о все это мне нужно, и попросил зайти через  месяц.  Срок  не  малый,
учитывая удачные обстоятельства текущего момента, но  и  выбора  другого
тоже не было. В конце концов всегда можно поднатужиться и отложить муми-
фицирование на самый последний момент. И вот  ровно  в  положенный  срок
(потом я еще долго задавался вопросом, отчего так все совпало), я  полу-
чаю заказанное в руки и нетерпеливым шагом спешу домой, развернуть, пос-
мотреть, пощупать, нет ли щелей, или трещин, или  каких  других  скрытых
изъянов, и прямо посреди крытого изморозью города, между серым  небом  и
серой землей, буквально лицом к лицу сталкиваюсь с ней.
   О, мое нелегкое зимнее счастье, простонала душа под напором  дурманя-
щей горячей волны, ударившей так же резко и больно, как и в самом начале
нашего знакомства. Да нет, не то, какое там начало, какие, к черту, вос-
поминания, когда сейчас, здесь, под этим серым небом, быть может,  впер-
вые в жизни я любил с такой, ни с чем известным не  сравнимой  силой.  Я
оглох, остолбенел, замер, не чуя давления почвы, не ощущая живого  окру-
жающего мира, не слыша хрустального звона и  сухого  деревянного  треска
бьющегося об асфальт стеклянного ящика.
   - Ах?! - она воскликнула от неожиданности и еще,  наверное,  не  узнав
меня, или точнее, не осознав, что я - это я, а раздавленный  собственным
весом ящик - то самое необходимое каждому ловцу тополиного  пуха  особое
устройство для хранения добычи, грациозно  присев,  принялась  подбирать
уже ни кому не нужные осколки. Я поднял ее за плечи, кажется, встряхнул,
пытаясь сбросить охватившее нас оцепенение, и уже заранее, не  дожидаясь
вопросов и комментариев, замотал головой.
   - Это то самое, - не спрашивая и не утверждая, она опустила к асфальту
ресницы, а я с каким-то возрастающим бешенством продолжал  мотать  голо-
вой, будто сейчас, здесь, при всем честном народе отрекался навсегда  от
всего, чем жил и дышал в прошлой жизни. Не было, и не могло быть никакой
такой инструкции, никаких флюгеров и лепестков, никаких запутанных  тра-
екторий, и нержавеющих игл, пронзивших слабые  хрупкие  тела,  не  могло
быть, и она не какой-то там невесомый, плывущий, свободно парящий  пред-
мет, а просто усталая, несчастливая и бесконечно дорогая мне женщина. Да
как же я мог раньше этого не видеть, не понимать? Я прижимал ее к своему
телу, тыкался холодным носом в  теплое  пульсирующее  голубой  прожилкой
место, и как пес хозяина, целовал горячими губами все без разбору,  гла-
за, сережки, и даже просто одежду, включая цветастый  колючий  шерстяной
шарф. Я обнимал ее страстно, отчаянно, нежно, я уже знал, слышал,  чуял,
хотя, опять-таки, забегая вперед, как пробуждается еще еле заметное,  но
такое по всем приметам настоящее, глубокое ответное желание, желание ис-
кать и находить меня в огромном миллионном городе и быть и оставаться со
мной как можно дольше.
   Она еще пыталась вывернуться,  освободиться,  но  как-то  неуверенно,
скорее чисто рефлекторно и как бы до конца еще не решив, стоит ли вообще
меня отталкивать или, наоборот, приблизить, а  я  уже,  отбросив  всякие
сомнения, буквально тащил ее, не давая оглянуться, опомниться,  подальше
от охотничьего устройства, туда, где она и я побыстрее забудем наши неу-
дачные дни. Я и сам по мере удаления места встречи как будто освобождал-
ся от многолетнего наваждения, от странной искусственной игры с написан-
ными мною правилами и прозревал с каждым шагом, с  каждым  кварталом,  с
каждой улицей. Голые  уснувшие  деревья  снова  становились  голыми  де-
ревьями, а не воздушными волнорезами, дома -  домами  для  жилья,  а  не
мертвыми геометрическими фигурами с темными прямоугольными  проемами,  а
люди - просто усталыми, вечно озабоченными прохожими, но не  свидетелями
отчаянной тополиной охоты. Да и чем, вообще, могло быть тополиное  семя,
кроме как причиной весеннего аллергического зуда верхних дыхательных пу-
тей?
