ожет такое надоесть? - с новым энтузиазмом повторял я  ста-
рый вопрос.
   Потом проследовало продолжение. Оно и сейчас не окончилось, но длится
и живет постоянно между нами. Кто не верит в  счастливые  финалы,  пусть
изменит убеждения. Все сохраняется в количестве и остается невредимым по
существу, взгляды, слова, прикосновения, все при нас, все живет, пульси-
рует, взывает. Я могу миллионы раз смотреть на нее, восхищаясь ее  бесс-
мертными чертами, и вспоминать и предугадывать, выбирая  самое  главное,
самое приятное и удобное. Например, дословно, вот это:
   - Милый, глупый человек, ты мучился зря, ты продолжаешь быть моим  ку-
миром, ты овладел моими душой и телом, ибо ты их предварительно склеил в
одно, и теперь можешь претендовать на многое другое, обними меня покреп-
че, свяжи, ограничь - я хочу быть совершенно свободной. (Ах, какова  на-
тура, я здесь всегда замираю на миг.) Как хорошо все окончилось, и ждать
и искать больше некого, я хочу плакать  с  тобой  об  этом,  потому  что
грусть начинается с предчувствия добра,  света  и  спокойствия,  однажды
прожитого, запавшего в душу, и потому желаемого снова. Я  не  могу  быть
тебе женой, потому что жена - это чужая женщина, а ведь ты мне сын,  или
отец, иначе как объяснить наше родство? (Тоже поворотец, не правда ли? А
почему не брат, впрочем, не это важно.) Не улыбайся, будто я  ничего  не
имею в виду, я же знаю, как ты ждал именно этих слов. (Да, да,  конечно,
ждал, признаюсь задним числом.) Приди, поцелуй меня здесь, начни отсюда,
пусть будет все не по порядку, как и сложилось у нас  с  самого  начала.
Вспомни, как страстно и безнадежно ты стучал в мою дверь, а я стояла ря-
дом и боялась пошевелиться, вспомни хорошенько и не  делай  так  больно,
как я делала тебе, ведь я не знала тогда тебя, но уже  боялась  и  пред-
чувствовала (!) заранее. Не слишком ли я откровенна во вред себе?  Ну  и
пусть, неважно, я вижу, ты хочешь поддержать меня и успокоить, мол,  ни-
когда не использую минутную открытость. Я верю тебе, потому что все  уже
произошло и никогда не окончится и, следовательно, впереди тоже счастье.

   Или, например, другое место:
   - Ведь мы теперь одно, ты и я, мы все, все наше  великолепие,  и  наши
скромность и мудрость. Как тяжело верить в  чудо,  когда  по  настоящему
счастлив. (Браво!) Да, мы не нуждаемся в потустороннем, вечном  всевидя-
щем оке, и простите нас, прочие, если мы за вами не придем.  (Тут  явные
сумерки богов и теологический наскок.)
   И наконец конкретно:
   - Я слишком о многом молчала, я говорила о теплом ветре, как и все  до
меня, а хотела быть первой женщиной, я размышляла вслух об одном  чистом
интересе, а желала новых чувств и новых перспектив, я смеялась над твои-
ми стихами, а про себя мечтала о жизни отраженных существ, исчезающих за
хрупкой границей стекла. И ты дал мне это все, когда  обнаружил  себя  в
моих объятиях.
   - А иногда мне кажется, что этого ничего между нами не было, что жизнь
окончилась, потому что я знаю, что так хорошо не бывает, что мы  погибли
давным-давно, еще там, в ту первую зиму, на той реке, мы пропали, сгину-
ли, провалились, под крики черных  птиц,  под  шуршание  плавников,  под
хруст тонкой прозрачной границы, задохнулись среди  обтекаемых  существ,
увязли, утонули, и теперь это все нам кажется в самую последнюю минуту.
   Да как же мираж, если это и есть настоящая жизнь, ради которой и сто-
ило появляться на свет, часто спорю я с ее  прошлыми  заблуждениями,  ты
всегда теперь со мной, а я тоже бываю рядом, мы оба тут вместе, мы  слы-
шим друг друга без слов, и когда я наклоняюсь к тебе, мы прикасаемся те-
лами и душами, так легко и просто, будто между нами не хрупкая  прозрач-
ная стеклянная граница, искусно обрамленная моим знакомым  крснодеревщи-
ком, а тонкая, нежная, чувствительная ко  всякому  нержавеющему  острому
предмету человеческая кожа.

