ользает из слишком  нетерпе-
ливых рук. Прости, я выражаюсь туманно... - Я замолк, ожидая реакции  на
остроумную аналогию с тополиным пухом, но она, казалось, ничего не поня-
ла.
   - Мне тяжело с вами, - пожаловалась она, - мне все кажется,  будто  вы
следите за каждым моим движением, словом, я как  будто  под  следствием,
под микроскопом, под рентгеном, не звоните больше мне. - Она  демонстра-
тивно посмотрела на часы и уже спокойно и холодно добавила: - вы  же  не
любите навязываться.
   - Да, но, может быть, я еще побуду напоследок?
   - Мне нужно уходить.
   - Мы можем пойти вместе, - я был  полностью  растоптан  и  слабовольно
клянчил.
   Она наотрез отказалась, и мне пришлось доказывать  собственную  нена-
вязчивость.
   Мир вывернулся наизнанку. Ее маленькая квартира казалась  бесконечной
разнообразной  Вселенной,  а  внешнее  пространство  тюрьмой,   камерой,
клетью, карцером одиночки. Нечего и гадать, кто был узником. Я  не  ушел
далеко, да и куда идти, если везде одно - стены и решетки. Ей нужно было
уходить - какая ложь! Вот уже второй час я топтался под прикрытием голых
веток, а из подъезда вообще никто не выходил. Заходили, было, а выходить
- никто не выходил. Кстати, заходил какой-то  молодой  человек  приятной
наружности. Этот ночной гость (а было уже темно), наверняка не желая то-
го, постепенно овладел моим сознанием.
   Обогнув дом, я стал искать заветное окно и делал это с таким  усерди-
ем, что, кажется, начал бормотать вслух и даже испугал случайного прохо-
жего, шарахнувшегося в сторону на проезжее место. Единожды отыскав  заш-
торенный прямоугольник, вновь проверил ответ, и когда тот совпал трижды,
впился испытующим взглядом в едва подсвеченный экран.
   Антракт в театре теней. Никого. Окно в спальню чернее ночи.  Спит-от-
дыхает, а свет на кухне забыла выключить. А может быть, не  спит,  может
быть, пока я бегал вокруг дома, она вышла, проскользнула, и сейчас  кру-
жит в неизвестном месте? Черт меня дернул с этой иглой. Ведь можно  было
ожидать такой реакции. Да, ведь точно так я и знал, чем может  кончиться
моя игра, и наверное специально спросил иголку, чтобы так и кончилось, и
следовательно, не она, а я собственноручно все разрушил. Что  же  теперь
делать, чем жить, ради какого интереса можно существовать, если в  стек-
лянном ящике не хватает лучшего экземпляра? Так думал я, когда на светя-
щемся полотне появились две тени.
   Ах вот, в чем дело! Какой неожиданный поворот судьбы.  Озарения  тоже
бывают неприятными, острым режущим предметом мелькнула свежая мысль. Ах,
какая траектория, какой полет, какие головокружительные  маршруты.  Весь
день провести в незнакомом обществе, увлечь  в  дом,  в  жилище,  прика-
саться, сгорая в лихорадке, рискуя собственным тельцем, и все это за час
до встречи, наверняка обусловленной заранее и вполне желанной! Но как же
я, как же мои попытки?
   Пьянея от горя, я ринулся поперек движения каплеобразных тел в  поис-
ках связующего средства.
   - Але, але! - кричал я в холодную трубку, желая  знать  сейчас  же,  с
кем, когда и почему?
   - Да, я слушаю, - ответил, как показалось мне, специально приглушенный
голос.
   - Ты дома? - спросил я, теряя последнюю надежду.
   - Так получилось, - без тени волнения пояснила она.
   Я не решился все-таки прямо спросить и вывернулся наглым требованием:

   - Я сейчас хочу прийти.
   - Это исключено.
   - Почему? Почему ты не хочешь видеть меня?.
   Она промолчала.
   - Тогда поговори со мной.
   - Я не могу сейчас разговаривать ни с кем.
   Как же, желчно подумал я и полез на рожон.
   - Почему?
   - Не могу.
   - Тогда я иду к тебе.
   - Не смейте.
   - Посмею, - я обезумел от ее холодного голоса. - Я здесь внизу был все
время, а теперь иду к тебе.
