ала еще грустнее и все прислушивалась  по
ночам, если по коридору кто-то проходил. Бедная, она все ждала папу. Она
его любила больше, чем меня, однажды уехала к нему в длительную команди-
ровку. Она говорила, что обязательно вернется вместе с папой, она проси-
ла, чтобы я их ждал и не искал себе новых папу и маму.  И  добрые  дяди,
которые помогли маме собраться в длительную командировку, успокоили меня
и отвезли на легковушке в детский дом, который окончательно меня  воспи-
тал. У меня ничего не осталось от моего дома. Даже фотки нет  ни  одной.
Мне сказали, бери, чего хочешь, и поехали. Я полез в чулан и достал ста-
рый дедовский ремень с железной бляхой. На этом ремне мой  дед  в  граж-
данскую носил огромный маузер. Так я и остался с этим кожаным ремнем.  Я
не буду жаловаться, как мне было обидно, но для правды скажу, что я  на-
чал по ночам много плакать. И теперь стал, как мама, прислушиваться,  не
идет ли кто за мной. Но прошло три года, а она не вернулась, и я  понял,
что меня все обманули, все-все, кроме НЕГО. Только ОН все время  был  со
мной, только ОН один не уезжал от меня надолго, только ОН один  меня  не
предал, не променял. Во всех учебниках ОН был на первой  странице,  ведь
ОН не только наш вождь, но и самый большой ученый. ОН  глядел  на  меня,
чуть прищурившись добрыми глазами, и будто говорил: "Ничего, малыш, дер-
жись, я с тобой." Спасибо нашим художникам за такие  добрые  картины.  Я
тоже люблю рисовать, когда (это слово было тщательно зачеркнуто) если бы
вырос, я бы точно стал художником. Ничего, надо  кончать  письмо,  а  то
скоро вечерняя поверка, и могут меня хватиться. Сегодня, когда  объявили
по радио, что ОН умер, все заплакали. Заплакал директор, заплакали  вос-
питатели, заплакали ученики, и вы наверняка, Витольд Яковлевич, заплака-
ли, но я не плакал. Я знаю, что слезы ничего изменить не могут. Конечно,
не смогут. Уж если они мне не вернули маму, папу, то как  же  они  могут
вернуть ЕГО? Люди плачут, потому что им жалко себя. Они боятся жить  без
того, кто умер. Но я не буду жить, так эачем же мне плакать?
   Да, Витольд Яковлевич, теперь уж вы поймете, кем ОН был для нас.  Те-
перь - это когда узнаете обо мне. Сейчас я допишу письмо, и заберусь  на
табуретку, и прыгну с нее навсегда. Мне радостно оттого, что  не  зря  я
проживу свою жизнь. Я умру за Него, а значит, за наше великое дело.  Эх,
Витольд Яковлевич, вы утверждали, что нельзя замучивать даже одного  ма-
ленького ребенка ради счастливой жиэни. Вы хотели этим очернить наше де-
ло, очернить ЕГО. Вы намекали на невиновных кулацких и барских  детишек.
Ну, а разве несправедливым может быть дело, если ради него один  мальчик
сознательно, нарочно умирает, а? Хорошо, что я не обменял дедовский  ре-
мень на финку. С финкой самому не справиться.
   Ну вот, самое трудное сделал. Прочтите мое письмо и отдайте потом Ви-
тольду Яковлевичу. Я умираю навсегда. Я знаю, вам станет жалко меня.  Но
не надо жалеть меня, потому что я самый счастливый на свете  человек.  Я
умираю за НЕГО и вместе с НИМ."
   Когда мы его сняли, я нашла это письмо и незаметно спрятала в карман.
Потом я много раз перечитывала эти строки, написанные ровным детским по-
черком. Он очень старался, чтобы все было понятно. Только две фиолетовых
кляксы, вот и вся небрежность. Несколько размытых  пятен  -  следы  моих
слез, а вначале письмо было совсем сухое...
   Чем дальше в прошлое уходит тот  день,  тем  тяжелее  давит  на  меня
письмо моего ученика. Когда я узнала, что Витольда Яковлевича давно  уже
нет, он скончался в лагере под  Пермью  в  1952  году,  я  хотела  сжечь
письмо. Но не смогла. А когда я узнала, что его родители тоже погибли, я
решила, что письмо его должны прочесть все.

