о ничего: когда выпишусь из больницы, я справлюсь в
канцелярии и, таким образом, узнаю, был ли это сон или я действительно
присутствовал при финале странной драмы, до сих пор продолжающей волновать
меня.
   А теперь я тороплюсь поскорее записать слышанное и виденное, потому что
мой изнуренный мозг грозит утерять детали, как клен, один за другим теряет
осенью листья. А без них, без деталей, мертва будет всякая правда...


                                   * * *

  Началось с того, что я вышел из пансиона на улицу, томимый предчувствием
болезни, приступы которой уже сказывались: звон в ушах, затемненное
сознание, в котором рисовалось кольцо пламени, смыкающееся вокруг меня, и
я сам - маленький, маленький - стоял в середине, словно в чашечке
огненного цветка, чьи лепестки охватывали меня и соединялись над моей
головой.
   Я мечтал о дожде, о тропическом ливне, который падает с облаков
радужного оникса и мягко шуршит в пальмовых листьях. А так как дождь не
являлся, а асфальт и стены дышали пеклом, то я ненавидел все окружающее -
вплоть до зеленых яванских воробьев и индусских полицейских на
перекрестках.
   А жара тем временем проникла уже в самое сердце, которое билось
неровно, с перебоями, иногда, точно в раздумье: не остановиться ли?
   Было безумием в таком состоянии появляться на улице, но меня гнало из
пансиона взвинченное до крайности воображение: все обиды российского
изгнанника кипели во мне, меня бесило все, начиная с надменно-недоверчивых
взоров кучки английских чиновников на пристани при высадке, видевших во
мне вопросительный знак, человека с врожденным бунтом в крови, банку
разрушительных микробов, и кончая ледяным обхождением со мною в пансионе
нескольких "мисс", в чьих представлениях я, может быть, блудный сын
безнравственной матери, отплясывающей непристойные "цыганские" танцы, а
дочери ее и сейчас продолжают соблазнять правоверных иностранцев в
вертепах Дальнего Востока...
   И я шел в Ка-лун, туземный квартал, стараясь превратить себя в скифа,
полуазиата, чтобы прислушиваться там к шипению скрытой ненависти, питаемой
цветным населением к белым братьям. Мне хотелось окинуть взглядом
сумасшедший бег бурливой реки желтых лиц, стиснутый в узких улочках, и
прикинуть в уме, что будет, когда взбеленится эта река в грозу и в
сумрачной ярости помчит свои волны к чинным кварталам...
   Цель моего путешествия была уже недалека; за поворотом рев и галдеж
несметных разносчиков и торговцев понесся мне навстречу; замелькали
шелковые халаты и вонючее тряпье отдельных лиц из толпы, сгрудившихся на
полукрытой площади. Я видел потные лица кули, волочивших какие-то мешки,
раскрытые рты охрипших продавцов, машущие и зазывающие руки - все, что
составляет дальневосточный базар.
   Вдруг в самой гуще движения, посреди рогатых шестов палаток, где-то
резко стегнуло воздух...
   Треск хлопушки? Нет! - выше базарного галдежа в смертном испуге взвыл
чей-то визгливый голос... Несколько вскриков, и почти мгновенно настала
тишина, в которой слышались лишь глухое топанье сотен ног и движенье тел.
   Я машинально продолжал шагать, но впереди, один за другим, посыпались
выстрелы ровно с такими паузами, какие требуются, чтобы загнать новый
патрон в карабин.
   Но что было потом!.. Словно взрывом разметало толпу, и началось бегство
с площади. Лица, искаженные страхом, заплясали предо мной в дикой пляске.
И хотя люди в самом деле бежали, обгоняя и опрокидывая Друг Друга, мне это
показалось бегом на месте, потому что я тупо глядел вперед, и одно лицо в
моих глазах так быстро сменялось другим, почти одинаковым, что создавалось
впечатление дергающегося занавеса из человеческих тел, скрывающего начало
ультрафутуристического представления.
   Я даже начал подумывать, что это шутки огненного цветка, подбирающегося
к моему мозгу, как вдруг стена колышущихся лиц совершенно исчезла, и я -
точно сорвали занавес - очутился перед пустой сценой - площадью.
   Теперь мне было ясно видно, что стрелял не кто иной, как
индус-полицейский.
