нчить.

- Я буду держать коня под уздцы, и мы совершим несколько кругов по
двору, - сказал Измаил. - Я буду все время рядом и в случае надобности
поддержу тебя.

Немыслимо было отказать. Она кивнула головой и в то же время была
подхвачена сильными руками Измаила и посажена в седло. Он тут же
примерил стремена к длине ее ног, и они двинулись. Это было так
странно и необычно, что Эсфирь все время молчала. Молчал и Измаил.

Совершив несколько кругов по двору, он бережно снял ее с седла и
простился. Но Эсфирь стояла долго на том же месте, куда поставил ее
Измаил. Она перебирала в уме десятки мелочей, которые мог усмотреть
только опытный глаз женщины. Она знала, что Измаил принарядился и
гарцевал перед нею, чтобы понравиться ей и только ей, что, поднимая ее
на седло, он весь залился краской, а снимая с седла, долго и неохотно
выпускал ее. И еще были краткие, обжигающие прикосновения, которые
трудно описать. Для нее было ясно - этот красивый юноша влюблен в нее.
Но имела ли она право поддаться зову его чувства? Она повернулась и
быстро вошла в помещение.

В ту ночь она плохо спала. Краткие, но жгучие прикосновения Измаила
разбудили прежние влечения неожиданно для нее с новой силой. Ее
отдохнувший от пережитого организм успел наполниться живительной силой
окружающей природы и томно и властно стал требовать удовлетворения.
Прежняя, слабовольная перед влечением к сладострастным объятиям и
совершенно равнодушная к нравственной стороне краткого союза с
мужчиной натура ожила в ней и с огромной силой овладела ее
воображением. Картины пережитого одна соблазнительней другой мелькали
в ее памяти. Предательская истома разлилась по всему телу.

В сущности, она вела себя как голодная собака, которая из-за того, что
хозяин ее плохо кормит, постоянно лазила по чужим дворам, стараясь
утащить что-либо съестное, и за это в нее бросали камни и били палками.
Она вспомнила, как однажды разъяренная жена одного мужчины, жертвы ее
темперамента, вцепилась ей в волосы и старалась исцарапать лицо.
Воспоминание было отвратительно и тягостно. Но тем не менее тело
требовало, и она мысленно нарисовала перед собой картину, что она
выйдет замуж за Измаила, будет жить в его доме, а если его мать,
выросшая и прожившая жизнь в высочайшей чистоте нравов Общины, узнав о
ее прошлом, страшном прошлом, откроет враждебные действия, ее можно
усмирить. Но как? Она задумалась и вспомнила, что брат Измаила глядел
на нее с нескрываемым восхищением. Стоило раз дать ему отведать
запретного плода, и он станет ее рабом. Двое братьев, влюбленные в
нее, скрутят старуху мать.

Долго проворочавшись в постели, она наконец заснула. И тут ей
привиделся сон. Опять ее вели на казнь, на побитие камнями. Окруженная
стражниками и толпой жадно глазеющих на нее зевак, точно впервые
увидевших ее, шла она молча и понуро. Но одно было странно - в ней не
было страха. Хотя и во сне, но она твердо помнила, что идет на казнь
не впервые и что в конце пути непременно она увидит Иисуса, который
освободит ее, как и в прошлый раз.

Когда шествие свернуло за угол, перед самым местом казни она быстро
метнула взгляд на то место, где в прошлый раз сидел Иисус в окружении
своих учеников и народа. И - о ужас! Его там не было, как не было и
народа, - ничего не было!

Страх смерти пронзил ее с головы до пят. Крик отчаяния, как бы
образовавшись самостоятельно где-то внутри, вырвался наружу.

- Спаситель!..

Эсфирь проснулась от собственного крика. Больше спать она не могла.
Она мучительно старалась разгадать символику страшного сна. Сначала
это было трудно, но потом к голосу анализирующего рассудка стал
присоединяться какой-то подсказ, шедший изнутри. Интуицией назвала бы
этот подсказ современная наука, но правильнее будет назвать это
голосом духа человеческого, голосом Высшего Я, который выступает в
решительные моменты жизни.