   - Сегодня ваш любимый праздник, - с  едва  уловимой  улыбкой  заметила
она, когда мы остановились у трамвайного разворота, в конце Чистопрудно-
го бульвара.
   Да, ведь и в самом деле сегодня  двадцать  второе  декабря,  чуть  не
вскрикнула моя изболевшаяся душа, как же все удачно сошлось?!
   Мы договорились встретиться здесь же потом, позже, и  я,  счастливый,
бесконечно довольный жизнью, еще  долго  смотрел  вослед  желто-красному
трамваю, крепко сжимая клочок бумаги с ее телефонным номером.  О,  прек-
расная чугунная музыка, музыка колес и рельс, музыка окружности, развер-
нутой в прямую гладкую блестящую дорогу на тот край  бульвара,  к  косым
запутанным переулкам со старыми военными названиями, в каменный лес, под
исчезнувшие в доисторические времена и все-таки вечно зеленые сосны.
   Конечно, все эти городские подробности приобрели  настоящее  значение
много позже, а вначале я часто путался и терялся, провожая ее ранними  и
поздними, одинаково темными вечерами к домашнему очагу. Я медленно учил-
ся жить, заново проходя мучительно длинный промежуток, разделявший  наше
будущее содружество на два разных человека. Слава богу, я был теперь  не
одинок. Мы оба хотели узнать, зачем госпожа случайность снова  столкнула
нас в день солнцеворота, а главное, важнейшее, как же и чем все это  мо-
жет окончиться.
   Нельзя сказать, будто наступили сплошные счастливые безоблачные  дни.
Наоборот, исковерканная атлантическим теплом, зима хлестала с неба  мок-
рой, тут же чернеющей вязкой кашей, твердеющей  ночью  и  расползающейся
лавовыми потоками в самое нужное для ходьбы время. Но беспорядочная зим-
няя суматоха казалась лишь легким шевелением по сравнению с  непрерывной
шквальной сумятицей, с долгими глубокими перепадами, бушевавшими в  моей
душе.
   Меня просто бесила та легкость, с которой она разрешала  мучительные,
непрерывно терзающие меня вопросы.
   - Вы сами перестали мне звонить, - почти  мгновенно  ответила  она  на
поставленный с отчаянной прямотой вопрос.
   Так вот почему мы расстались, оказывается, я и никто другой виноват в
нашей бесконечной разлуке. Оказывается, я сам,  по  своему  собственному
желанию провалился в пустоту, из которой меня чуть ли не насильно  пыта-
лись все время вытащить. Я, как провинившийся  второгодник,  проглатывал
ее простые уроки об изменчивости женской натуры,  о  непростых  семейных
отношениях, наконец, вообще чуть ли не о смысле бытия. Все это  делалось
легко, безответственно, остроумно, и мне ничего другого  не  оставалось,
как с многозначительной миной и, кажется, при весьма посредственной  иг-
ре, поддерживать полусерьезный уровень наших бесед.
   Я ничего не соображал, во мне как будто что-то заклинивало, как в ме-
ханических часах, притянутых магнитом, я только мог глупо улыбаться и до
боли, до слез всматриваться в прекрасные, теперь почти родные черты. Де-
ло даже не в том, что она была красивейшей  во  всем  миллионном  городе
женщиной, лучше бы это было просто отчаянным преувеличением, но она была
чертовски интересной, неуловимой, вечно ускользающей... Нет,  не  то,  с
этим покончено раз и навсегда.
   Но было и другое. Полегоньку, как бы нехотя, со скрипом,  с  трением,
вослед развитию зимы, все чаще и длинней становились светлые  промежутки
наших уединений. Если в начале она постоянно оглядывалась  по  сторонам,
будто опасаясь быть обнаруженной кем-то из ближайшего окружения, то  те-
перь, к середине января, ее внимание нет-нет да и переключалось от внеш-
него мира, и мы несколько раз ухитрялись оставаться наедине даже посреди
какого-нибудь музейного  или  театрального  многолюдья.  Впрочем,  я  не
обольщался. Ее  вечное  решительное  "пора",  ее  холодноватая  требова-
тельность к качеству предстоящего свидания (она легко  могла  отказаться
от встречи под предлогом - это не интересно) обдавали меня таким отрезв-
ляющим душем, что вмиг  пугливо  исчезала  даже  возможность  какой-либо
удовлетворенности. Я, всегда выступавший инициатором наших встреч, тайно
мечтал лишь об одном, о самом светлом, самом счастливом мгновении, когда
она наконец доверится мне и спросит:
   - Что вы делаете завтра?
