лчу, потому что
пьяный хохот душит меня, - это просто-напросто известная всякому,
страдающему несварением, кружка с резиновой трубкой и наконечником.
  Молчание нарушается роем разнообразнейших предположений:
  - Это - фонарь лентяев, чтобы задувать огонь, не нагибаясь!
  - Нет, это - трубка великана, за которым шествует верблюд, нагруженный
табаком!
  Рябой всадник Аматун пристально смотрит на таинственную вещь,
поднимает палец кверху и говорит:
  - Слушайте, дураки! Я знаю эту вещь. Это бог деторождения! Я сам
видел, как он высоко висит на стене у постелей белых женщин. Самую
чистую воду приносят ему в жертву! Я сам видел это, когда мы грабили
Ургу!
  Молчание. Все поражены: это, несомненно - бог.
  - В таком случае, - медленно ворочая захмелевшим языком, говорит
Дондок, - я возьму его к себе: третий год у моей жены нет ребенка!
  Он решительно хватает кружку и прячет ее под отворотом тарлыка на
груди.
  - Как! Ты, сын десяти тысяч дураков, берешь его себе, когда у нас еще
не было дележа? Я тоже хочу иметь ребят! - бешено рычит рябой всадник.
  - Тебе нечего беспокоиться, - невозмутимо отвечает Дондок, - в твое
отсутствие к твоей жене всегда заходит одноглазый лама; может быть ты
скоро будешь иметь ребенка.
  Рябой нагибается вперед прямо через костер и обрушивается на Дондока.
  Котел опрокинут, огонь залит. В темноте - свалка.
  Я хохочу: бейтесь, ребята, из-за грошовой кружки! Она стоит того, раз
вы в нее уверовали!
  Свалка стихает. Огонь раздут, а в стороне все глуше и глуше раздаются
стоны. Еще немного, и они заканчиваются протяжным хрипением...
  Расстроен пир. Смущенные участники медленно расползаются по юртам...
  Безжалостным холодом дышит разверстая пасть неба, мне кажется, что я
вижу мертвецов под песчанными буграми, они смеются... Мне чудится
озябшая смерть, которая сладостно греется в крови человека. И медленно
басом Баралтай начинает свою песню: к нему присоединяется Фей-ду, и
скоро хор скорбящих голосов, то замирая, то усиливаясь, рассказывает о
людском безумии, которому никогда не будет конца...
  
  
  
  http://www-osd.krid.crimea.ua/~arv/
   Roman V. Annenkov



Альфред Хэйдок 
 
                 Маньчжурская принцесса 
 
   Когда меня, как единственного друга художника Багрова, спрашивали,
почему он так внезапно исчез из Харбина и где он теперь, я отвечал
пожатием плеч и коротким "не знаю", а в большинстве случаев отделывался
молчанием, потому что Багров категорически запретил мне говорить об этом
до назначенного им дня... Впрочем, меня скоро и совсем перестали
спрашивать о нем; память об исчезнувшем подчас бывает не долговечнее тени
бегущего по небу облачка: промелькнуло темное пятно - и нет его... Я даже
улыбнулся, хотя боль и искажала мою улыбку. А однажды она стала похожей на
плач, когда один из моих знакомых сообщил, что видел Багрова в Шанхае - в
баре... Он был будто бы в элегантном костюме и белой панаме...
   Я улыбнулся, чтобы не заплакать: только я один знал, что Багрова нет в
Шанхае, не было и никогда там не будет, что он уже подошел к той грани, за
которой теряется след человеческий и начинается тропа вечности...
   Но я не мог говорить об этом! Не мог вплоть до сегодняшнего дня, когда
я наконец получил то, чего ожидал со страхом, все еще в глубине души
надеясь, что земная жизнь, полная радужных мечтаний и зовущая к отважной
борьбе, перетянет чашу весов с жуткими, потусторонними тенями, и мой друг
будет жить...
   Но надежда была слаба, как болотный огонек, живущий до первого
дуновения, и сегодня утром предчувствия так стеснили мою грудь, что я то и
дело бросал боязливые взгляды в окно, на пустынный переулок в ожидании
посланца с известием о смерти моего друга. И когда хозяйка пришла сказать,
что оборванный буддийский монах звонит у дверей и требует меня, я был
совершенно подготовлен к этому и спокоен. Я даже поправил хозяйку, сказав,
что это не буддийский, а даосский монах, хотя где же ей разбираться в этом
и для чего?..