Шаг за шагом она проследила свой путь, проделанный вместе с Измаилом,
и призналась себе, что при самой первой встрече с ним испытала к нему
незыблемое доверие и симпатию. Как заботлив был Измаил к ней в течение
этого пути, как он старался везде прийти ей на помощь!.. А когда они
спали в пустыне... До сих пор мужчины в ее близости вели себя совсем
по-иному... Это ее поражало и даже как-то обижало. Разве она не
красива?!

А особенный ореол и блеск в ее глазах окружил Измаила после стычки с
Наур-ханом и битвы у Драконьего зуба. И первый раз в ее жизни как бы
навеянное крылом пролетающей могучей птицы дуновение, дотоле никогда
неизведанное, его мощного чувства любви коснулось ее. Но имела ли она
право любить его? Кто она сейчас? Беглая жена старого базарного
менялы, брак с которым навряд ли потерял силу от того, что ее, как
преступницу, приговорили к смертной казни. Оазис в пустыне, где она
сейчас находилась, не так уж далек от Иерусалима, если по пустыне идут
караваны... Она выйдет замуж, а базарный меняла появится и предъявит
свои права, - что тогда? Но она молода, и тело ее просит ласки! Здесь,
в Общине, при необычайной чистоте нравов, матери сватали невест для
своих сыновей, и не будет ничего удивительного, если в ближайшие дни
мать Измаила придет с предложением выйти замуж за ее сына. За матерью,
безусловно, следует признать право осведомиться о прошлом избранницы
своего сына. И что она ей расскажет? Скорее всего, мать так или иначе
узнает правду и будет против. Придется бороться с нею. Конечно, она
может сделать так, что оба брата будут против матери...

Но тут, при этих мыслях, все лучшее, что было в ней, возмутилось и
восстало. Разве ей не было сказано: "...иди и впредь не греши..."?
Стало быть, весь смысл сна в этом... Если она не переменит прежнего
образа жизни, то никакой Спаситель ей не поможет... она обречена.
Спасти себя она может лишь сама.

После этого она заснула.

- Доченька! - сказала матушка Зара, когда Эсфирь, перестав толочь в
ступке какую-то засушенную траву, оглянулась на матушку. - Ты сегодня
уже который раз вопросительно глядишь на меня. Тебя что-нибудь мучает?
Говори, доченька, не томи себя!

Поколебавшись секунду, Эсфирь произнесла:

- После того, что было со мною прежде, имею ли я право любить
кого-либо?

- Имеешь. Любить можно кого угодно и когда угодно. Все зависит от того,
какая это любовь. Есть две степени любви: одна - себялюбивая, ищущая
наслаждения только для себя и равнодушная к другому. Такие любовники
только испивают и истощают друг друга и творят беззаконие. Когда
возможность наслаждения исчерпана - один из них бросает другого без
сожаления, и оба идут по пути бесконечных страданий, оканчивающихся
гибелью.

Другая любовь самоотверженная, вся исполнена желания отдаться другому,
слиться с ним, а если надо - пострадать и даже умереть за своего
возлюбленного. Такая любовь обогащает, возвышает и делает сильнее
обоих, раскрывает и усиливает их способности. Результат такой любви -
чудесные произведения искусства, песни, героические деяния, великие
подвиги и все то, что ведет к возвышению и благу человечества. Такая
любовь ведет к высочайшему блаженству конечного слияния. Такая любовь
- путь радости, уводящий в беспредельность, откуда все приходит и куда
все возвращается...

На другой день, выйдя во двор, Эсфирь увидела мать Измаила. На ней
была надета свежевыстиранная рубаха, и сама она имела очень серьезный
вид.

- Иду к тебе, доченька! - сказала она. Присядем, хотя бы на тот
камень, что лежит в углу. У меня с тобой разговор будет.

Они сели. Эсфирь насторожилась. Матушка, как обычно, начала издалека.
Сперва поговорили о хозяйстве, похвалила Измаила за его рачительность
и заботливость о матери, а потом вдруг, понизив голос, сказала, что
сын объявил ей о своем намерении жениться.

- Ну и кто же его избранница?

- Ты, - ответила матушка, впиваясь глазами в лицо Эсфири.

Та, успев уже подготовиться к такому обороту, без смущения выдержала
взгляд матушки, не выразила ни радости, ни огорчения и стала
доказывать свою полную непригодность в жены ее сыну. Она-де горожанка,
руки у нее не рабочие, она не знает, что делать в огороде, со скотиной
не умеет обращаться, доить не умеет, и при этом перечислении матушка
заметно оживилась и повеселела.