   Эти придуманные слова, озвученные ее голосом, так  глубоко  засели  в
моем сознании, так укоренились в самом ранимом  и  нежном  уголке  моего
сердца, вытеснив оттуда старое горькое признание, что написанные  сейчас
напрочь потеряли свою временную привязку.
   - Что вы делаете завтра? - она повторила вопрос, а я ничего не слышал.
Многократно усиленные резонансом четыре слова электрическим громом оглу-
шили меня. Я оглох от счастья или счастливо притворился  глухим  и  ждал
третьего раза.
   - Что вы делаете завтра?
   - Я буду мечтать о тебе, - довольно развязанно  брякнул  я  и  тут  же
спохватился, - почему ты спрашиваешь?
   - Просто так.
   - А я думал, ты хочешь увидеться завтра.
   - Завтра не получится, разве что вечером.
   - Но почему опять вечером, почему не днем? - Я  оптимистически  приве-
редничал, воодушевленный долгожданным вопросом. - Я хочу видеть  тебя  в
естественном свете зимнего дня.
   - Днем я буду занята.
   - Чем ты будешь занята днем? - Ощущая какое-то неприятное смутное  по-
дозрение, я сделал ударение на "чем", желая придать ему более одушевлен-
ный характер.
   - Это неинтересно.
   - Ах ты господи, как же не интересно, очень даже интересно, просто-та-
ки до смерти как таинственно.
   - Мне предстоит дальнее путешествие за город, нужно проведать  челове-
ка.
   Ну слава Богу, я обрадовался прояснению. Конечно, все просто,  долгая
дорога вдвоем, рука об руку, плечом к плечу, что может быть лучше?  Ведь
мы уже не раз путешествовоали по ее важным делам.
   - Нет, не стоит, это так утомительно, - вполне искренне,  не  раздумы-
вая, она отказывалась от предложенных тут же услуг. - Нет,  зачем  такие
жертвы.
   Но меня уже трудно было остановить. Она сама, первая спросила о  моих
планах, она хочет привлечь меня к какому-то необходимому трудному мероп-
риятию, следовательно, что-то на самом деле сдвинулось, сошло наконец  с
проклятого неподвижного места, и я стал нужен, желаем, необходим.
   - Когда мы выступаем?
   - Мне нужно быть там после обеда, но право, не  стоит  утруждаться,  и
потом, мне придется там задержаться на некоторое время.
   - Я подожду, займусь осмотром достопримечательностей.
   - Там нет ничего интересного.
   - А что там вокруг?
   - Плоское безбрежное пространство...
   - Гм, - от радости я потерял дар речи.
   Она вспомнила то, от чего я уже сам давно отказался. Это ли не  приз-
нак? У меня даже перехватило дыхание.
   - Правда, там унылое, заснеженное поле... и, кажется, лес.
   - Ах, все-таки лес, - я беззлобно ерничал, уже точно веря  в  неизбеж-
ность нашей завтрашней встречи. - Я люблю подмосковный лес...  -  Я  уже
собрался процитировать что-нибудь подходящее, но не успел.
   - Да ведь этот человек, к которому я должна ехать - мой муж.
   Невозможно даже приблизительно изобразить странный  булькающий  звук,
исторгнутый мною в тот момент.
   - Да, у меня есть муж, - она с любопытством посмотрела на меня, - неу-
жели вы думали иначе?
   Любовь делает людей глупыми, точнее, такими, какие они есть на  самом
деле, всплыла давняя романтическая мысль.  Через  мгновение  я  уже  сам
удивлялся своей бурной реакции: конечно, муж, конечно, должен, иначе как
же? Кажется, она что-то такое даже говорила, но в абсолютно  законченном
прошедшем времени, в смысле некоторой тени, наподобие своеобразного  ос-
таточного явления, вроде бы и реального, но только  как  результат,  как
осложнение после тяжелой, но излечимой болезни. Снова возник, пришел  из
далекого доисторического прошлого, замаячил в непосредственной  близости
молодой человек из той неудачной жизни, когда я  наотмашь  стучал  в  ее
наглухо закрытые двери. Значит, он  был,  существовал  и  угрожал  моему
счастью на самом деле. И вот теперь  она  удивляется  моему  запоздалому
открытию, а я осматриваю весь долгий, тернистый путь к сегодняшнему сос-
тоянию, тоже удивляюсь, но уже не собственной недогадливости,  а  наобо-
рот, терпению и даже прозорливости. Так ведь и она не торопилась! Не то-
ропилась, не спешила, а теперь поставила в известность, причем не просто
ради торжества истины, а явно с какой-то тайной целью.