   - Здесь был разбойник, - сказал я себе, - он стреляет в негодяев, а
трусливая толпа бежит! Уважающий себя человек никогда не должен
руководствоваться примером толпы! - добавил я еще.
   Если бы в эту минуту кто-нибудь подсказал мне, что здесь амок^1 -
случай бешенства, вроде собачьего, возникающий у цветных народов во время
адской жары, когда такой взбесившийся с пеной у рта и с чем попало в руках
бросается на людей, убивая и кроша на своем пути все, - я, пожалуй, тоже
обратился бы в бегство, но я это узнал лишь впоследствии.
   1' Амок - припадок, бессмысленный, кровожадный. Мономания.
   Итак, я не преступник, и поэтому, - спокойно вперед! Пусть индус
продолжает защищать колониальные законы Англии - ко мне это не
относится... Что за черт? Он целится в меня!.. Где справедливость?..
   Я споткнулся о скорченное тело раненой женщины и шлепнулся. Это спасло
меня: свинцовый подарок только сбил шлем.
   Индус определенно счел меня убитым: с лицом, на котором судороги
перемещали мускулы в совершенно неуказанные ими места, он дергался,
подпрыгивал и издавал похожие на рыдания звуки: свой огонь он направил по
новой цели - человеку, только что появившемуся из-за угла. Тут впервые в
мою голову закралась мысль о сумасшествии, но, как это ни странно, я
приписывал это состояние не полицейскому, а именно тому человеку, который
шел сюда: в него стреляли - он это видел - и тем не менее шел...
   Это был невероятно загорелый европеец с волосами светлее кожи, одетый в
расстегнутую на груди рубашку и в светлые брюки. Когда на его шляпе
взвился и встал рожком оторванный пулей лоскут, он быстро нахлобучил ее
обеими руками, отогнул спереди поля вниз и, нагнув голову точно бык,
как-то боком стал приближаться к полицейскому.
   Такое выражение напряженнейшего ожидания и слепого упорства, какое было
у него на лице, я видел только один раз, в игорной трущобе Макао, где
тучный кассир после крупного проигрыша не принадлежащих ему денег впился
глазами в рубашку решающей карты в последней ставке...
   Он почти поравнялся со мною, как его буквально перевернуло новым
выстрелом. Падая, он схватился за бок и совершенно отчетливо произнес
по-русски:
   - Она все-таки ошиблась на один день! Что было дальше, не
представляется мне ясным. Откуда-то быстро вынырнул отряд полицейских:
   началась суматоха, в которой я не мог разобраться, потому что весь уже
был во власти огненного цветка, и мое сознание потонуло в мутном хаосе.


                                     2

 До этого места описание событий сомнений не вызывает: амок в Гонконге
случается, хотя сравнительно редко, - я мог на него напороться, потерять
сознание от нервного потрясения и быть отправленным в больницу, где и
пришел в себя. Но вот это "пришел в себя" заставляет задуматься. Мне
кажется, что оно произошло только наполовину, потому что иначе я не мог бы
воспринимать вещи и явления в таком удивительном смешении, на той именно
грани, где фантастика сливается с действительностью.
   Впрочем, вначале все было сравнительно ясно. Когда я открыл глаза, я
вовсе не стал задавать себе трафаретных вопросов, как, например: - Где я?
   По обстановке и по запаху - главным образом по запаху - я сразу
определил, что нахожусь в больнице, потому что в самых лучших госпиталях,
как бы они ни проветривались, в самой их атмосфере всегда остается что-то
присущее только больнице.
   Была ночь. В слабом свете затемненной лампочки я всматривался в
окружающее.
   Простыни, наброшенные на больных, белели в полумраке, образуя на
согнутых коленях спящих кубообразные несимметричные глыбы, похожие на
камень, из которого пораженный безумием скульптор высек руки с опухолями,
одутловатые и неестественно изможденные лица.
   Все это вызывало во мне представления об отбросах мастерской Природы,
откуда она выкинула все уродливое, весь ненужный хлам, который оскорблял
цветущую землю.
   Вот тут, налево, что-то толстое, раздутое - глыба материи, которую
душит водянка; напротив - чья-то засохшая голова, почти один череп,
обтянутый желтой кожей, и со страшно глубокими впадинами глаз; направо -
э-э, что-то знакомое. Да это тот самый русский, который чисто по-русски,
шел туда, куда не следовало... И он не спит, его лицо до сих пор сохраняет
то странное выражение, о котором я уже говорил.
