о многом еще неясной, но все более и более же-
ланной. Во-первых, нужно понять, что же подарить ей? Если стихи,  то  их
можно подарить и потом. Ведь что есть стихи - еще одно признание в  моем
особом к ней отношении, еще одна попытка понравиться. Нет, я  не  специ-
ально их писал, безо всяких претензий, это никакой не поступок, это  на-
мек, это признание определенных достоинств,  акт  душевного  напряжения,
мечта, сердечный план. Из тысяч слов я выбрал  десяток  подходящих  друг
другу, как я люблю выражаться, настоящих, и создал  впечатление  другой,
неведомой жизни, несуществующих людей, отраженных в ночном окне; но, ко-
нечно, с тайной надеждой на ее память о моем чувстве,  с  надеждой,  что
когда-нибудь потом, через много наших встреч  и  разлук,  она  прошепчет
пятнадцать строк, и они станут частью ее жизни.
   Я сжал покрепче узкую ладонь, уже и так согретую и даже слегка  вспо-
тевшую. Не слишком ли простой путь избран мною? Познать - значит мумифи-
цировать. Так было, так будет. Будет, но уже не со мной, во всяком  слу-
чае не вечно, ведь в стеклянном ящике не так много места, а заводить еще
один уже слишком хлопотно. Нет, пусть стихи полежат еще, пусть  настоят-
ся, ведь они есть продукт малопортящийся. Следовательно, речь может идти
только об инструкции, пускай узнает то, что знаю  я,  пусть  не  думает,
будто я собираюсь ее обмануть, или, не дай бог, наоборот, потерять голо-
ву и жизнь бросить ради вечной охоты за одной целью.
   - Я тебе хотел подарить вот это.
   Я переложил ее ладонь в левую руку, правой достал из кармана инструк-
цию, трижды ударив ею о воздух, развернул сокровенный труд.
   - Что это, стихи? - с нескрываемым разочарованием спросила она,  подс-
леповато наклонившись над бумагой.
   Было в том движении что-то до боли знакомое (я  даже  вздрогнул),  но
настолько неожиданное и неуловимое, что лишь под утро стала ясна причина
моего испуга.
   - В некотором смысле. - Я загадочно улыбнулся и, сжав покрепче ее  ла-
донь, добавил: - Это нужно прочесть.
   Да, вот так был решен основной вопрос. Двери теперь  открыты  настежь
любому урагану. Она узнает все, без намеков и иносказаний, она поймет  и
оценит мое мужество, мою  открытость,  и  я,  счастливый,  многословный,
прольюсь потоком восхищенных слов в ослепительном вихре, в  танце  запу-
танных, но не спутавшихся серебристых нитей.
   Но все произошло совсем не так. Все произошло как-то второпях,  глупо
и  бестолково:  внезапно,  вдруг  потерял  равновесие  вопреки  моей  же
инструкции, которую она только что прочла и на которую отреагировала од-
ним орфографическим замечанием, вследствие чего я, наверное, и  разнерв-
ничался и проявил в конце концов абсолютно неуместную торопливость и не-
последовательность. "Июлия, июлия", вот и все, на что меня хватило.
   А под утро мне приснился сон со страшным  концом,  от  которого  я  и
проснулся.
   Мне снился обрыв, и мы вдвоем стоим у самого края, но не так, как на-
кануне, а поменявшись местами - я у пропасти, а она за  моей  спиной.  И
опять меня спрашивает:
   - А вы летали во сне? - спрашивает тихо, тихо, и также потихоньку впе-
ред меня и толкает, плыви, мол, голубчик по воле ветра. Я же лечу  круто
вниз вначале, а потом растопыриваю руки, как затяжной парашютист, и  ос-
танавливаюсь. Стихает шум ветра, и я слышу только волнующий меня голос:
   - Лети ко мне, как пух Эола.
   Оглядываюсь, верчу головой и никого вокруг не вижу. От огорчения  за-
бываю о руках и тут же с веселым свистом срываюсь на камни.
   Слышится отвратительный шлепок, и я обнаруживаю себя  на  постели,  а
звук шлепка происходит от удара упавшей на пол моей ладони. Рядом  слад-
ким сном дышит моя королева, а я, мучимый жаждой, иду босиком на  кухню.