   Плач женщины
   Что ты мне притащил? Посмотри, что ты наделал,  что  ты  тут  наплел,
воспользовавшись моей свободой? Ты, неудачник, лентяй, ротозей,  ты  ро-
дился в тысяча девятьсот пятьдесят втором году и умер в тысяча девятьсот
пятьдесят втором году, ты не использовал свой шанс и предпочел  действию
бездарное животное рукоприкладство. На кого ты теперь похож? Да  как  ты
посмел, имея за душой пустое необжитое место, где  и  раньше  ничего  не
произрастало, пасть ко мне на колени и философствовать  с  умным  видом.
Губошлеп, опомнись, остановись, хватит кичиться  своим  сквернопахнущим,
уже давно устаревшим экзистенциализмом, будто душа  человеческая  важнее
долга, чести и веры. Изыди, сгинь, исчезни, ведь ты еще  не  родился,  а
уже ерзаешь и делаешь мне больно. И долги свои забери  и  раздай  людям,
иначе придут и скажут - погиб за общее дело  в  утробе  матери.  Подлый,
жалкий, похотливый, ты еще смеешь наслаждаться и  моим  присутствием  на
твоем празднике жизни, не имея к тому особых оснований. Да что  там,  не
имея, ты их, эти особые основания, даже не пытался искать, все  отклады-
вал на потом, авось, мол, так проскочит, пройдет, не заметит и пронесет.
А вот я и заметила, и теперь уж слушай, и локтями не шуруди, а то синяки
останутся, а мне, может быть, еще дальше жить придется.
   И песен своих жалостливых не пой. Тебе, конечно, охота  наблюдать  за
чужой болью, когда у самого конфета на черный  день  припрятана.  Ну-ка,
покажи, чего там у тебя завернуто и блестит. Да это же твоя  кожа  влаж-
ная, и сам ты, как угорь изворотливый, умный и скользкий, притаишься под
корягой и ждешь, пока на свету что-нибудь не  появится.  Где  ты  раньше
был, чем дышал, кого любил, когда я еще тебя не раскусила? И не радуйся,
умник, это я так, к слову сказала, а по сути ты глупец, потому  что  зря
здесь теряешь время. Все полезное, опасное, нужное ты обходишь стороной,
боясь, как бы чего к тебе не прилипло и потом всю жизнь не напоминало, а
теперь мне же и жалуешься, как будто если бы я тебя простила за твой об-
лик, то вмиг все и переменилось. Ползи дальше,  гад  водянистый,  другим
хвастайся про то, как тепло и сыро под поверхностью воды.
   Только не хорохорься, не делай вид, будто ты еще вполне и еще ох  как
можешь, если понадобится начать все сначала. Будешь, мол, снова  глубоко
дышать и строить хитрое выражение лица, как будто что-то имеешь в виду и
при случае можешь нечто такое выкинуть, т.е. свежее и оригинальное,  как
бы невзначай, а по сути - для аплодисментов. Только тихо будет, мой  до-
рогой, в зале, тихо и холодно, ибо ты уже окончательно вышел из моды. Ты
вышел, а я только вхожу, но увы, тебя с собой не приглашаю.
   И перестань постоянно целовать мои руки с таким видом,  будто  к  ним
никто не прикасается. На что ты намекаешь - что я не вечна, что кожа моя
скоро потеряет живой молочный цвет, а пальцы изогнутся и перестанут дос-
тавлять мне радость? Но ведь это подло и мерзко, постоянно  мне  напоми-
нать о безграничности времени, а потом нагло пользоваться да еще и заяв-
лять, будто я и есть цель твоего низкого, бестолкового существования. Да
и есть ли у тебя цель? Поворотись на себя, подойди к зеркалу, посмотри -
ты запутался в трех соснах и не знаешь уже, во что верить, а чему  дове-
рять. Вот он и есть твой лес, твоя роща, твои непроходимые  заросли.  Ты
потерялся между тремя вертикальными линиями и как насекомое-паразит пол-
зешь, куда бог на душу положит, лишь бы не  стоять  на  одном  месте.  И
сбрей наконец свои отвратительные усы, они щекочут меня между пальцами и
возбуждают во мне отвращение к одиночеству.
   И чем ты гордишься? Что написано на твоих потрепанных знаменах,  куда
зовешь, потрясая аляповатыми штандартами, где наконец она,  твоя  армия,
кто положит за один твой ласковый взглядик хотя бы не  жизнь,  а  личное
спокойствие? Ты все промотал, прокутил, растерял. И теперь осталось  од-
но, прочтенное однажды на желтом лакированном автомобиле в  порту  Джона
Кеннеди в Нью-Йорке: Do not follow me, I do not know where I  am  going.