   Я поворачиваюсь к нему и тихо шепчу:
   - Вы ... вы тоже здесь?
   Так же тихо, точно это большой секрет, которого никто не должен знать,
кроме нас, двух сообщников, он настороженным шепотом отвечает:
   - Да, я тоже... - И пытливо добавляет: - Скоро ли будет рассвет?
   У меня нет часов, и я не могу удовлетворить его любопытство, но в этот
самый момент, точно по заказу, как будто таинственный дух подстерег его
желание, где-то за стеною бьют часы. Мой сосед сосредоточенно отсчитывает,
при каждом ударе в такт кивая головой.
   - Еще три долгих часа... - таинственно сообщает он мне.
   - А что ... что будет после этих трех часов? - как-то сразу
возбуждаясь, спрашиваю я и мгновенно проникаюсь к нему необъяснимой верой
и сочувствием.
   - Будет рассвет, а на рассвете я уйду отсюда. Я опечалился: в мою
голову пришла мысль, как тогда - на площади, что этот человек, который,
нахлобучив шляпу на глаза, быком лез на пули, ненормальный; ведь его
ранили!.. Как же он, бедняга, уйдет?
   - Но, ведь вам, кажется, попало - и здорово?
   - Ну, конечно, смертельно! - убедительно согласился он тем же шепотом.
   Я замолчал: он - помешанный! Но долго молчать я тоже не мог: где-то в
моем сознании висел, зацепившись, вопросительный знак и беспокоил, как
заноза - что означало странное восклицание этого человека, когда он падал
раненый?
   - Вы, кажется, говорили про какую-то ошибку там, на площади?
   - Это была неправда: ошибки не было - она не могла ошибиться... Ошибся
я, считая, что смерть последует немедленно.
   - Кто это - она?
   - Миами, моя жена.
   - Так что же, жена сказала, что вас застрелят?
   - Вот этого, именно, она не сказала, то есть не сообщила, каким образом
произойдет моя смерть, но точно предсказала ее на рассвете сегодняшнего
дня. Вот почему мне вчера и захотелось испробовать амок; если предсказания
Миами правильны, то вчера, то есть днем раньше, со мной ничего не могло бы
случиться и бедняга-индус зря выпустил бы в меня свои заряды... Я, может
быть, еще и скрутил бы бешеного... Но, вот тут-то я ошибся: упустил из
виду, что ранить могут и раньше, а умереть придется сегодня...
   Все это он высказал уверенно, а под конец - даже с какой-то затаенной
радостью и с такой убежденностью, что я сразу поверил: да, этот человек
сегодня умрет.
   Но меня возмутила женщина, изрекающая такие приговоры мужу, и я почти
воскликнул:
   - Что же это за женщина, которая...
   - Тс-с! - мой собеседник приложил палец к губам. - Тише: я больше всего
боюсь, что кто-нибудь услышит и помешает мне умереть спокойно...
   И ни слова о жене: она была чудная женщина!
   - Почему же, - я опять понизил голос до шепота, - вы говорите, что она
- была? Разве теперь ее нет?
   - Ну, конечно, - она же умерла во время родов и все это сказала мне
потом... Вы ничего не знаете: если бы вы видели мою Миами!.. Знаете, что,
- тут он оживился, точно сделал неожиданное открытие, - когда я начинаю
говорить о ней, мне сразу становится легче. Может быть, вы позволите мне
говорить о Миами все эти три часа? Можно? Какой вы, право, добрый! Только
не можете ли вы пересесть на мою кровать?
   Я отрицательно покачал головой, потому что жар, дремавший во мне до сих
пор, как будто задвигался: он ускорял молоточки сердца и, разбиваясь
волнами, опять стал угрожать моему сознанию.
   - Тогда я сам пересяду к вам, - сказал мой собеседник и стал спускать
ноги с кровати. Красное пятно, величиной с блюдечко, на забинтованном боку
при движении расползлось, стало еще больше, а он все-таки перебрался и сел.
   - Видите ли, Миами... Да я сам точно не знаю, что она такое... По всей
вероятности, смесь португальца с полинезийкой, брошенный ребенок,
очутившийся у китайцев... Но для меня она - все женщины мира в одной... а
сам я - русский, по фамилии Кузьмин... Кузьмин из Ростова...