Я долго пью из треснувшей фарфоровой кружки, глядя в посеревшее от  зим-
него хмурого света окно, и думаю над  тем,  как  непросто  пройти  пятый
этап, не испортив ни одного волшебного волоконца. Но делать нечего,  все
предопределено законом, тысячи раз проверенным до меня, и так  остроумно
мною сформулированным в форме инструкции. Все приходит к  одному  концу,
шепчу я, разглядывая тусклые блики на кончике иглы, и возвращаюсь обрат-
но в спальню. Господи, как она прекрасна  и  неподвижна,  она  будто  бы
мертва, но нет, если  присмотреться,  видно,  как  размеренно,  спокойно
вздымается ее грудь - она спит, спит, доверившись моему мастерству,  она
подозревала мой талант, и теперь ни о чем не беспокоится.
   Я уже приготовился к завершению пятого этапа, как вдруг  краем  глаза
замечаю в дальнем углу комнаты, у самой шторы,  контуры  знакомого  уст-
ройства. Я еще ступаю по инерции к ее телу, а мозг уже  возмущенно  про-
тестует: что это, откуда? Этого не может быть, чуть не кричу я, медленно
сворачиваю в дальний угол, где в сумеречном безжизненном свете,  прикры-
тый наполовину сползшим плюшевым покрывалом, обнаруживается почти  такой
же, как мой собственный, и все-таки немного другой, нумизматически стро-
гий и по-женски шикарный стеклянный ящик ловца тополиного пуха. Страшная
догадка мелькает в ослепленном невероятным видением мозгу, и  я  наконец
отгоняю полный бесконечных ужасов назойливый сон.
   Я потом часто вспоминал ту ночь, пытаясь понять, как, отчего,  почему
не сложилось, не свелось все к логическому концу. Да, все как и  полага-
ется, я проснулся под утро рядом с ней, с моей серебристой мечтой. Я ос-
торожно отогнул несколько волоконцев, встал с широкой  постели  и  сразу
направился в дальний угол с твердым намерением как можно быстрее все вы-
яснить и отделить приснившееся от реальной жизни. Я обшарил  весь  угол.
Там действительно оказался ящик, отмеченный еще накануне  вечером  краем
глаза, и в преображенном виде обнаружившийся в ночном сне. Вполне  обыч-
ная картонная коробка, полная всяческого детского хлама, -  подытожил  я
результаты утреннего осмотра и уже собрался бросить  обратно  старенький
обшарпанный пластмассовый самолетик, как услышал за спиной  строгий  го-
лос:
   - Что вы там ищете?
   Ах, отчего так обидно и резко прозвучали ее слова! Словно я есть  не-
задачливый воришка, захваченный врасплох хозяевами, а не настоящий  мас-
тер, виртуоз тополиной охоты.
   - Я тут, здесь, хотел... - я глупо вертел самолетиком, не смея  честно
признаться в своих страхах.
   - Вам пора отправляться домой.
   - Июлия, - простонал я.
   - Перестаньте сейчас же, не называйте меня так никогда.
   - Но почему, что случилось?
   - Ничего не случилось, - она монотонно, почти по слогам, медленно  от-
резала наш разговор от будущих неизвестных мне событий.
   Я молча оделся, не глядя , не поворачиваясь, словно битая собака, вы-
шел в прихожую и здесь в нерешительности остановился,  почти  ничего  не
различая во мраке. Она ножкой пододвинула мои ботинки и, кажется, сложи-
ла на груди руки, показывая всем своим видом, как тяжело  ей  ждать  эти
несколько последних мгновений. Ну,  не  молчи,  скажи  хоть  что-нибудь,
пусть не дружественное, нейтральное, молил про себя я, привыкая понемно-
гу к темноте и все отчетливее различая ее уставшее тело.
   - Я дрянь, - спокойно и горько сказала она, потом по-деловому поправи-
ла молнию на моей куртке и, как в том сне, легонько столкнула меня в об-
рыв.
   Время шло, а небо не светлело. Проклятое утро на глазах  превращалось
в вечер, а я все летел камнем вниз, безуспешно растопыривая руки. Я  был
ничто, я был как пустой объем, ограниченный воображаемым контуром,  даже
воздух не оказывал на меня никакого действия. Он  протекал  сквозь  меня
подобно песку, стекающему через узкое отверстие песочных часов. Я и  сам
истекал тягучей болью, с упорством фанатика-мазохиста перебирая все неп-
риятное, унизительное, невероятно похожее на правду. Я уже  не  цеплялся
за то немногое доброжелательное, проявленное с ее стороны, как я  теперь
понимаю, скорее из жалости, а смаковал все ее презрительные "нет",  "ни-
когда", "не надо". О, милая далекая мечта, не смею, не смею даже мыслен-
но представить себя рядом с вами. Ваши слова, подобно семенам репейника,
вонзились в мое тело, и теперь они всегда будут со мной, беспрерывно зу-
дя и терзая мою душу.