   Не выслушав возражений, тяжело ступая, отправился  в  обратный  путь.
Неужели еще сегодня я радостно взлетал мечте вослед по этим ступеням,  а
теперь уже на каждом марше останавливался, задыхаясь от недостатка  кис-
лорода. Нужно было воспользоваться лифтом, проскрежетало  электромехани-
ческое чудовище, унося вниз чью-то усталую душу. Действительно,  куда  я
иду-взбираюсь, зачем мне эта высота? Природная жадность или долг коллек-
ционера-охотника? Какая разница, если там и без меня  хорошо,  если  ко-
му-то достаточно быть без меня, то чем счастью поможешь? Сам  виноват  -
размахался руками, не обращая внимания на последствия.  Как  я,  опытный
охотник, мог вопреки всем правилам и инструкциям, размахивать  руками  и
производить страшные сотрясения в воздушном пространстве? Были вы ловца-
ми человеков, а я вас сделаю ловцами тополиного пуха, стучало  в  голове
гулкое эхо звенящей сухим деревом двери. Да, я уже не звонил, а бил  ла-
донью наотмашь по крашенному суриком прямоугольнику.
   Вдруг прислушался: кажется, кто-то подошел  к  двери,  затаился  моим
зеркальным отражением, незаметно набрал воздуху и остановил  дыхание.  Я
был уверен, я знал наверняка - это она там за дверью, она одна, она поп-
росту не решается открыть на мой  безаппеляционный  стук.  Конечно,  там
больше никого нет, мне просто показалось, наверно, я ошибся в расчетах и
перепутал окна. Она одна, но почему она не открывает дверь?
   - Открой,- я попытался сам успокоиться, но  получилось  так,  будто  я
клянчил.
   Через несколько секунд невыносимо тягучая пауза прервалась такой силы
и горести тяжелейшим вздохом, по сравнению с которым мое  ночное  бдение
под окнами, мой кулачный наскок на дверной проем показались  нелепыми  и
смешными. Ей плохо, ей чертовски плохо. Я повернулся и на цыпочках,  еле
слышно поскрипывая песчинками неметенных  ступеней,  тихо  удалился  по-
дальше от чужого горя.
   В тот же вечер я слег. Видно, меня здорово прохватило там, под  окна-
ми, и три дня кряду я температурил. Ночами несколько раз бредил одним  и
тем же унизительным действием: я крадусь по злосчастной лестнице, стара-
ясь еле слышно шагать по ступенькам, чтобы никто не  мог  обнаружить,  и
более того, стать законным свидетелем моего унижения, но  на  пятом  или
шестом шаге мне изменяет чувство меры, я слишком тяжело ступаю, так  что
песочный треск звучит чуть громче, и тут же, будто только того и  ожида-
лось, раздается унизительный смех на два голоса - женский, ее,  и  мужс-
кой, того молодого человека.
   В короткие перерывы между страшными видениями меня охватывал  приступ
меланхолии, и я то плакал, то хватался за бумагу, пытаясь что-то писать.
Когда я окончательно пришел в себя, я был окружен смятыми словами любви.
Здесь нет и тени преувеличения, ибо на одной из  скомканных  бумаг  были
стихи, написанные каллиграфическим почерком:
   Там за хрупкой границей стекла,
   Где так много печали и мало тепла,
   Где пустое объемлет пространство
   Бесконечных ночей постоянство,
   Отраженные люди живут.
   Их внезапно возникшую связь
   Еле видно сквозь льдистую вязь,
   Их отчаянно дерзкий побег
   Прикрывает декабрьский снег,
   И следы их почти незаметны.
   Так, влекомы июльским теплом,
   Исчезают вдали за окном,
   Поднимая зеленые флаги
   Над пространством твердеющей влаги,
   Над кривыми ветвями дерев.
   Теперь стихи казались мне женскими, и даже более конкретно,  согласно
моим представлениям о ходе событий, такое стихотворение могла  бы  напи-
сать она и только она. Во всяком случае, мне они показались вполне  при-
личными, и вполне должны прийтись ей по душе. Правда, в них было опреде-
ленное забегание вперед, как будто мы связаны  не  просто  поверхностным
знакомством у темного окна, крытого первым, робким морозным узором, но и
чем-то более существенным, наподобие глубокого чувства, или  даже  общей
задачей. Я решил при следующей встрече, а таковая неизбежно должна прои-
зойти, подарить ей эти стихи со словами: "Возьмите, это вы обронили  под
впечатлением наших встреч". Я обязательно решил  перейти  снова  на  вы,
будто собирался преодолеть высоту со второй попытки.