   - Вот и нет теперь проблем... - с преувеличенной легкостью она подвела
черту моим мечтам.
   - Да нет, я все же не отказываюсь наотрез от  нашего  путешествия,  но
просто теперь оно возможно лишь в одном случае, - я сделал паузу, в  на-
дежде подтолкнуть ее к важному признанию (в конце концов она сама начала
этот разговор), но она молчала. - Понимаешь, я не умею жить втроем.
   - Я тоже.
   Так закончился этот странный разговор. Я понимал - наступил  какой-то
действительно важный для нашей судьбы момент. О, я, конечно, не поверил,
будто здесь вполне обычное затруднение  и  неудобство  для  нашей  новой
встречи, мол, не окажется ли кто-нибудь из нас троих  в  слишком  глупом
положении, а конкретно, не выйду ли я слишком смешным на фоне ее  выздо-
равливающего, соскучившегося, как она сама выразилась, мужа. Или  наобо-
рот, не получится ли он тем назойливым препятствием нашей близости,  ис-
чезнувшим на время недомогания, а теперь вновь замаячившим на горизонте.
Последнее, по ее словам, вообще не соответствовало ходу вещей,  да  и  я
сам не принимал такой постановки вопроса. Нет, тут  было  что-то  совсем
другое, что-то глубокое, сердечное из области, где решаются  самые  важ-
нейшие вопросы. Ведь не могла же она первой напрашиваться на свидание и,
следовательно, весь разговор был затеян ради ее самой, будто до того она
еще колебалась, а теперь в середине января решилась. Я так это  понимал,
что просто-таки опустил руки,  решив  ничего  не  предпринимиать.  Может
быть, я уже тогда знал правильный ответ и потому лишь не радовался, что-
бы не сглазить. Мы расстались, ничего  не  решив.  Все  переносилось  на
завтра, на следующий решительный день, день колебаний, сомнений и  окон-
чательного выбора. Я полностью доверился ей: пусть, как решит, то и  бу-
дет.
   Никакое преувеличение, никакая остроумная метафора или, говоря  сухим
языком, аналогия, не могут превзойти  реальную  комбинацию  естественных
событий. Мог ли я в любом случае не последовать в тот день за ней  к  ее
мужу? Хватило бы у меня сил отказаться от свидания только из-за унижения
оказаться в положении стороннего наблюдателя? Не уверен, не знаю, не мо-
гу гарантировать. Слава Богу, сию чашу пронесли мимо меня кому-то друго-
му.
   Да, мы были там. Сначала это походило на испытание, на некий хитроум-
ный опыт с неясными, изменявшимися по ходу дела предпосылками, и  с  еще
более неясным исходом. От страха потерять то, чего я еще не имел, но на-
верняка мог бы получить, все мысли свело в  одну  безобразную,  отврати-
тельно малых размеров точку, из которой  рождался  лишь  один,  нарочито
серьезный, мрачный, даже, я бы сказал, исторический  взгляд  на  природу
вещей. Временами, казалось, все рухнуло - такими долгими показались  мне
тридцать-сорок минут ожидания на краю третьего Рима.  Наверное,  оттуда,
из того места, где они были вместе, меня трудно было различить  на  фоне
черных северных пиний. Я исчезал, растворялся, таял во временах, как та-
ет бритвенное лезвие в лимонной кислоте. Я превращался в маленького  ма-
лозначительного человечка, брошенного в реторту средневекового алхимика.
Она уже не вернется, ныло под ложечкой, и тут  же  уточнялось  в  мозгу,
т.е., конечно, вернется, дорога-то назад одна, но уже совсем не той, что
раньше, холодной, чужой, не нуждающейся в моих  навязчивых  притязаниях.
Вспомнилась отвратительная сцена, случившаяся некоторое  время  назад  в
какой-то полутемной кофейне, куда мы зашли передохнуть и  обогреться,  и
где пьяная нахальная рожа, схватив меня за грудки, грозила тут  же  меня
измордовать, а я так же унизительно испугался,  и  не  столько  действи-
тельно быть измордованным, сколько открыться пред нею мелким слабохарак-
терным человеком. Тогда кое-как пронесло, а что теперь?