Ты часто смеялся над этой мерзостью, а потом написал ее на моем запотев-
шем окне, и теперь она каждый раз проступает, если на улице идет дождь.
   А когда тебя нет рядом, нет твоих отвратительных нежных рук и глупого
смеха, больше похожего на совиное уханье, чем на человеческое веселье, и
никто не касается моих щек и не тянет из меня ответного, полного любви и
нежности взгляда, вся твоя дурацкая философия, вся твоя  ничтожная  сла-
бость и бездействие, все твои ужимки и пошлые манеры, вся твоя, черт те-
бя дери, холодная, беспросветная пустота  и  глупая,  никому  не  нужная
жизнь вдруг выворачиваются таким щемящим теплым огоньком,  такой  уютной
надежной гаванью, что я, как последняя дурочка, бросаю всех своих  нена-
сытных детей и собак и сломя голову, как преступник, как вор, через ложь
и обман, вопреки морали и предрассудкам, срываюсь в любом указанном нап-
равлении и лечу, повторяя с упорством кришнаита лишь одно и то  же:  ми-
лый, хороший, добрый мой человек.

   Американская душа
   Если не она, то что еще болит и ноет? Что шевелится и  перекатывается
подобно шарам любви в утробах всех ждущих женщин? Неужели кока,  джинсы,
да Манхетен и есть наши последние лапти, дальше которых уже нельзя  отс-
тупить ни на один шаг. Или это самое ХАЙ, спасительное, как глоток  рас-
сола из погреба, простое и легкое, как вдох и выдох: ХАЙ - по сто раз на
дню, а и в сто первый не жалко, это ж не то, что здравствуйте - язык об-
ломаешь. Неужели это она и есть - нежная, хрупкая, загадочная? Да ведь и
мы не любим, когда птичьим глазом человек смотрит. У человека ум,  а  не
крылья, и взгляд должен быть означающий, иначе, что есть слово - по  об-
разу и подобию - пустой звук и только.
   Конечно, если прямо спросить, каждый скажет, мол,  улыбка-то  белозу-
бая, глаз - птичий, а лицо значительное от полной внутренней  пустоты  и
плохих голливудских историй, но лично ко мне все это никак не относится,
потому, что я есть исключение из правила и совсем не похож  на  среднего
налогоплательщика, т.е. совершенно как бы нетипичный человек, и  у  меня
на полке не три книги, а примерно двадцать, не считая Библии, Федерализ-
ма и Уитмена. Но ведь и нам жалко бывает, когда что-то проходит мимо или
случается в другом месте - оттого и на Луну летали, поглядеть -  нет  ли
там чего неизвестного и долги вернуть за то, что нас  когда-то  открыли.
Правда, как и вы, людей с разной кожей стесняемся, и, как вы, в Бога ве-
руем, но часто сомневаемся - хватит ли для него страданий прошедших, или
еще будущие понадобятся?
   Да, говорят, дороги хорошие и дураков не хватает.  Есть  такой  грех,
хотя если повнимательнее посмотреть, в столице яма на яме,  а  в  других
местах приватностью спасаемся, но все ж таки до немцев нам  еще  ох  как
далеко шагать не перешагать, а шагать-то мы не любим, а любим быстро ез-
дить, оттого, как и вы, мыслям горячее чувство предпочитаем.  Эх,  какой
американец не любит быстрой езды?!
   А что Вавилон строим, так это, господи  помилуй,  тут  уж  мы  совсем
братья-близнецы. Да, надеемся, мечтаем природу человеческую укротить,  и
всемирное братство устроить, и в хрустальные дворцы веруем, потому смот-
реть мучаемся, как человечество землю поделить не может на мелочные  го-
сударства. Вот она и есть наша американская мечта,  а  остальное  только
исключительно из любви к женскому телу. Но и это все на поверхности, а с
изнанки? Чему изнутри поражаемся? Неужели, как и вы, числу три  поклоня-
емся? Да, поклоняемся, да, ему проклятому,  ему,  святому-неделимому.  С
ним рождаемся в муках, с ним живем еле как, от него и умираем. Потому  и
мучаемся за Ивана, Дмитрию сочувствуем, а Алешу любим. Нам легко это де-
лать, потому что тоже молчать не умеем, без другого человека  скучаем  и
страдаем, когда мимо опущенного человека проходим.