   Я перешагнул порог и на веранде встретил взгляд сухощавого, спокойного
и бесстрастного, как маньчжурское небо, монаха.
   Не говоря ни слова, он передал мне сверток, низко поклонился и сразу
стал спускаться обратно по лестнице. Я пытался его остановить, хотел
пригласить в комнату, подробно расспросить, но он не останавливался и,
поклонившись мне еще раз на ходу, ушел.
   Тогда я понял, что ему дан наказ не вступать в разговоры.
   Я заперся в комнате и развернул сверток, хорошо зная его содержимое. С
шуршанием оттуда выпали картина моего друга - "Маньчжурская принцесса"
   и лоскуток бумаги с нацарапанной слабеющей рукою фразой: "Свершается
Б.".
   И чем больше смотрел я в нездешние глаза девушки на картине, тем больше
во мне зрела решимость раскрыть перед людьми тайну исчезновения Багрова,
рассказать про "Маньчжурскую принцессу" и таинственные тропы, уводящие
живых в вечность.
   И еще захотелось мне дать хоть слабое понятие о душе человека и
художника, который всех поражал неистовством своей необузданной фантазии;
художника, который создавал полотна, где горы давили зрителя своей
тяжестью, где ясно ощущались тысячелетия, застрявшие в змеевидных ущельях,
и где в причудливых сплетениях корчились тела с запрокинутыми в
исступлении страсти головами. Пышущие пламенем губы рвали там огненные
поцелуи с дымившихся ртов...
   Да, этот человек всегда отличался от нас, обыкновенных уравновешенных
людей. Только он мог, покидая концертный зал, изливаться мне в странных
жалобах.
   - Почему мир так жесток? В нем есть волшебные звуки, музыка, говорящая
духу о любви и вечной красоте, которых мы никогда не встречаем среди
людей, и окрыляющая его возвышенным обманом.
   Это он, первый раз услышав гавайскую мелодию, распродал все пожитки и
поехал на родину этих стонущих мелодий, чтоб остаться там навеки... Но так
же быстро он вернулся оттуда возмущенный и говорил, что Гавайи - громадный
публичный дом для команд и пассажиров тихоокеанских судов!
   По его мнению, счастье и любовь покинули эту страну, как только там
стали высаживаться купцы и чиновники цивилизованных стран... Он был
жестоко обманут!
   И гибель этого человека началась как раз с того дня, когда он приехал
ко мне, в затерянный в горной стране Чен-бо-шань, китайский городок.
   Я сдавал там китайскому коммерсанту партию жатвенных машин и имел
неосторожность написать Багрову про прелесть окрестных гор с вечно сизой
пеленой дымчатого тумана и про девственные трущобы.
   А через три дня после отправления письма Багров рано утром появился в
моей комнате и со смехом стал тормошить меня в постели: я еще не встал.
   В тот же день, после обеда, сытые маньчжурские лошадки затрусили под
деревянными седлами, унося нас в горы, которые мне хотелось показать
своему Другу.
   Багров шутил и смеялся всю дорогу. Впоследствии я не раз задумывался,
как этот человек, так чутко реагирующий на тончайшие влияния, не смог
предвидеть роковых последствий этой поездки? А, впрочем, то, что нам
кажется несчастьем, для него было, может быть, наоборот!
   Мы проехали часа два, и тогда я протянул руку.
   - Вот - посмотри!
   Видели ли вы когда-нибудь некоторые из удачнейших творений Рериха?
   Замечали в них за какимнибудь холмом нашего севера, ничего особенного
собой не представляющим, неизмеримую глубину бледных северных небес, в
которой вы сразу чувствуете седую вечность, космическое спокойствие и
такую даль, будто она раскинулась за гранью недосягаемых миров?
   Одного взгляда на такую картину уже достаточно, чтобы вас потянуло и
понесло ввысь... Такова была и местность, куда я привел Багрова.
   Долина, стиснутая с обеих сторон мощными скалами, быстро расширяясь по
мере продвижения вперед, переходила в широкий луг и оканчивалась с третьей
стороны тупиком, упирающимся в полушарие мягко закругленного холма. В
противоположность окружающим вершинам на этом холме не было леса, а весь
он, как ковром, был устлан светло-зеленой травой и усыпан огненными
одуванчиками, ромашками и еще какими-то белыми цветами Лишь один этот холм
блистал в солнечных лугах среди хмурой и сумрачной зелени окружающих высот.