   Может быть, мое невольное трехдневное молчание и есть настоящая  уда-
ча, иначе как бы я смог выдержать паузу, но теперь пусть она думает, что
я могу быть и без нее. Конечно, три дня не срок, но все же  поделом  ей,
вот, пожалуйте - хочу звоню, хочу сам по себе гуляю. Я набрал  заученный
номер, и сердце мое сжалось, когда заговорил голос, без которого мне бы-
ло так тяжело:
   - Какой же вечер, когда раннее утро? - она явно обрадовалась моему по-
явлению. - Где вы пропадали?
   Я пробурчал что-то невразумительное в ответ, но ей этого вполне  хва-
тило, и она продолжила весело щебетать, что меня почему-то рассердило, и
я возмутился:
   - Постойте! Ну а если бы я вообще не позвонил? Ведь у вас нет даже мо-
его телефона. Что это, самоуверенность или полное равнодушие?
   Она молчала.
   - Ответь же!
   - Не понимаю.
   - Не понимаю. - Я передразнил ее. - Ты иэбалованное,  равнодушное  су-
щество, ты совершенно не дорожишь нашим... - мне не  хотелось  быть  ба-
нальным, но я уже потерял контроль над собой, - нашим знакомством. В тот
момент, когда вся Вселенная обезумела от слякоти и холода, я, в общем-то
достаточно занятый человек, теряю силы и время, чтобы жизнь  наша  стала
чуть-чуть лучше и теплее, днями и ночами слоняюсь вдоль выцветших  посе-
ревших линий; да ты глупое, несносное создание, неспособное оценить  но-
вых объемов пространства, ты, готовая променять меня в любой удобный мо-
мент на черт знает каких ротозеев, - я вдруг вспомнил, как она рассказы-
вала о своих друзьях-автогонщиках, - ты подвергаешь наши еще не развитые
отношения жестоким испытаниям вероятностью, ты... - я остановился,  под-
бирая слово построже, и вдруг обнаружил вместо напряженного, почти  рас-
каявшегося внимания бестолковые короткие гудки. Она бросила трубку,  она
не слушала меня...
   - Але, але, - я кричал что есть мочи, дожидаясь восстановления  связи.
- Куда вы пропали?
   - Я никуда не пропала, просто вы перестали со мной разговаривать.
   - Значит, вы ничего не слышали?
   - Ничего.
   - Вы просто не хотите слышать самое важное,  -  я  тяжело  выдохнул  в
трубку и решил больше не возвращаться к пройденному однажды.
   - Жаль, что я пропустила самое важное, -  она  это  сказала  так,  как
обычно говорю я сам: не разберешь, шутя или серьезно. - Может быть, пов-
торите?
   - Июлия, - я простонал в трубку, снова набирая воздуху.
   - Почему? - пропуская малозначительное,  перешла  она  к  центральному
пункту.
   - Потому что родом из июля.
   - Откуда вы знаете? - она, кажется, обрадовалась моей догадливости,  а
я ее. - Я обожаю лето, но не июнь, когда еще плоды только завязываются и
набивают оскомину, и не август, когда все уже кончается, а именно  июль,
как эпицентр тепла и света.
   - Эпицентр? - удивившись на первый взгляд неуместному слову, я перебил
ее, на ходу радуясь, как это удачно получилось в стихах и  про  июль,  и
про тепло, и слово эпицентр, оно весьма кстати, именно  очень  подходит,
но удивительно, что употребила его она, а положено скорее  мне.  Ну  что
же, вот он, неопровержимый последний аргумент, господа соллипсисты.  Да,
может быть, действительно никакая она не тайна, а всего лишь плод  моего
бессознательного воображения? Но как же быть  с  остальными,  теми,  под
стеклянной крышкой, изловленными ранее, в  более  романтические  молодые
годы? Я помню, сколько трудов, усидчивости и мастерства  было  приложено
для составления гербария. Так неужели все это, как говорят  субъективные
идеалисты, миражи перегретого подсознания?