- То-то и я ему говорила, - сказала она. -А он ни в какую, - иди, мол,
поговори с Эсфирью! Ну, я и пришла. А раз ты не хочешь, ну, что ж!

Она прямо-таки обрадовалась... Еще поговорили, приглашала Эсфирь в
гости и без всякого огорчения, распростившись, ушла.

                              Глава III

                            СИЛЬНЕЕ СМЕРТИ

В совет старейшин начали поступать тревожные вести: Наур-хан стал
посещать одного за другим вождей кочующих в пустыне племен и вел с
ними какие-то переговоры, содержание которых держалось в секрете. Но
осведомитель Общины, подвизавшийся под видом скупщика бараньих шкур и
имеющий всюду среди племен друзей, среди которых были и вожди, пролил
свет на тайну. Наур-хан уговаривал вождей присоединиться к нему и
разгромить Общину. Речь шла не о каком-то набеге с целью угнать табуны
и захватить пленных, но о полном разгроме. Оставшиеся после разгрома
мужчины, женщины и дети должны стать невольниками и, как все остальное
имущество Общины, равно и справедливо разделены между союзниками.
Предложение было заманчивое, но вожди колебались, так как не верили,
что Наур-хан выполнит обещание о равном распределении добычи. Но все
же большая часть была склонна присоединиться. Между тем поблизости от
ущелья Общины все чаще стали появляться какие-то вооруженные отряды
конницы и проносились быстрыми аллюрами небольшие разъезды.

Старейшины мобилизовали почти всех взрослых, оставив лишь небольшую
часть для полевых работ, и передали их в распоряжение своего
начальника войск. Последний установил дежурство у входа в ущелье, а
остальных разослал в далекие разъезды для наблюдений. Как на грех в
это тревожное время, когда так пригодилась бы способность ясновидения
матушки Зары, она тяжко заболела. Эсфирь не отходила от ее постели,
стараясь помочь всем, чему научилась у матушки. Последняя большею
частью находилась в забытьи, но раз, ночью проснувшись, она сказала
Эсфири, что ее можно вылечить целебным растением, которое растет в
ущелье Барса на каменной горе. Трава эта, по словам матушки, росла в
трещинах меж каменных плит, покрывающих гору. Похожа она как бы на
тонкие длинные и гибкие ветви сосны и покрыта хвоей, стелется только
по трещинам меж камней.

Эсфирь попросила старейшин дать ей проводника в Барсово ущелье и
каменную гору. Старейшины предложили ей выбрать любого. И она без
колебаний выбрала Измаила.

Было раннее утро, когда Эсфирь, закончив приготовления к походу в
ущелье Барса, покинула башню. Во дворе уже стояли Измаил и его младший
брат Роам. Оба были вооружены, так как в ущелье Барса водились дикие
звери и могли встретиться всякие неожиданности. Улыбалось утро,
улыбался Измаил и улыбалась Эсфирь - ей радостно было снова очутиться
вблизи человека, который встретился ей в поворотный момент ее
жизненного пути и пробудил в ее душе новые, незнакомые чувства.

Радовало ее и то, что на лице Измаила она не прочла ни малейшего
недовольства, которое могло вызвать неудачное сватовство матери.
Основанием такого невозмутимого спокойствия могла служить только
надежда, что все может измениться к лучшему. Эта надежда жила также в
глубине души ее самой и придавала ей бодрость. Незачем было разрушать
эту надежду, и она ласково улыбнулась юношам.

Они прошли все селение по главной улице, прошли мост через реку, тут
же вливающуюся в озеро, обошли возделанные поля и стали углубляться в
извилистое ущелье, стиснутое с обеих сторон крутыми склонами. Дорога,
проложенная по правому берегу реки, стала все более суживаться и
превратилась в неудобную каменистую тропу, которая то поднималась
вверх по склону, то снова опускалась почти до самой воды, то огибала
выпуклый утес, то повисала над рекой, лепясь по выпученному уступу
карниза. На одном повороте Измаил свернул с тропы, и они стали
карабкаться вверх по каменистому склону, где приходилось хвататься за
кусты руками и ползти. И стала попадаться та целебная трава. Эсфирь
быстро наполнила ею свою сумку и уже хотела возвратиться, когда Измаил
предложил не упускать случая, раз они уже здесь, и подняться на
вершину.