   Был ли то закон контраста или что-то другое, недоступное человеческому
разуму, но, как нигде, невыразимая даль и глубь небес чувствовались над
ним.
   И вся она, эта возвышенность, казалась, прямо подставляла могучую
выпуклость своей груди ясному небу, чтобы постоянно глядеть в очи
Предвечного и прислушиваться к шелесту его одежд в облачных грядках...
   И еще тут, на середине расстояния от подошвы холма до вершины, было
нечто, останавливающее внимание, - обнесенный стеною из серого гранита
четырђхугольник с двумя траурными елями у входа и могильными холмами
посередине - место вечного успокоения. Оно разливало по этому, цветами
усеянному, холму очарование светлой грусти, ненарушимой тишины сна, смерти
и покоя, рожденного вечностью.
   - Какая красота! - прошептал Багров, соскакивая с седла, - во всем мире
не найдешь другого места, где бы земля так говорила с небом!
   Он быстро установил мольберт и приступил к работе с лихорадочной
поспешностью. Через несколько минут он уже перестал мне отвечать - верный
признак того, что он видит только пятна, цвета, тени, а я... я уже не
существую для него.
   Привязав лошадей, я сел в тени каменной ограды и задумался: кто бы мог
тут покоиться? Кладбище это не общественное... Наверное, какой-нибудь
знатный мандарин императорских времен выбрал это место для себя и своего
поколения. И спят они там, укутанные в тяжелые шелка, - сын рядом с отцом,
муж с женой... Мысли все ленивее копошились в моем мозгу, и сон смежил мои
глаза.
   Это было довольно странно: днем я никогда не спал, а тут, казалось,
какая-то посторонняя, чужая сила наполнила мой мозг туманом и погрузила в
глубокий сон.
   Когда я открыл глаза, удивился, что солнце уже заходит! Поразмыслив,
решил, что прошло уже не менее трех часов.
   - А что же Багров? Где он? Я обогнул угол ограды и направился к нему.
   Мои первые шаги были тяжелы и неуклюжи: остатки сна еще сковывали
члены, а потом ... я побежал; Багров в неестественной позе, навзничь лежал
у подножия мольберта... Он был без сознания, а с полотна глядела как
живая, стоящая между двух аллей, девушка в древнем одеянии принцесс
Цинской династии.
   Обаятельную прелесть и какое-то нездешнее выражение ее лица я разглядел
лишь впоследствии, а в тот момент бросился приводить в сознание своего
друга.
   Это мне удалось с большим трудом, но каково было мое изумление, когда
Багров, как только открыл глаза, задал вопрос:
   - Где она?
   - Кто?!!
   - Девушка...
   - Какая еще девушка? Я задремал и ничего не знаю... Во всяком случае,
на добрый десяток верст вокруг и в помине нет никаких девушек. А если бы
даже отыскалась какая-нибудь, то, конечно, не принцесса, а из тех дочерей
крестьян, которые сидят на коне, сосут длинную трубку и мастерски
сплевывают, не наклоняя головы!
   - Как! - воскликнул Багров, поднимаясь; она же вскоре после твоего
ухода появилась между елями и стояла недвижно долгое время, пока я ее
писал. А потом она подошла ко мне... и...
   - А потом ничего не было! - перебил я его, - ты получил солнечный удар
- вот и все... Едем домой!
   На обратном пути он жаловался на страшную разбитость во всем теле и
головную боль. Под тем же предлогом он, невероятно осунувшийся за ночь, на
другой день распростился со мною и уехал обратно в город.
   Наше прощание было очень сердечным, но меня поражало, что он избегает
говорить о вчерашнем происшествии и уклоняется от объяснений по поводу
написанной им девушки.
   Я так и счел ее плодом фантазии художника.
   Два месяца моя фирма гоняла меня в командировки по разным закоулкам
Маньчжурии. В поездке по старому Гирн-Хуньчунскому тракту я заболел.
   Провалялся в жестокой лихорадке несколько дней на одной из станций.
   Когда я стал поправляться, решил ради прогулки сделать экскурсию в
даосскую кумирню, которая находилась на крутой, заросшей дубняком горе.