   Я вспоминал мелкие незначительные детали, и они вырастали  на  глазах
до огромных, гадких, страшных, правдивых пауков. Однажды, в одну из  на-
ших первых встреч, я обратил внимание на ее руки и понял,  что  свидание
со мной для нее скорее акт безделья, чем, как я люблю выражаться, празд-
ник души. Прийти на встречу с неухоженными руками можно только к нелюби-
мому человеку. Разве пушинка не укладывает наилучшим образом свои  воло-
конца перед полетом? И я, утвердительно отвечая на этот вопрос,  обманы-
вал сам себя, оправдываясь ее занятостью и бедностью. О,  я  помню,  как
однажды встретил ее случайно, в блистающих одеждах, с идеальными  когот-
ками, с красивыми голубыми разводами, летящей явно на встречу с каким-то
счастливчиком. Боже, как я мог обмануться ее вчерашним теплым  взглядом,
с податливой горячей ладонью? Почему потом все  пропало?  Неужели  из-за
инструкции? Нет, чепуха, ведь она же не прогнала меня тотчас, как прочла
сокровенные знаки. Ведь ей хватило ума не возмутиться, и все принять как
должно, без сцен и истерик, и окончить как  полагается:  я  вспомнил  ее
бессильное тельце, почти проколотое нержавеющей иглой.
   Она все знала и согласилась. Но почему тогда в реальной жизни,  злой,
отвергнутый, я продолжал падать в пустоту январской ночи? О,  как  долго
тянулся этот мучительный январь, в котором больше я  не  пытался  с  ней
увидеться. Ведь не могло же бесконечно продолжаться рабское  болезненное
состояние. Нет, я не оправдывался  ее  недальновидностью,  не  залечивал
открытые раны ежедневным просмотром своей  прекрасной  коллекции  (более
того, первое время я даже не мог думать о стеклянном ящике,  не  то  что
просматривать, и тем более оглаживать дорогие сердцу экземпляры), я  дал
себе слово не звонить ей никогда, или не звонить по крайней мере до  тех
пор пока, не научусь спокойно анализировать прошедшее.
   Затем потянулся февраль, и я заподозрил неладное. Да, я  уже  не  так
страдал, да и вряд ли такое слово вообще  могло  подойти  к  моему  фев-
ральскому состоянию. Я как бы спал, днем наяву и ночью во сне спал.  Да,
именно ночью, когда она могла прийти во сне и снова терзать  мою  безза-
щитную душу, она не приходила, потому что спали мой разум и мое  сердце.
Но вот что поразительно: я перестал ее случайно встречать в  тех  неожи-
данных местах, где раньше то и дело она мне попадалась. Будто бы то  са-
мое Провидение, которое я так раньше восхвалял, теперь оберегало меня от
новых испытаний. А если нет, то что же - она меняет старые маршруты,  не
желая встречи со мной, и, следовательно, я ей не так уж и безразличен?
   Вот чем я себя лечил-успокаивал. И не только  этим.  Была  еще  одна,
тайная, вначале как бы скрытая даже от меня, но после обнаруженная  под-
лейшая ничтожнейшая зацепка. Будто наша тайная история имеет два  уровня
секретности. Один глубокий, тяжкий, сокрытый навсегда от чуждого  взгля-
да, в котором я, злой, несчастный, продолжаю  проваливаться  в  пропасть
поражений и в котором нет никакого мастера-ловца, а есть острое, до кро-
вяной боли, пустующее место под стеклянной крышкой. Ну а другой  как  бы
менее секретный, конечно, тоже тайный, но как бы более  на  поверхности,
на виду, мол, если кто и спросит, отчего такое выражение лица удачливое,
то я промолчу, а сам как раз об этой зацепочке и подумаю.  Да,  да,  вот
этот якобы секретный, тайный оправдательный пунктик использовался  самым
омерзительным образом. И состоял он в той короткой, бесконечно  быстрой,
как теперь представлялось, ночной минутке, в  том  абсолютно  ничего  не
значащем животном мгновении кажущейся близости. Впрочем, может быть, это
и не совсем так, по крайней мере, с моей стороны. Ведь в  ту  минутку  я
еще не знал, как позорно буду выброшен утром, да и дело вовсе не в  том,
как я на это смотрел и смотрю. Дело все в том, как на это могли бы  пос-
мотреть другие, будь известна им моя правдивая история. Вот для них-то я
и хранил этот аргументик, им-то я и оправдывал  свою  удачливую  улыбку.