Подъем был крут и потребовал немало усилий, пока они взобрались на
последний утес, венчающий Барсову гору. Да, стоило взобраться! Вид
оттуда был восхитительный! Гора, а вернее, горный кряж, который она
увенчала, обрывался крутой стеной на пустынную степь. Направо и налево
уходил рассеченный ущельем горный кряж, как бы разделяющий две страны
на горную и равнинную.

Но прямо под ними внизу, там, где ущелье, тянувшееся из долины,
занимаемой полями Общины, суживающейся горловиной пересекало горный
кряж и выходило на открытую пустыню, - они увидели нечто, заставившее
их оборвать речь на полуслове, пригнуться и жадно всматриваться.

Внушительный отряд вооруженных всадников спешился у входа в ущелье.
Затаив дыхание, наши путники наблюдали, как всадники передавали коней
коноводам и, выстроившись цепочкой, двинулись в ущелье.

Первым заговорил Измил. Он был спокоен, но немного бледен, и в голосе
его была необычайная серьезность.

- Это люди Наур-хана. Все ясно. Я понимаю план этого коварного врага.
Готовится опасное нападение на Общину. Все неприятельские разъезды и
передвижения по ту сторону долины были лишь хитрым маневром, чтобы
отвлечь охранные силы Общины. Истинный удар готовится здесь. Отряд,
который мы видим, узнал о существовании тропы по ущелью, по которой мы
сегодня шли, и один за другим будет просачиваться в долину с тыла и
внезапно овладеет частью селения, захватит как можно больше женщин и
детей заложниками. Наур-хан будет диктовать какие ему вздумается
условия, на них наши мужчины должны будут согласиться...

Он помолчал с минуту, как бы давая слушателям возможность понять
сказанное.

- Надо во что бы то ни стало предупредить Общину. Один из нас должен
поспешить назад, поднять на ноги охрану и предупредить население. Но
мало будет толку, если гонец и нападающие придут в селение
одновременно. Двое останутся в ущелье на тропе и будут задерживать
нападающих, - он сделал паузу и добавил, - пока не подоспеет помощь.

Опять немного помолчав, он произнес:

- Предупредить Общину пойдешь ты, Эсфирь, а мы с братом останемся
здесь и будем сражаться.

Наступило молчание. Потом заговорила Эсфирь.

- Ты неправ, Измаил. Идти в Общину должна не я, а Роам, потому что я
не знаю дороги и легко могу сбиться с нее, заблудиться. Тут столько
поворотов! Полагаясь на вас обоих, я не старалась запомнить дороги,
когда шли сюда. Пусть Роам передаст мне свои лук и колчан, и я
останусь с тобою, чтобы сражаться. Не забудь, что я в Общине прошла
обучение стрельбе из лука, как все здешние женщины. Я умею сражаться,
ты видел это у Драконьего зуба. Твой подарок при мне, - и она опустила
руку на рукоять кинжала, висевшего на ее поясе.

В ее словах была логика, но, кроме нее, Измаил ощутил присутствие в
них и чего-то большего, какую-то железную решимость, и еще что-то...

Он велел брату передать оружие Эсфири, и Роам побежал. Зная, как
дорога каждая минута, он бежал до тех пор, пока не перехватило
дыхание, после чего пошел шагом, намереваясь опять бежать, как только
восстановится дыхание.

Измаил и Эсфирь спустились на тропинку, ведущую вдоль ущелья, и стали
отыскивать место, наиболее удобное для сражения. Двигаясь по тропинке
навстречу врагам, они обнаружили каменистый выступ, почти
перегораживающий им дорогу. Перед выступом образовалась площадка, где
два человека могли вполне разместиться и даже немного двигаться, не
рискуя упасть в бездну. Обогнув острый выступ, тропинка шла по изгибу,
описывающему как бы полумесяц, образующий другой такой же выступ, как
и первый, и затем терялась из вида за вторым выступом. Здесь, на
площадке перед первым бугром, Измаил решил принять бой; выступ давал
возможность стрелять и укрываться от ответной стрелы. Пока враг еще не
появился на виду у второго выступа, оставалось некоторое время.