   Послание вослед уходящим
   Всем, кто не желает оставаться - прощайте. Прощайте, нелюбимые, пору-
ганные, родные. С вами было нехорошо, и без вас худо будет, так  что  не
жалейте, обойдемся сами. Здесь наш холод, наш снег, наша печаль.  И  ве-
тер, ветер, несущий странную вашу музыку. Спасибо за  песни,  мы  плачем
над ними, как плакали вы. Мы сочувственны друг другу,  как  скрипка  со-
чувственна конскому волосу. Сердце сжимается от вашего голоса, бархатным
комом несущегося над пустеющей равниной, и вслед за ним картавится и наш
дикий степной заплаканный рот. Бросайте нас, не беспокойтесь,  мы  будем
хорошими учениками, мы все переиначим, все вывернем наизнанку,  как  уже
было не раз. Жизнь продолжится дальше, пока в суете не остановимся будто
вкопанные по седьмой позвонок, разглядывая совместные воспоминания.
   Воспомнимся. Каждый о своем. Напрасно вы берегли ваших женщин, мы и о
них воспомнимся. Нешто и мы не видели непроницаемое? Будто нам  не  при-
помнится тайная печальная точка, едва не  утонувшая  в  бездонных  карих
очах. Что там: неизлечимое, или так, привиделось? Или, как вы  пишете  -
вечная историческая скорбь по утерянному песчаному месту, по двум  злос-
частным исходам, по тайным заповедным указаниям, спасаемым в темных трю-
мах сухопутного ковчега. Вряд ли. Держите крепче весла. Не то  подумали,
не то решите и сделаете. Ибо море ваше теплое - мертво, а темный бездон-
ный взгляд исполнен вечного физиологического рабства и духовной свободы.
Любили и мы вас, любили и убивали. Кто же виноват, другие пришли  бы,  и
тем досталось. Мы и сами здесь недавно. Правда, неизвестно, откуда приш-
ли, не пересказано, не записано. Так прилепитесь пока что поближе,  под-
нимите воротники, к утру Авось распогодится, тогда и уходите.  Подвигай-
тесь, у костерка погреетесь. Вы же его и развели. Правда, и мы подбрасы-
вали дровишек да ворошили для кислороду. А развели вы. Ибо  вы  сказали:
не плоское, но кривое, связанное - раздельно, а пустое наполнено. Отчего
от вас один кривой нос да мокрые губы остались?
   Прощайте, уходящие вослед изгнанным. Прощайте нас, как  простили  те,
чьих имен стеснялись мы. Нет больнее, чем искать землю с погостом,  обе-
щавши не выносить сор из хижин. Нет страшнее доли пророков отечества  за
рубежами. Да и где они, рубежи? Не  вы  ли  поклонялись  пустому  прост-
ранству, пренебрегая отчизной ради  космического.  Где  же  теперь  ваша
спальня, граждане вселенной. Или не время еще  собирать  ночные  горшки?
Или здесь не хватало места? Вон куда границу задвинули, глядишь, и нечем
измерить будет, чем не космос? Так нет же, вы и жен ваших, и детей снова
на малое поселение. Знаем, знаем, как из  малого  большее  произрастает,
знаем и то, что затем последует. Ибо мы теперь разделим ваше наследство.

   Хорошо у костра, да спина стынет. Потерпите, не отворачивайтесь, мы в
глаза вам посмотрим. Нам ждать дальше некого. Вы побывали,  а  других  и
нету. И через золотые ворота не придет к нам никто, ибо все врата не ис-
тинны, да и те порушены. А те, что остались, вовнутрь открываются. Пусть
смеется не видавший снега, пусть обрадуется. Но не лучше ли быть  ограб-
ленным, чем взаперти?
   Темно-то как. Что там вверху, искры, звезды или  идея  -  не  понять.
Объяснить можно, а душа не приемлет. На виду и мы одним заменяем многое.
Спасибо, научили. Мир - Богом, деревья - лесом, колоски - полем, а чело-
веков - населением. Все, как положено снаружи: возвели храмы чечевичные,
десять заповедей выучили, воде поклоняемся. То снаружи,  но  внутри  что
же? Храмов-то настроили, а в кармане фигура  особая,  Авось  называется.
Он, Авось, и есть наш Бог  всемогущий,  квантово-механический.  Прощайте
великодушно за мудреность нашу дремучую, за веру нашу  неказистую,  а  в
душе другого не имеем. Он один нам помощник, мы с этим Авосем к  звездам
поднялись, да там и потухли, как те искры костровые. Так что если у  вас
где пыль или сажа с неба опустятся, знайте - мы к вам приходим.