Впрочем, улыбка появлялась на моем лице все реже и реже и к началу марта
окончательно сошла на нет.
   Вместо нее появилось другое наваждение - засело на языке ее последнее
слово, и до того глубоко, что однажды невпопад в одном разговоре  вырва-
лось, и окружающие были весьма шокированы  странной  выходкой.  Но  дело
ведь даже и не в слове, а в соответствующих ему обстоятельствах, о кото-
рых я, видит Бог, ничего не знал, что меня, естественно, не  оправдывало
никоим образом. Да и кем я  могу  ей  теперь  приходиться,  если  своими
действиями поставил ее в положение, из которого один и был выход - через
это некрасивое слово.
   Впрочем, и наваждение сошло вслед за улыбкой на нет, и когда я поймал
себя на том, что три дня подряд не вспоминал о ней ни единой мыслью, ре-
шил, наконец, позвонить. Я набрал уже наполовину забытый телефонный  но-
мер и приготовился говорить с ней на равных, т.е. с тем же  равнодушием,
что и она.
   Мне ответил женский голос, и я абсолютно спокойно уточнил:
   - Июлия?
   - Простите, вам кого? - вежливо поинтересовались на том конце проводе.

   Я вдруг разволновался. Это не она, но что я могу сказать - ведь я да-
же не знал ее настоящего имени. Ведь не мог же я назвать  ее  прекрасной
тополиной пушинкой.
   - А-а...вы, наверно, звоните той девушке. Они съехали...
   - Куда съехали? - я уже плохо управлял голосом.
   - Не знаю.
   Как не знаю! Что значит, не знаю, и кто они? Я безмолвно шевелил  гу-
бами. Что же она, исчезла в неизвестном направлении? Я лихорадочно сооб-
ражал, какой еще вопрос может помочь в создавшейся ситуации.
   - Вы говорите, съехали, они что, снимали квартиру? - нащупывал я  вер-
ный путь.
   - Да, теперь мы снимаем.
   - Но, может, вы дадите телефон хозяев? - естественно, я  решил  просто
так не отступать.
   - Это вам не поможет, - незнакомка перехватила инициативу. - У  хозяев
нет их координат.
   - Откуда вы знаете? - мне не понравилась ее категоричность.
   - Они забыли здесь кое-какие вещи, и я пыталась их разыскать.
   Боже мой, я чуть не проклинал свой мозг за скорость,  с  которой  тот
анализирует неприятную информацию. Неужели это все? Неужели нет никакого
выхода, и она окончательно исчезла, пропала, растаяла  в  неизвестности?
О, может быть, я все перепутал, наверное, я набрал не тот номер, ну  ес-
тественно, я ошибся, ошибся в очень простом механическом действии.
   - Какие вещи? - напирал я, теряя голову.
   - Ну, я даже не знаю, как это назвать.
   - Ну как-нибудь, - желчно торопил я события.
   - Понимаете, я даже не знаю точно, может ли это  иметь  хоть  для  ко-
го-нибудь малейшее значение. Понимаете, здесь какая-то чепуха,  впрочем,
может быть, это было важно для нее, по крайней  мере,  здесь  надписано:
никогда не выбрасывать. Я потому и пыталась ее найти, а иначе это выгля-
дит даже смешно...
   - Да что там у вас, выкладывайте скорее.
   - Это записи, точнее, инструкция, инструкция по ловле тополиного пуха.
Понимаете, какая странная вещь,  обычного  тополиного  пуха  -  и  вдруг
инструкция, даже смешно, правда?
   - Правда, - я вяло согласился и, не прощаясь, положил трубку.
   Вот здесь-то и наступил главный период,  тягучий  временной  отрезок,
тяжелый сезон душевных испытаний. Как же стало  пусто  вокруг!  Выходит,
все прошедшее после нашей последней встречи время я жил  не  в  огромном
миллионном городе, а в бескрайней снежной пустыне, такой же однообразной
и бесцельной, как и моя беспросветная жизнь. Что мне теперь другие люди,
если нет ее здесь, недалеко, рядом? Все ясно, я был лишним  человеком  в
ее полной других надежд и свершений жизни.  Я  ненавижу  эту  ее  другую
жизнь, ненавижу ее привязанности бог знает к кому, я умом знаю, что  это
несправедливо, а все же чую сердцем - справедливо, или,  во-всяком  слу-
чае, законно ненавидеть силы, препятствующие моему успеху.