Хотя было уже под вечер, но летний зной еще висел в воздухе над морем
лиственниц, пихт и кедров, когда я добрался до подножия сопки.
   На самой верхушке ее, в зелени лепящихся по косогору дубов,
распустивших во все стороны мозолистые, скрюченные пальцы своих корней,
притаилась кумирня.
   В сумраке сводчатого входа я тихо прошел меж двух рядов страшных слуг
Властителя Мира и Небес. Раскрашенные физиономии духов, воплощенные в
потемневшее дерево и позолоту, недвижно глядели на меня мертвыми глазами,
поблескивали серповидными секирами, грозили адскими трезубцами...
   А дальше - опять мощеный двор, солнечные блики, трепет листвы на
каменных плитах и шелест...
   Я уже поднимался по ступеням в следующее отделение храма, когда чуть не
столкнулся с изможденным, похожим на тень монахом.
   Я сделал шаг в сторону, а потом с криком вцепился в него.
   - Багров!..
   Он долго смотрел на меня непонимающим взглядом, а потом его лицо
прояснилось, он грустно улыбнулся.
   - Наконец! Хорошо, что ты здесь! Я даже думал об этом... Надо же
кому-нибудь рассказать, чтобы не сочли за сумасшедшего... Хотя...
   разве не все равно?.. Ну, пойдем.
   Потрясенный встречей и видом Багрова, я молча последовал за ним. Мы
уселись на краю обрыва, где отроги Кэнтей Алина, точно чудовищные ящеры,
раскинули перед нами извивы своих зубчатых спин. Я ждал, когда он
заговорит. Багров помолчал, как будто собираясь с силами, как будто
стряхивая с себя какое-то оцепенение... Затем заговорил, все более и более
воодушевляясь...
   - Помнишь, как я написал маньчжурскую принцессу там, на заброшенном
кладбище? Ты думал, что со мной случился солнечный удар... На самом деле
было совершенно другое; девушка действительно появилась между елей у
входа...
   Я был страшно увлечен работой, нем и глух ко всему и совершенно не дал
себе труда задуматься, откуда она появилась. Какое мне дело? Только
обрадовался, что у меня будет красочная центральная фигура: она мне более
всего нужна была в ту минуту. Боясь, как бы она не ушла слишком скоро, я
спешил скорее нанести ее на полотно.
   Я работал с невероятным подъемом, и картина под моими пальцами
близилась к концу с поражавшей меня самого быстротой.
   И когда она была почти готова, я оглянулся на девушку и... неожиданно
увидел ее подошедшей ко мне вплотную...
   Будто кто-то ударил меня: я выронил кисть и обеими руками схватился за
голову... Мне нужно было вспомнить что-то, во что бы то ни стало
необходимо было вспомнить то, что было скрыто за какой-то мутной, дрожащей
пеленой и было одновременно так близко!.. И мука с такой силой охватила
все мое существо, что сердце было готово выскочить из груди...
   А девушка смотрела на меня укоризненным, скорбным взглядом. Она качала
головой, губы ее подергивались, шептали чье-то имя...
   Я заплакал от тоски и нестерпимой боли... Почему же, почему я не могу
вспомнить! Давящим комом во мне росло желание безумно закричать, и,
кажется, я кричал...
   И тогда - точно вихрь прошумел в голове... Ослепительная вспышка...
   Мрак... И я уже держу девушку на руках... Вороной конь подо мной
испускает короткое ржание и бешено мчит нас вперед... И еще рядом
множество копыт отбивает дробь под странными всадниками, и все мы
стремительно уходим от невидимой погони..
   Чувствую себя невероятно сильным!.. Ночь... Кустарник... Летящие
навстречу деревья и скалы... И, несмотря на опасность погони, столько
упоения в этой скачке! Столько торжества бунтующей, никаких законов не
признающей силы, что я сжимаю девушку как в железных тисках, целую ее, с
ужасом отбивающуюся от меня, и испускаю короткие, сдавленные крики,
которых я не могу удержать от душащего меня восторга...
   Возбужденный воспоминаниями бредовой погони, Багров на минуту прервал
рассказ и глухо закашлялся, как кашляют чахоточные.
   Возбуждение утомило его - он стал рассказывать медленнее.