   Скоро утро. Оно здесь долгое, протяжное, потому что от Полярной звез-
ды у нас шея болит. Век восходит, полвека стоит. Прощайтесь потихоньку с
кем поближе, вещи собирайте, а картину оставьте. Ту, где женщина с  сюр-
туком на пару в небе летят. У нас сердце на них смотреть ноет,  беспоко-
имся, как они там над крышами, не прохладно ли под облаками,  не  засту-
дятся ли у нее колешки? Мы ее телогрейкой прикроем, пусть в тепле  поле-
тают, на наше горестное  сочувствие  подивятся.  Мы  все  приемлем,  все
объять сможем, ведь нам чужого жалко, а свое не храним.
   Вот и все, не  плачьте  напоследок,  светает.  Присядем  на  дорожку,
выпьем на посошок, поцелуемся. Будьте счастливы, живите мирно, чужого не
занимайте, нас не вспоминайте. А то, может,  к  празднику  открыточку  с
пальмами черканете? Да и того не надо, одно беспокойство и ущерб,  да  и
какие теперь у нас праздники? В общем, простите, если что не так  сказа-
ли, зла не держите долго, езжайте с Богом, солнце вам в спину.

   Союзу До Первых Холодов

   В тяжелый для западной цивилизации час обращаемся к вам со словом на-
дежды и помощи: материк вас не бросит. Черные времена наступают  на  оба
атлантических берега. Видим, беспокоимся, на заметку  берем.  Чувствуем,
борьба ваша подошла к последней  черте,  и  напряжению  дальше  неоткуда
взяться. Еще лет двадцать-тридцать может и протянете, а дальше не знаем,
не ведаем.
   Бедные, бедные пользователи прогресса. Неужто вы думаете, мы  смеемся
на вашу интеграцию, радуемся втихомолку, надсмехаемся над горькими ваши-
ми попытками? Нет и нет - сочувствуем. Нежели мы не понимаем, что  евро-
пейское сообщество - это ваше западное харакири. Склоняем  головы  перед
подвигом трагедии. А как же иначе, что  трагичнее,  чем  интеграция  для
приватной философии? Вот и приехали, господа, куда дальше: границы отме-
няете, с иноверцами за руку здороваетесь, и страшно сказать, паспорта не
дай Бог унифицируете. Это что же получится, самый последний  французишко
Ватерлоо в сердце рядом с Бонопарти положит, и будут они там, в  сердце,
рядышком сопеть как родимые братишки? Ну это уже, извиняюсь, подвиг  ос-
лепленного сознания или, как мы выражаемся, подвиг трагедии. Куда же вы,
не привыкшие к нашим холодам и бездорожью туннель роете? Вам все  кажет-
ся, под Ламаншем, на туманный Альбион, а ну, как закончится тот  туннель
всеобщим четвертым энергоблоком? Даже более того,  непременно  именно  в
четвертый упретесь, а там, знаете ли, щелк, щелк, щелк, проникающая  ра-
диация.
   Что же впереди, господа жители золотого века? Или вы не  знаете,  что
за золотым веком последует? Или вы думаете, японцами из воздуха помидоры
выращивать будете? Да нет же, там работать нужно по двенадцать  часов  в
сутки. Это ж надо было придумать: двадцать тысяч товаров в супермаркете.
Бедные, бедные. Неужели вы так наивны, так бедны  воображением,  что  не
знате, когда история началась, и  куда  сошло  на  нет  древнее  Урарту?
Только и осталась, что одна Вавилонская легенда, и никаких, господа, су-
пермаркетов с фонтанами и закусочными.
   Но все же, браво, браво - Европейский союз. Союз чего, меча и  орала?
Или прямоточных двигателей и перпендикулярных линий? Нет, значит,  Земля
и Воля, Воля и Демократия, Демократия и Централизм, Централизм  и  Банка
Hot Dog. Но скорее, будет ваш Союз До Первых Холодов, а  там  непременно
крайнего искать придется. А кто же у нас крайний? Естественно, в  Герма-
нии турок, в Турции болгарин, а в Болгарии - фракиец с македоном. Куда ж
бежать ему, крайнему, по автобанам да хайявэям - везде  Союз  До  Первых
Холодов. Или же космополит поможет? Куда там, космополит  теперь  землей
обзавелся, ковчег отрыл и хозблоки строит  на  захваченных  территориях.
Теперь у них Вселенная сотками меряется, теперь родные пенаты, корни,  и
родники. То-то будет, соседи очухаются и наподобие Европы свой союз  за-
катят. Не дай Бог еще придут и спросят: чегой-то у  вас  в  супермаркете
лавровым листом пахнет?