   Я теперь смеялся над главным своим страхом. Ведь опасался больше все-
го не ее пренебрежения моих усилий, не измены или легкомысленного  с  ее
стороны отношения, - все это можно было оправдать в конце концов ее  не-
дальновидностью, неумением постичь новые горизонты жизни, - а  страшился
я больше всего, как это теперь ни смешно выглядит, настоящего, искренне-
го ответного движения. Эх, глупый, наивный, недальновидный  человек.  О,
как желал я теперь все вернуть на прежнее тревожное место.  Пусть  лучше
постоянная тревожная неопределенность, пусть вечный  ползучий  страх  за
свое, хотя бы и выдуманное счастье, пусть горькие дни  или  даже  недели
унизительного молчания, пусть все снова продолжится, лишь бы  не  беско-
нечное, с приторным до рвоты невесомым моим телом, падение на самое  дно
необратимости. Да и что еще могло быть лучше! Как я мог не искать с  ней
встречи, потерять из виду самое главное - счастье познания новых  неожи-
данных маршрутов. Слепец, тебе нужна была именно такая, легкая,  незави-
симая, неуловимая (никогда и никем), тревожная, вечно терзающая связь.
   Прошло около десяти тысяч лет. Шел век любви и  успеха.  Я  притерся,
свыкся, прикипел и жил дальше, как будто не было той зимы, а мое падение
стало плавным, равномерным и практически незаметным.  Так  привыкаешь  к
постоянному шуму в ушах и перестаешь верить в обыкновенность  тишины.  В
конце концов есть жизни, никогда не знавшие успеха и, по  крайней  мере,
для понимания этого стоило терпеть невзгоды темного времени.
   Нет, конечно, жизнь моя не сразу стала той, что раньше.  Нельзя  ска-
зать, будто тополиная охота обернулась внеурочным  увлечением,  забавой,
хобби, а семья или работа - истинным, бесконечно прожорливым смыслом мо-
его никчемного бытия. Бывало  несколько  раз,  и  я  выбегал  в  поздний
июльский вечер, останавливался в широком месте, и как обезумевшая ветря-
ная мельница, молотил по воздуху круговыми  движениями,  пока,  к  моему
стыду, не налипала на горячие ладони парочка-другая  слаболетающих  под-
порченных экземпляров. Впрочем, все это было не так  уж  и  плохо,  даже
вполне интересно и по-своему ново, и даже кое-что  вполне  подходило  по
некоторым особым отличиям для коллекции, но  какая-то  излишняя  нервоз-
ность, как неверная скрипка в оркестре, как раздражающий  шум  падающего
тела, мешали мне всегда сосредоточиться и до конца насладиться заслужен-
ным счастьем. Я был отравлен ее равнодушием навсегда.
   Представляю, как бы она рассмеялась, обнаружив меня бестолково разма-
хивающим в самом центре тополиной вьюги, как бы я стал низок и малоинте-
ресен, учитывая ее знание мною же составленной  инструкции,  и  все-таки
теперь, наверное, я был бы рад и такому повороту событий. Да что там по-
казаться смешным, если желание увидеть ее при любых обстоятельствах ста-
ло таким нестерпимым, что я окончательно запретил себе думать о ней. Так
прагматик нерешенную проблему  переводит  в  разряд  вечных  вопросов  и
больше уже никогда к ней не возвращается.
   Понемногу вернулись былая уверенность и  былое  мастерство.  Я  снова
плел хитроумные сети, расставлял флюгера, развешивал хрустящие  папирос-
ным шорохом лепестки, я был человек-паук с нежной мохнатой кожей, беско-
нечно чувствительной к малейшим подрагиваниям золотистых паутинок,  сте-
регущих самые интимные маршруты бабьего лета. И ждать  плодов  долго  не
пришлось. Ранние морозы и первые ноябрьские снега едва не  застали  меня
врасплох среди неубранных полей и мне, чуть ли  не  впопыхах,  используя
даже ночные часы, пришлось разгребать,  анализировать,  сортировать.  Да
так удачно все сводилось-складывалось, что возникла необходимость  зака-
зать еще один стеклянный ящик. \
   Знакомый мастер-краснодеревщик, долго  и  придирчиво  рассматривавший
вычерченный мною проект, огромным усилием воли удержался от вопроса, для
чег