   Конечно, это с виду мы все разные, словно камни на берегах  Рио-Гран-
де, но это так, первое впечатление, поверхностное, а побудешь у нас -  и
поймешь, что все одинаково стестняемся в чужую душу заглядывать, не  дай
бог у всех одна и таже болячка свербит и ноет. И свободу эту, или как вы
выражаетесь, волю опостылевшую тихо ненавидим, хотя на людях готовы вся-
кому тирану глаза выцарапать. И какая разница куда от ее,  свободы,  бе-
жать, где время убить, в очередях или под парусами в заморских  странах,
все одно лишь бы не оставаться наедине с самим собой, потому что свобода
это есть желание мыслить и понимать, а кому ж такое  понравится?  Вот  и
щелкаем фотоапаратиками, на все с придыханием шепочем "very nice", коро-
че, поклоняемся красоте туристической, а над человеческой по ночам  пла-
чем.

   Неподвижным наблюдателям
   Зря мучаетесь и страдаете, отобрав чужую вину. Нет вам места в жесто-
ком мире добра, где жалости на всех не хватает. Но  как  же  тяжко  ваше
осознанное бездействие на фоне равномерного течения событий. Тяжела она,
ноша все знать, понимать и не препятствовать. Не волнуйтесь, не  пережи-
вайте, ведь и верстовые столбы не зря поставлены вдоль  дороги,  что  бы
каждый путник знал, сколько он прожил, и сколько до последнего места ос-
талось. Вы, не ждущие пощады, разуверившиеся в прощении, что плачете  по
ночам над тем чего не было, помятуя только о круге девятом  и  взращивая
горькое ваше горе. Не бойтесь, не плачьте раньше времени, тело ваше неж-
ное, неизрубцованное, неистертое мы сами омоем и простынкой обернем.  Не
бойтесь холодного места, мы согреем вас другими мертвыми телами.  Всякое
тело согреть может, пока солнце светит и меж туч, синее небо проступает.
И чего ж так в самом деле терзаться  и  завидовать  жертвенникам,  будто
больше неоткуда ждать понятного слова. Например такого: Идите же к  нам,
мы вас за ушком потрогаем и еще чего-нибудь придумаем, как это в детстве
бывало. Эй, глупенький, послушай мамку, не ходи за реку к лесу, там люди
могут быть живые, и может что-нибудь случиться. Посиди рядом,  посторожи
время. Видишь, я как быстро старею, а все потому, что некоторые  мечутся
и время торопят. Пойди лучше на кладбище,  могилку  мою  прибери,  а  то
осень прошла, и листья нападали. И не верь, если скажут живым  живое,  а
мертвым мертвое, не правда это, не правильно, не по-человечески.  Потому
что всем нужно все, а вам и подавно. Ох и извозился-то как, неужто  бро-
дил по делам, или кто напугал будущим словом. Посиди рядом, выпей водоч-
ки, вдаль посмотри, а я отдохну с тобой. Побудем вместе немного,  поску-
чаем, ты ведь никого не убил и чужого не взял, значит и меня понять смо-
жешь. А остального не бойся, ведь не зря я тебя в себе носила и муки ра-
достные терпела. Эй, чего стесняешься, глаза отводишь,  не  спасешь,  не
согреешь, а только мне и твоей ласки достаточно, ведь другим жить  надо,
и все некогда, а нас с вами неподвижность склеивает. Так что дальше  жи-
вите и не оглядывайтесь, что, мол, другие скажут или  подумают,  ведь  и
они не знают для чего беспокоятся, ибо все мы дети мертвецов.

   Стреляющим по оранжевым листьям
   Вы не видели девушку в джинсовой куртке? В синей джинсовой  куртке  и
черных джинсах, да нет, она была одна, у нее светящиеся вьющиеся  волосы
и умный, означающий взгляд, мы только что были вместе, а потом когда на-
чалась стрельба, мы потерялись, здесь, рядом, у Никитских ворот, мы  го-
ворили об искусстве театра, о том, как важно  быть  естественными  и  не
поддаваться искушению сцены. Ну, напрягитесь, вспомните, был вечер, а до
него был день и была осень, настоящая золотая октябрьская осень, мы жда-
ли ее много серых промозглых дней, и она пришла. Мы очень подходили друг
другу, и нам нравилось это. Постойте, не отворачиваетесь, и не надо при-
гибаться, вы наверняка ее видели. На ней была синяя джинсовая куртка,  и
у нее голубые глаза и царственные руки, и светящиеся волосы  цвета  этих
фонарей. Нет она не могла побежать на Тверской, там гуще  ложатся  пули.