   Конечно, и мы малость виноваты. Простите великодушно  за  Соединенные
Европейские Штаты. Это мы сгоряча пошутили, в оптимистическом  угаре,  в
нетрезвом самочувствии изобрели. А говорят еще,  история  в  виде  фарса
повторяется. Увы, с фарса начинается и им же, фарсом, прикончится. Потом
ведь делиться придется, а как? Мы-то, положим, Кенигсберг  отдадим,  нам
не жалко, своего девать некому.  А  куда,  например,  Средиземное  озеро
отойдет? Согласно Римскому праву? Ну да, согласно карте Римской империи,
что на холмах вечного города до сих пор красуется. Или нет, за давностью
лет простите? Вряд ли, неизбежно Корсику придется вернуть, вместе с  от-
чим домом товарища Бонопарти. Дальше - больше, смех и грех, Бенилюкс на-
зывается. Как вам это нравится, Рембрандт - звезда Бенилюкса, или наобо-
рот, выставка малых Бенилюксцев! Не пишется, господа,  не  произносится,
значит, и не выживет. Мы это точно по гэкачепе уяснили.
   Итак, приватная философия: мой дом - моя крепость. Как  же,  дом.  Не
дом, а подъезд, и не подъезд, а лестничная клетка. Хорошо получится, моя
коммунальная квартира - моя крепость. Крепка же будет  ваша  европейская
крепость, пока холода не грянут и не  придут  друиды  со  своими  ливер-
пульскими песнями. Yesterday, я вчера еще так счастлив был...
   Только не примите наши старания за поучения.  Единственно  от  скорби
молчать не можем. Мы тоже понимаем, как говорят англичане: можно подвес-
ти к воде лошадь, но это еще не значит, что она будет пить. Мы не  навя-
зываемся, чем сможем, поможем. Мы вашу гуманитарную помощь, ваш  гумани-
тарный намек правильно поняли. Мы ее на полку положим, до холодов, а по-
ка и так перебьемся. Что ж мы, зря сто мильенов положили?
   В чем же наш секрет, господа, и своеобразный ум? Отчего у  нас  опти-
мизм среди разрухи процветает? Напрасно гадаете.  Кто  есть  англичанин?
О-о, этот везде сущность, он и в Африке напыжится,  перья  распустит,  а
точно англичанином стоит. Те  же  голландцы-бенилюксцы,  те  же  эскимо-
сы-друиды, и космополиты староиерусалимские. Его, европейца, везде видно
в толпе, и если не дай Бог засуха или ледниковый период, его, приватного
господина, сразу в толпе видно. Держи его, крикнет  толпа,  он  крайний,
хватай его за одежу. Вот и кончится приватное существование, хорошо еще,
если просто разденут, а то ведь и придавят.
   Другое дело мы. Кто мы? Мы русские. Чьи мы? Русские, с  одной  шестой
части. Какие мы? Русские. Если встал ногой на шестую часть, то сразу наш
будешь. Наоборот, снялся с места, взлетел  подальше  северо-американских
штатов - уже новый гражданин. Мы не любим друг друга  за  границей.  Нет
противнее, чем встретить рожу московскую где-нибудь у понта Сент-Мишель.
Я, например, сразу колбасу спрятаю, и в сторону, за  угол,  в  латинских
кварталах ретируюсь. Или, на худой конец, эстонцем прикинусь. Пусть ищут
крайнего, я везде свой. Эрзя в Саранске, еврей в Хайфе, китаец в Сахаля-
не.
   Те, которые поближе, бегут теперь от нас. К вам бегут, в Союз До Пер-
вых Холодов. А нам зачем, у нас и так тепла не бывает. Нам  золотой  век
не страшен, мы тут потихоньку перебиваемся. Вот и вы  -  надоест  когда,
или турок достанет, приходите на поселение, тут мы  гуманитарную  помощь
достанем, на примусе разогреем, водочки выпьем, обнимемся, и все  станем
русскими.

   Мезозойская История

   Как и все эпохальные события, эта история началась с сущего  пустяка.
В непосредственной близости от известного каждому патриоту нашей  родины
города Хутор-Михайловский ранним тихим утром на железнодорожном переезде
заглох трактор марки ХТЗ. Тракторист колгоспа  "Вэсэлэ  Життя"  Григорий
Сидорчук, измотанный ночными работами, уже минут  тридцать  мирно  спал,
упираясь могучей грудью в рычаги управления. С минуту  тому  на  востоке
появился скорый поезд N1 "Москва-Киев", весело и протяжно дудукнул иска-
женным от эффекта Допплера голосом  и  полетел  навстречу  незадачливому
трактористу.