Стоя друг перед другом, они оглянулись кругом, поражаясь при этом
великолепием и красотой мира, их окружающего. Без слов, без объяснений
оба понимали, что они обречены, и поэтому мир казался им прекраснее,
чем когда-либо. И крутые откосы в ущелье, поросшие кустарником и мхом
с просветами разноцветных обрамлений, и голубое небо с плывущими по
нему небольшими облачками, и дымка над зовущими далями земного
простора говорили об одном и том же - как прекрасна земля! Оглянувшись
кругом, они взглянули друг на друга и, казалось, впервые обнаружили,
как молоды и красивы они сами. И те чувства, которые они до сих пор
пытались подавить в себе, заговорили в них с новою силой.

- Ты отдаешь себе отчет, что нас ожидает? - почему-то тихо,
подвинувшись на полшага к Эсфири, спросил Измаил.

- Нас убьют. Я это сразу поняла, когда ты предложил мне уйти, - также
тихо ответила она.

- Так почему же ты не пошла, коли поняла? - перебил он опять.

- Потому что полюбила тебя, Измаил, так, как никого не любила...

- Но ты же отказала моей матери, - и в голосе Измаила послышалось
отчаяние.

- Да, отказала, потому что считала себя недостойной тебя. Я неверная
жена, с клеймом блудницы... Какой я могу быть тебе подругой?

Потом, немного подумав, добавила:

- Жить мне с тобою нельзя, а умереть - можно.

- Какая ты чудесная женщина, - вырвалось у Измаила, - ведь я полюбил
тебя и не смел в этом признаться. Когда я увидел тебя впервые в
обществе учеников Иисуса, шелковая рубашка выглядывала из-под твоего
дорожного плаща и твои маленькие, белые, нежные ручки говорили о том,
что ты никогда не знала тяжелого, изнурительного труда, каким
занимаются женщины нашей Общины. Не было места в моей убогой хижине,
которое я мог бы предоставить для тебя. - Он схватил ее за руки, потом
страстным шепотом заговорил:

- Ни одна женщина, кроме моей матери, когда я был ребенком, не
целовала меня. Я не знаю вкуса прикосновения женщины, поцелуй меня,
если любишь... И она полуоткрытым ртом прижалась к его губам. Мощная
волна неизведанного блаженства, насыщенная единым желанием слиться,
погрузиться и раствориться друг в друге, накрыла и поглотила их.
Измаил как бы потерял опору под ногами. Что-то ударило его. Что-то
пронзило все его тело, и он чувствовал, что плывет в пространстве, в
котором не было ничего и никого. Был как бы Свет и неописуемое чувство
блаженства.

Шуршание катящихся с горы камешков заставило их оторваться друг от
друга. Взглянув вверх, они увидели двух горных козочек, легкими
прыжками убегающих по склону с запада на восток. По-видимому, их
встревожил отряд воинов, продвигающихся по тропе.

- Как прекрасна могла быть наша жизнь, - снова сжимая ее в объятиях и
жадно целуя, прошептал Измаил и опять было потянулся губами к Эсфири.
Но она указала рукой на излучину тропы, из-за которой показалась
первая голова пробирающегося полуползком врага.

Быстро обернувшись, Измаил увидел, что несколько вражеских воинов уже
обогнули дальний выступ и, прижимаясь почти к отвесному склону горы,
медленно продвигались. Впереди шел обнаженный до пояса, с боевым
топором в правой руке, чернобородый, мрачного вида мужчина. За спиной
у него висели лук и колчан.

Утро не померкло в глазах Измаила, оно окрасилось в другой цвет.
Полное бесстрашие и желание сразиться, как в былые дни, заполнили его
душу... И, как в былые века, за его спиной стояла женщина, самая
дорогая и желанная. Но мало того, там, в долине за его спиной было
селение его братьев и сестер, которым угрожала смертельная опасность,
а спасение было в его руках. Он будет биться за Общину. "Один за всех
и все за одного!" Он вышел из-за уступа и, натянув лук, первою же
стрелою опрокинул чернобородого, тот испустил крик и, взмахнув руками,
свалился в пропасть. Не дав опомниться остальным двум, Измаил выпустил
стрелы,