   Старый Фэн Сюэ подарил мне Миами совсем подростком - там ведь женщины
рано созревают для брака, - когда увидел, что я собираюсь покинуть его
катер, чтобы прокутить заработки в порту. Знал ведь старик, чем меня
удержать. Фэн дорожил мною как лучшим мотористом и стрелком во всей своей
общине. Он подобрал меня в Шанхае, когда я на последние деньги зашел в
тир... Знаете, стрельбище такое, где пулькой нужно сбить вещь, и, если
сбили, вы ее получаете. Я там сбивал эти штуки до тех пор, пока хозяин
заведения не отказал мне в дальнейших выстрелах. Тут Фэн заговорил со
мною, а как узнал, что я еще и моторист, забрал меня с собой.
   Для Фэна и его шайки, как бы сказать, не существовало таможни: так,
прямо в открытом море, с судов нам сбрасывали ящики с оружием и
наркотиками... Немало заработал старый Фэн.
   Жили мы на островке, где ни подступа, ни выхода: скала на скале и
бурун...
   Здесь я должен прервать рассказа Кузьмина и оговориться, что именно с
этого места мое описание вызывает больше всего сомнений. Это и есть самое
темное место, потому что, как только было произнесено слово "бурун", я
сразу увидел его: белый, пенистый, он дыбился у черных камней и с шипением
отбрасывал мириады брызг... Не то чтобы очень ясно увидел, а так,
представил все вместе: тут и больничная палата, и Кузьмин в белом одеянии
с красным пятном, расплывшимся еще шире, тут и море...
   А Кузьмин продолжал тихо нашептывать свой рассказ, но его слова, как
оболочки, заключающие в себе мысль, совершенно перестали существовать:
   мне передавались не их звуковые формы, а только голые мысли, которые
тут же в моем воображении становились достоянием чувств...
   Если существуют боги, то именно так они должны разговаривать!
   Рядом с первым буруном вырос второй, третий - целая линия их кипела,
взмывая то выше, то ниже...
   А из щели в скалах-островках показалась девушка. Если бы кому-нибудь
вздумалось запечатлеть ее на фотопленку, он получил бы ничего не говорящее
лицо с довольно неправильными чертами, потому что красота его заключалась
в красках, в необычайно удачном сочетании тонов: синие глаза под
чернейшими бровями и румянец, постоянно спорящий на щеках за преобладание
с цветом старой слоновой кости; смеющийся яркий рот и зубы - стылая
полоска морской пены.
   Девушка лукаво смеялась, и там, где тише игра волн, где волна,
утративши ярость, выгибает свою вогнутую спину, - там, у черных камней,
она легла в воду и спрятала черную шапку волос.
   - Миами! Миами! - озабоченно кричал Кузьмин, появившись на берегу лишь
секунды спустя после того, как девушка спряталась. Видно, он долго и
быстро бежал - запыхался. Он обыскал берег, недоуменно постоял и,
рассердившись, повернулся, чтобы идти назад.
   В эту секунду Миами точно выстрелило из воды: одним прыжком она
очутилась на шее уходящего.
   - Ах, ты, чумазый бесенок! - Кузьмин покрывает поцелуями все ее мокрое
тело, и они оба смеются, смеются...
   - Не уйдешь теперь в город? - дразняще спрашивает она. - Может быть, ты
хочешь на родину, в страну ветров, которые дуют зимою и приносят холод?
   - Зачем я пойду? - говорит он. - Ты моя страна ветров; в тебе и холод и
жар, ты превращаешь жизнь в сказку и делаешь ее короткой, как пальчик на
твоей ноге!
   - За это поцелуй его! А, знаешь, я боюсь: у меня будет ребеночек,
маленький-маленький, и ты полюбишь его и меньше будешь ласкать меня.
   - А-ха-ха! Разве меньше любят смоковницу за то, что она приносит плоды?
- засмеялся Кузьмин и, подхватив ее на руки, скрылся в щели.
   Забило море, а на гребешках волн всхлипывали и гасли уходящие дни.
   Вереницами огоньков спрыгивали они по скалам и уходили в пучину.
   Самый последний из них перепрыгнул бурун и, мерцая одиноким оком вдали,
еще плясал по волнам, когда в море показалась лодка. Она приближалась
будто в глубокой нерешительности: останавливалась, иногда поворачивала нос
обратно в море, а то вдруг чуть ли не скачками шла к берегу для того,
чтобы опять бессильно закачаться на зыби.