   Старший стрелочник, Иван Иванович Грузилов, позже  клялся  и  божился
обеим правительственным комиссиям, что задолго до появления скорого  вы-
шел к противоположному горизонту с красным флажком и свисталкой,  в  на-
дежде остановить пассажирский Жмеринка-Москва, но тот, собака, как выяс-
нилось тоже позже, сбился с расписания и отстаивался уже несколько часов
у Нежина. На самом деле никуда Иван Иванович не выходил, а точно так же,
как Григорий Сидорчук, мирно себе посапывал на  клавишах  электрического
пульта. Но надо отдать ему должное. Он первым услышал сигнал  опасности,
быстро проснулся, выпил холодной воды из ведра, протер глаза и увидел на
переезде трактор.
   Едва Иван Иванович, матерно ругаясь, вытащил из трактора  полусонного
Сидорчука, как налетел скорый, и случилась  катастрофа.  Интересно,  что
Сидорчук, наблюдавший спросонья страшное природное явление,  принял  его
за продолжение сна (ему как раз снилось , как он сливает казенный бензин
в трехсотлитровую бочку, зарытую у сарая на тещином участке), и  до  сих
пор не проснулся. Иначе чем еще объяснить полную потерю всех пяти чувств
и постоянное бормотание по сей день: "Рятуйтэ, рятуйтэ...".
   Вы можете удивиться: отчего я так подробно описываю все эти  пустяко-
вые явления и не перехожу к самому главному. Но именно в силу  тех  эпо-
хальных последствий я стараюсь не упустить ни одной мало-мальски достой-
ной детали. А там уж дело историков выбирать: что, как и отчего.
   Итак, уже через день пострадавшие были доставлены  в  матерь  городов
русских, а ремонтные бригады принялись откапывать  из  кукурузного  поля
полуобгоревший локомотив. Вот тут-то все и началось. Под метровым  слоем
жирного, как украинское сало, чернозема обнаружилось темное овальное от-
верстие, уходящее вниз минимум метров на десять и там упиравшееся в  хо-
лодную и твердую стену. "Ничого нэ бачу", -  кричал  из  глубины  третий
стропельщик спасательной бригады Мыкола Карый. Его  вытянули  обратно  и
решили вызвать команду спелеологов. Мастера спорта Осип  Крапива  и  его
супруга, дочь обрусевшего аргентинца Мариетта Гурзадян, только что  вер-
нулись в Киев из знаменитой сталактитами и сталагмитами Новоафонской пе-
щеры, где проводили свадебное погружение. Спустившись в  черное  отверс-
тие, они уже через минуту вылетели оттуда, как испуганные галки,  побро-
сав на дне дорогую импортную экипировку. Когда их привели в чувство, Ма-
риетта Гурзадян изрекла историческую фразу: "Оно склизкое и шевелится".
   Сообщение о необычайном существе, найденном на западном краю  средне-
русской платформы, в мгновение ока облетело близлежащие научные  центры.
Из Брянского палеонтологического музея, недавно основанного на базе при-
везенного из Монголии скелета лошади Пржевальского, тут же была  послана
научная экспедиция с целью идентифицировать ископаемое. Вослед им  вышел
огромный рефрижератор для перевозки  экспоната.  Аналогичная  экспедиция
вышла на трех камазах из Конотопа.
   Около шести часов вечера, точь-в-точь в день  летнего  солнцестояния,
т.е. двадцать второго июня, обе экспедиции подошли к месту аварии.
   Солнце было еще высоко, но стояло уже под углом, и как нарочно созда-
вало  благоприятные  условия  для  натурных  съемок   под   руководством
собственного корреспондента  дэржавного  тэлэбачення  Кыя  Полтавського.
Представьте себе чуть холмистый горизонт, то здесь то там утыканный  еще
не приватизированными колхозными усадьбами, хоздворами, фермами,  раски-
данными по краям огромного изумрудно-ядовитого кукурузного поля, с нали-
тыми до молочного сока початкми. Под голубым безоблачным небом, ровно  в
центре событий, собралась толпа, человек двести из прилегающих сел,  ок-
ружив черное отверстие. "У сэлах вэсэлых и люды вэсэли",  -  писал  кре-
постной поэт из застенков Петербургской академии художеств, и был тысячу
раз прав. Какой-то весельчак подогнал бочку  из-под  кваса,  наполненную
добрым первачом, и население, еще не разделенное  колючей  проволокой  и
нейтральной полосой, радостно пьянствовало, не смотря на чины и  звания.
Не чуралось доброго напитка и бравое подразделение украинского спецназа,
с гоготом встречавшее приходящие со дна пещеры  жутковатое  булькань