   Теперь она появилась. Я заметил ее первым, я увидел еще издалека, как
она обрадовалась своему новому появлению передо мной, и  все  покатилось
вверх, к новому состоянию души, победившей в себе древние предрассудки.
   Вся история - ничто, наша история - все, потому что мы попали в  мес-
то, куда не ступала еще нога человека. Мы знали это  вдвоем  и  даже  не
нуждались в комментариях. Она еще была на полпути ко мне, а я уже прочи-
тал по глазам, по уголкам губ то же самое, ибо эти глаза и губы были те-
перь моими. Что там любовь, когда между нами сейчас возникало и с каждой
мелкой секундой утверждалось новое, открытое, конечно, совместно,  никем
и никогда не испытанное чувство. Оно не имело вкуса  и  запаха,  оно  не
имело длительности и размеров, оно было больше  всего,  о  чем  кто-либо
раньше мечтал. Точнее, оно включало это все сразу в себя, но не по  час-
тям, как слагают стихи и пирамиды, по  многу  раз  зачеркивая  неудачные
места, а сразу, целиком, одним живым  телом,  со  всеми  возможными  мо-
ральными и порочными моментами. Мы становились одним особым организмом в
одной особой точке, приготовленной специально и вовремя для нас. Это бы-
ло так неожиданно и так ново, что я не успел даже придумать этому назва-
ние. Любовь? Ха! Любовь проходит, да к тому же она уже  была  и  так,  а
здесь совсем другое. Я удивился, почувствовав, как все  стало  абсолютно
дозволенным и в то же время практически законченным. Мы были всем миром,
нас невозможно стало разделить, да и мы сами не  могли  бы  разделиться,
решившись даже на самый отчаянный, низкий поступок.  Мы  могли  бы  бук-
вально здесь, на расстоянии прямой видимости,  вопреки  предрассудкам  и
холоду, заняться животной любовью, или наоборот,  застыть,  отвердеть  в
бесконечно долгом ласковом взгляде. Это было  одинаково  приемлемо,  это
все только улучшало, укрепляло, склеивало. Ведь мир не  может  исчезнуть
или разделиться. Да и всякое наше действие, я теперь в этом был абсолют-
но уверен, было бы совершенно иным, чем у других  людей.  Я,  кстати,  в
этом очень скоро убедился, да и она не стала скрывать своего восторга.
   Как, почему, на каком основании все это проросло в самое неподходящее
время года? Доподлинно неизвестно. Известно лишь другое -  пошли  совсем
другие дни, дни ожиданий, встреч, разлук, любви и того неизвестного, не-
разделяемого на мелкие понятия явления, скрытого ранее в глубинах  доис-
торического сознания природы и взошедшего теперь на нашем горизонте  по-
добно новому небесному событию.
   - Со мной так никогда не было, - признавалась она в  минуты  откровен-
ности. - Мне кажется, будто твои тонкие корни прорастают внутри меня,  и
я этого боюсь и в то же время жду и хочу этого.
   Еще бы, думал я с неким спокойным восторгом взаимопонимания, я и  сам
был будто добрый кусок плодородного чернозема, под пышной, сгоравшей  от
желания расти и плодоносить яблоней.
   Это необычно, странно - наше новое состояние, так похожее со  стороны
на сон, на мираж, на воображенное не только не отрывало нас  от  поверх-
ности земли, а наоборот, тянуло, звало к истокам, к родникам, к  опосты-
левшей, заброшенной ранее серой и грязной почве.
   Зима промелькнула как один теплый день. Мы ели, пили, смеялись,  пла-
кали, все в охотку. Мы работали, двигали вперед свои прозаические  дела,
предчувствуя с присущим нам умом и прозорливостью накатывающийся блиста-
ющий влажным светом апрель. Да разве мог он нас смутить, напугать? Вооб-
ще говоря, да. И этот прекрасный страх, страх потерять друг  друга,  был
тоже свидетельством, был великим завоеванием,  заслуженной  наградой  за
долгое наше терпение. Терпение не любить с ходу, терпение не делать доб-
ро всуе, терпение мучить и мучиться без жалости и совести.
   - Вот возьму и как надоем тебе однажды, - пугала она меня,  уткнувшись
в теплое, давно облюбованное на моем теле место.
   Да разве м