Правда мы там гуляли, и обнимались, и собирали оранжевые листья. Это наш
урожай, потомучто Москва плодоносит оранжевыми листьями. Да где же  она?
Ей нельзя оставаться одной, я боюсь, она отвыкнет от меня, или  еще  что
нибудь случиться, ведь мы так долго искали друг друга. К тому же  насту-
пает ночь, а уже осень, а там зима, да ведь вы знаете , что значит зима,
если стоит такая осень. Там за киоском, кажется, видели одинокую  девуш-
ку. Она пела про себя романс? Нет, значит не она, но я все равно побегу,
сравню, проверю, Бог его знает, после всего не только стихи, можно и ме-
лодию забыть, впрочем у нее хороший слух, не то что у меня. Я так просто
глухарь по сравнению с ней, вот послушайте, я вам  спою  первую  строфу,
про угасающий луч пурпурного заката, видите я совсем не то, что  она,  я
только ловлю следы нот и целую ее руки. Впрочем, знаете ли, я написал  в
честь ее гимн, и его иногда передают по "Эхо Москвы", ну редко, конечно,
если только обстановка спокойная, и никто не ругается. Может быть вы уз-
нали ее по словам из гимна: о прекрасная далекая мечта... Нет, не пробе-
гала, не пролетала такая, но ведь не могла же  она  исчезнуть  от  одной
только автоматной очереди? Ведь это же глупо, исчезнуть от громкого зву-
ка, ведь звук - это просто колебания прозрачного осеннего воздуха,  пах-
нущего оранжевыми листьями. Мы  не  должны  теряться  в  нашу  последнюю
осень. Она так решила, потому что мы счастливы, а такое  повториться  не
может. Мы обнимались на спектале в театре Розовского, мы смеялись,  при-
касаясь к друг другу теплыми бочками, как два любящих друг друга сущест-
ва, и это было черезвычайно хорошо. Слышите черезвычайно - это  наше,  а
не ваше слово. Мы первыми объявили черезвычайное положение, и  мир  стал
черезвычайно прекрасен, и, следовательно, она должна быть где-то  здесь,
на этой стороне бульвара, потому  что  на  той  стороне  бродит  смерть.
Только не гоните меня отсюда, я уже слышал, что здесь опасно, что  осень
эта простреливается, и всякое может случиться, в особенности тут, у  Ни-
китских ворот, но куда же мне идти, если вся жизнь моя  здесь,  на  этом
перекрестке?
   Может быть вы узнали ее по голосу? О, его невозможно  забыть.  Милый,
мы любим снова друг друга, обними меня покрепче, поцелуемся! Неужели  вы
не слышали этих слов, да ведь это было так ясно сказано? А плечи, вы  не
обратили внимание на ее плечи, и на эти ямочки, в них поутру  собирается
роса и играет огоньками в солнечном свете, и утоляет жажду. Господи,  да
вы сошли с ума, что вы толкуете мне  про  какую-то  оборванную  старуху,
блуждающую страшным призраком по всей Москве.  Этим  вечером  ее  видели
сразу в разных краях бульварного кольца жители обезумевшей Москвы,  про-
чел я на обрывке поднятого с земли возвания. Да и мы видели эту беснова-
тую старуху, сначала у Яузы на Котельнической набрежной, потом  на  Пок-
ровском, и, следовательно моя любовь и эта старая женщина - разные люди.
Да как можно настолько измениться всего лишь за один вечер?
   Нет, она и старуха разные люди, старуха - призрак,  приведение,  сим-
вол, жуткий отталкивающий образ, и потом старую блуждающую  женщину  на-
верняка давно подстрелили вы, которые целятся в оранжевые листья, а  она
жива, потому что мы только что были вместе, вместе  дышали,  обнимались,
философствовали. Да, да, в Москве еще не превелись  настоящие  философы,
они живы, они здесь, они не читают газет, не слушают новостей, не спорят
о несущественном. Они возлежат на лаврах, а потом медленно прогуливаются
по бульвару, и в них не так легко целиться из карабина.
   Ах, вон, там она! Я ее вижу отчетливо, как давно не вижу никого  дру-
гого. Она там, легкая, подвижная, живая, она запомнила  тот  вечер,  тот
октябрь, ту осень, она ждет меня в тени. Постой, не выходи из под дерев,
я бегу к тебе под прикрытием синего московского неба, под туманной заве-
сой золотых бульварных фонарей, не шевелись, не  подавай  приветственных
знаков, а то они подумают что нибудь не то, и мне опять останется, как и
в далеком прежде,  бесконечно  долгое,  богом  забытое,