   - Скверная лодка, скверная... - сказал бы всякий моряк, увидев ее, -
потому что именно в таких лодках прибывают плохие вести или что-нибудь
вроде людей при последнем издыхании, или - вовсе без них...
   Когда выплыла Луна и пошла сыпать блестками по гребешкам зыби, лодка
была уже около бурунов и юркнула между ними против описанной уже щели.
   Из суденышка показалась голова человека, который дико таращил глаза во
все стороны, а потом и весь человек - Кузьмин. На нем была только половина
рубашки и кое-что от брюк.
   Ему потребовался изрядный промежуток времени, чтобы выбраться из лодки
и проползти на четвереньках расстояние, отделявшее лодку от щели. Там он
припал к свежей воде, которая каплями сочилась по камням и стекала в
углубления в скалах, - и пил. Утолив жажду, он сел и выругался крепким
трехэтажным словом...
   - Отгулял старый пес, фэн: ищи теперь катер на дне моря!
   Посидев еще, он, пошатываясь, отправился к лодке и вытащил оттуда
что-то сморщенное и невероятно высохшее. Это был Фэн Сюэ, хозяин крупного
моторного катера, почти месяц тому назад пущенного ко дну удачным
выстрелом.
   Притащив полуживого старика к тем же колдобинам, Кузьмин положил его на
землю.
   - Лакай воду, говорят тебе! Кабы не я - давно бы соленой налакался!
   Кузьмин был зол: из-за неудачного плавания, кончившегося трагически, он
был целый месяц оторван от Миами, как раз тогда, когда он больше всего
хотел быть около нее - она ожидала ребенка.
   Только вдвоем со старым Фэном они спаслись и, благодаря туману, ушли в
открытое море, где и блуждали, приставая к пустынным островкам и питаясь
бог весть чем.
   Теперь они были дома, и им предстояло возвращение в деревушку, куда они
придут вестниками беды.
   Когда это соображение пришло в голову Кузьмину, он смягчился: чем
виноват старый человек, что счастье изменило? И разве его самого не ждет
беззаботный смех, смех и ласка, от которых дни становятся часами, а часы -
минутами? Он бережно поставил на ноги напившегося воды старика и, собрав
остатки сил, двинулся в путь.
   Скоро псы залаяли на окраине деревушки, и навстречу спасшимся вышла
первая женщина.
   При свете Луны она узнала обоих плетущихся мужчин и уставилась на них.
   - Где мой муж?
   Старый Фэн пошевелил беззубым ртом и промолчал.
   - Он ушел на запад! - вместо него ответил Кузьмин традиционной фразой
туземцев, означающей смерть.
   - А Юмин, Цен Жень и кривой Гао Лу? - спросил из темноты другой голос,
и рядом с первой женщиной вынырнула другая.
   - Кроме нас, все ушли!
   Как крик ночной птицы, - скорбный звук сорвался с губ женщин. Как тени
скользнули они впереди, и скоро все дворы огласились криками.
   - Они все... все ушли на запад! По пути медленно двигавшихся Кузьмина и
Фэна зажигались огни в окнах, и все громче раздавались говор и плач.
   - Да, и на севере, и на юге любят одинаково, - скорбно думал Кузьмин,
шествуя вперед среди толпы высыпавших отовсюду обитателей деревушки.
   На всех лицах он видел горе: оно шествовало вместе с ними и всюду
будило эхо. Единственное место, куда оно, может быть, не заглядывало, было
сердце старого пирата и контрабандиста Фэна; он знал цену победе и
поражению, но, по старости лет, стал терять вкус к первой и не испытывать
огорчения от последнего: великое равнодушие познавшего все царило в нем.
   Кузьмин с удивлением и тревогой оглядывался, не видя Миами. Вот-вот она
выбежит навстречу и, может быть, даже с ребенком?
   На полдороге он быстро передал Фэна в чьи-то дюжие руки и помчался,
сколько хватало силы, вперед, к своей хижине.
   Старая няня Лао-ма спала у самого порога, а Миами не было.
   - Где?.. Где моя жена?! - заревел он на испуганную старушку. Лао-ма
нагнула голову с лысиной на макушке и,