   - Ну знаешь... Одним словом, в ту минуту я уже был не нынешний Багров,
а... Как ты думаешь, кто я был? Яшка Багор, атаман шайки, ... ну, там -
землепроходец Сибири, что ли или просто - разбойник. А вернее, и то, и
другое вместе, потому что помню - впоследствии, у лагерного костра, я
часто разговаривал с товарищами о теплом море, Опоньском царе и еще разных
диковинах.
   И ты был между нами... С самопалом, громадным топором и длинным ножом
за голенищем... А звали тебя - "Васька Жги пятки", потому что ... ты у нас
был чем-то вроде специалиста по пыткам...
   Багров застенчиво и неловко улыбнулся, как будто чувствуя себя
виноватым в том, что определил меня в своем отряде на такую странную
должность. Это вышло у него так забавно, что и я не удержался от улыбки,
слушая этот, по моему мнению, горячечный бред.
   - Мы ушли от погони в тот раз, - начал он опять, - это было удачное
ограбление целого поезда знатной дамы со свитой и прислужницами. Две
недели мы мчали добычу на север, где у нас на вершине Собачьей головы был
лагерь.
   Девушка - о том, что она была маньчжурской принцессой, я узнал лишь
впоследствии - стала моей женой, ее прислужницы сделались подругами моих
товарищей.
   Я брал ее ласки, но она не любила меня. Помню, был даже случай, когда я
нашел у нее небольшой, но острый, как жало осы, кинжал. Ложась спать, я
нащупал его спрятанным в платье своей жены и преспокойно вытащил оттуда,
не бросив ей ни одного упрека. Больше того, я положил его рядом с ее
изголовьем и, усмехнувшись, уснул. Такие отношения продолжались до того
дня, который все изменил и спутал все карты: на вершине Собачьей головы
нас окружил многочисленный отряд маньчжуров, высланный за нами в погоню.
   Дело было на рассвете. Постов, по дьявольской беспечности, мы не
выставили, - у маньчжуров, мол, руки коротки!
   Я еще спал, когда Васька Жги пятки ворвался в мой шалаш.
   - Вставай, атаман, маньчжурские мужики за нашими головами идут.
   Пока я надевал "сбрую" и прислушивался к начавшейся лагерной суматохе и
ругани: "Какие такие мужики идут?.. Сбрендили спьяну!", мне бросилось в
глаза радостно-взволнованное лицо моей жены.
   - Рада, поди, стерва!
   Горько вдруг стало на душе. Но я только взглянул на нее исподлобья и
помчался выяснить размеры опасности.
   На увенчанной каменным карнизом вершине Собачьей головы царила полная
растерянность. Всем уже было ясно, что на сей раз не уйти... Как зверь
рыскал я по вершине, перегибаясь и вглядываясь то туда, то сюда, в
усеянные кустарником скаты, и везде мой взгляд натыкался на конных
маньчжуров, оцепивших гору железным кольцом.
   - Что, черти! Прозевали? - рычал я с налитыми кровью глазами на
попадающихся людей. - С бабьем возились? А?
   Все молчали, только откуда-то сбоку донесся спокойный голос Ерша Белые
ноги, прозванного так за свои опорки:
   - Не шуми, атаман! Сам-то ты больше на бабу глаза таращил, чем порядок
блюл!
   - Руби засеки, чертово отродье! - закричал я, почуяв изрядную долю
правды в словах Ерша.
   Опешившие станичники зашевелились. Моментально появились топоры, и все
с остервенением навалились на работу; рубили и приволакивали целые
деревья, прикатывали громадные глыбы камня - засека росла.
   Но меня это не утешало: конец был ясен - отгуляли! Единственное, на что
я хоть сколько-нибудь надеялся, - перед атакой маньчжуры вышлют
парламентеров и предложат сдаться, а там можно будет поторговаться:
   сперва соглашаться, а потом отказываться. Канителить и всячески
выигрывать время, чтобы как-нибудь обмануть и прорваться.
   Далеко внизу протрубил рог. Бурые ряды по долинам задвигались, заходили
волнами - всадники слезали с коней. Край солнца показался на горизонте и
брызнул снопами золотистых лучей. Кое-где блеснули перистые шлемы вождей.
Строятся.
   Если теперь не вышлют парламентеров, то - никогда!
   Нет, двигаются! Медленно, но уверенно, как сама смерть!
   Они еще далеко, но мне, кажется, что я слышу шорох бесчисленных шагов.
   И, прислушиваясь к отдаленному гулу, я начал свир