смертью,
теперь чувствует себя заметно лучше. Она сама даже  сказала  мне  это  через
дверь и пожелала мне успеха на митинге, так что я ушел  от  ее  двери  почти
счастливый.
     Но после того, как я уехал, Дженни сразу сделалось много  хуже,  и  она
почувствовала, что настал ее последний  час.  Тогда  она  приказала  сиделке
написать от ее имени телеграмму доктору Мерчисону.
     "Приезжайте немедленно. Умираю. Хочу вас видеть".
     Полчаса спустя Мерчисон стучал  у  дверей  ее  комнаты.  Она  попросила
сиделку накинуть ей простыню на лицо, чтобы он не мог видеть, насколько  оно
обезображено болезнью и оставить ее наедине с женихом.
     - Послушайте,  -  начала  она,  когда  доктор  Мерчисон  сел  подле  ее
постели, - я умираю от оспы  и  послала  за  вами,  чтобы  попросить  у  вас
прощения. Теперь я знаю, Эрнест, что ты был прав,  но  узнать  об  этом  мне
было так тяжело, что сердце мое надорвалось...
     Он молчал, опустив голову  низко  на  грудь.  Отрывистыми  фразами  она
передала ему то, что узнала от меня. Час спустя ее  не  стало.  Мерчисон  до
последней минуты не отходил от нее.
     Не помня себя от горя, он  кинулся  домой,  переменил  платье  и  прямо
направился в земледельческое собрание,  где  я  говорил  речь  перед  толпой
избирателей. Это был очень  многолюдный  и  бурный  митинг;  умы  всех  были
взволнованы и омрачены слухами о возрастающем с каждым  днем  числе  смертей
от оспы, так что даже самые надежные мои сторонники начали уже колебаться  и
ставить себе вопрос, действительно ли так  неоспоримы  мои  крайние  взгляды
относительно предохранительных прививок.
     Тем не менее, моя  речь,  в  которой  я  умышленно  избегал  вопроса  о
вакцинации, была принята если не  с  энтузиазмом,  то  во  всяком  случае  с
надлежащим уважением. Я закончил ее блестящим  воззванием  к  народу,  прося
его оставаться и на этот раз верным великим принципам свободы. Напомнил  им,
что на страже этих великих принципов я стоял в течение двадцати  лет  и  что
охранять их, для избравшего меня своим представителем  народа,  было  всегда
моею гордостью, а потому еще раз просил  их  завтра,  в  решительный  момент
выборов, подать голос за того, кто в  течение  двадцати  лет  не  переставал
служить верой и правдой их интересам и быть неустанным поборником их прав.
     Когда я окончил  свою  речь  и  сел,  приветствуемый  громкими  криками
одобрения, послышался голос из глубины залы, из темного угла галлереи:
     - Я  желал  бы  спросить  доктора  Терна,  верит  ли  он   в   действие
предохранительных прививок.
     Все собрание разразилось сдержанным смехом; сам  председатель  поднялся
с места и, улыбаясь сказал:
     - Я, право, не вижу никакой надобности обращаться  с  этим  вопросом  к
мистеру Терну, который более двадцати лет в  глазах  целой  Англии  считался
одним из ревностных поборников антивакцинации.
     - Я повторяю свой вопрос! - снова сказал тот же голос.
     Это упорство, по-видимому, смутило председателя.
     - Если неизвестный потрудится выступить  открыто,  вместо  того,  чтобы
скрываться там, в темном углу галлереи,  то  я  нимало  не  сомневаюсь,  что
доктор Терн удовлетворит его любознательность.
     Под сводами галлереи произошло движение,  и  кто-то  стал  прокладывать
себе дорогу сквозь толпу.
     Но вот таинственный судья мой  подошел  к  самой  эстраде  и  в  рослой
могучей его фигуре я сразу узнал жениха дочери, доктора Эрнеста Мерчисона.
     - Я спрашиваю вас,  сэр,  -  сказал  он  тем  же  резким  металлическим
голосом, - верите ли вы сами или нет в действие предохранительных прививок?
     Что мог я ответить?
     - Я полагаю, сэр, что, как вам уже сказал  господин  председатель,  вся
моя общественная деятельность за последние  двадцать  лет  отвечает  вам  за
меня.  Взгляды  свои  я  достаточно  часто  высказывал  публично,  устно   и
письменно, и, мне кажется, они известны здесь всем.
     Тогда Эрнест Мерчисон отвернулся от меня и обратился к собранию:
     - Граждане Денчестера! - возгласил он таким звучным  громовым  голосом,
что взгляды всех присутствующих обратились  на  него.  -  Все  вы,  конечно,
знаете, что, по мнению доктора Терна, предварительная  прививка  бесполезна,
даже вредоносна. Проповедуя открыто  эти  убеждения,  он  помешал  сотням  и
тысячам людей сделать себе и детям своим эти прививки. Теперь  я  прошу  его
подтвердить всенародно свои убеждения, обнажив здесь,  в  присутствии  всех,
свою левую руку.
     В  собрании  поднялся  страшный  шум,  послышались  голоса:  "Да,   да!
Стыдитесь!" "Нет, пусть покажет!" Мои сторонники возмущались  и  роптали  во
всеуслышание, для меня же все сливалось в дикий гул,  и  только  невероятным
усилием воле я вернул себе самообладание и, обращаясь к толпе, проговорил:
     - Я - здесь, чтобы давать ответы на все, о чем бы меня ни спросили,  но
я прошу защитить меня от оскорблений!
     Толпа  шумела  и  волновалась,  а  Эрнест  Мерчисон  стоял  неподвижно,
спокойный, и неумолимый, как рок, как смерть, рядом со  мною,  а  когда  шум
стих, он снова возвысил голос:
     - Я еще раз повторяю свой вопрос.  В  городе  свирепствует  оспа,  люди
умирают сотнями, и многие поспешили  предохранить  себя  от  заразы,  сделав
себе прививку. Пусть же доктор Терн докажет нам, что он этого не сделал и  в
доказательство обнажит здесь перед нами всеми свою левую руку!
     Председатель собрания взглянул на меня пристально,  и  я  заметил,  что
губы его слегка побледнели и дрогнули.
     - Объявляю митинг закрытым! - громогласно заявил он.
     Я  поспешил  сойти  с  эстрады.  Вдруг  голос,  неумолимый  голос  рока
прозвучал над самым моим ухом:  "Убийца!  Я  обнаружу  то,  что  ты  желаешь
скрыть!" И прежде чем я  успел  опомниться,  Мерчисон  схватил  меня  правой
рукой за горло, а левой сорвал мое платье и белье с такой силой, что в  одно
мгновение обнажил мое плечо, и предательские  знаки  оспы  предстали  глазам
всех, как явные улики моего позора.
     Я лишился чувств, но в тот момент,  когда  сознание  покидало  меня,  я
услышал дикий крик ярости, сорвавшийся с уст сотен и  тысяч  обманутых  мною
людей, и эти крики и проклятия  преследуют  меня  с  тех  пор  повсюду.  Они
заставили меня покинуть родину, и  даже  теперь,  даже  здесь  не  дают  мне
покоя...
     Повесть моя окончена, больше мне сказать нечего.