   - Июлия, - почти пропел я и устроил небольшую паузу, наслаждаясь  пер-
вой, хоть и маленькой, но зато настоящей победой,  -  нам  нужно  встре-
титься, я кое-что хотел тебе подарить...
   - Подарить? Хм, это уже совсем другое дело, я люблю подарки, но мне их
давно не делают.
   Я чуть не поперхнулся от такой откровенности. Да как же еще по-друго-
му я бы мог понять эти намеки - естественно, меня поощряют к более реши-
тельным действиям. Или нет, постойте, не спешите. А как же ее "не звони-
те мне больше никогда", как сочетать  холодное  рассудительное  "нет"  с
откровенным до бесстыдства "да"? Или в самом деле она  желает  принимать
меня для душевных действий, или - страшная догадка осенила меня - или же
она попросту жалуется мне на кого-то, кто ей дорог, любим ею,  быть  мо-
жет, безответно. Но если последнее верно, то что же есть для нее я? Нас-
колько я должен быть пустым местом, никчемным субъектом,  второстепенным
непривлекательным персонажем какого-то долгого романа, в котором я  вне-
запно возник на тех страницах, где обычно отводится место  для  скучного
описания окружающего главных героев пейзажа. Как же я должен  мало  зна-
чить в этом случае, если она мне прямо жалуется на черствость  какого-то
там баловня судьбы? Невозможно было дальше терпеть  проклятую  неопреде-
ленность, нужно все решительно разъяснить,  нужна  решительная  встреча,
сегодня, сейчас, в том месте, откуда есть  одна  дорога,  один  исход  в
царство определенности.
   Я шел на встречу с моей богиней, то и дело похлопывая себя по  груди,
где во внутреннем кармане лежал сокровенный предмет, точнее, два  сокро-
венных предмета:  стихи,  написанные  в  бреду  высокой  температуры,  и
инструкция по ловле тополиного пуха, составленная мною несколько лет на-
зад, когда я осознал себя вполне профессионалом. Конечно, вначале я  хо-
тел показать ей стихи, но вот  зачем-то,  скорее  бессознательно,  чисто
рефлекторно захватил сборник указаний и советов для  всех,  кому  близок
этот род занятий. Зачем я это сделал? Уж не ради  ли  противопоставления
горячего сердечного чувства холодному умственному продукту?
   Я, конечно, пришел первым к обрыву, чтобы получше  выбрать  место.  Я
специально предложил встретиться здесь, у обрыва, у пропасти,  на  самом
краю столовой горы. Здесь одному-то страшно, не то  что  вдвоем.  Сердце
замирает, когда вослед за взглядом мысленно срываешься вниз,  и  не  дай
бог, думаешь, кто-либо другой подойдет сзади да и подтолкнет  потихоньку
- а сильно и не надо. Я всегда боюсь стоять на краю, когда сзади  кто-то
ходит. Ведь он может не со зла, а так, случайно, ненарочно задеть.
   Наверное, невозможно привыкнуть к ее появлению. Меня чуть не  свалило
с ног по крутому  снежному  склону.  Все  потемнело,  пропало,  осталось
только обворожительное покачивание и  огромное  пространство,  утыканное
зелеными и голубыми иглами, тысячами живых и одной золотой иглой венчаю-
щей гигантскую пирамиду. Зачем и жить, если не ради такой, легкой,  под-
вижной, независимой?
   - Ах, как здесь страшно, - она доверчиво, как это делают дети, ухвати-
лась за мою руку и встала на самом краю, - я так давно здесь не  была  и
забыла страх высоты, - она улыбнулась, а глаза ее стали совсем  грустны-
ми. - Но чего бояться? Мне кажется, я бы смогла полететь (еще бы,  поду-
мал я, и на всякий случай заслонил ее от ветра), но не как птица, а луч-
ше, умнее, красивее, как летают во сне. Там ничто не  мешает  телу,  там
летишь просто так, без крыльев и звезд, без плана или мечты,  сама,  вне
тревог и волнений, в любом удобном направлении, легко  и  просто,  сама,
сама, будто паришь, как воздух в воздухе...
   - Летишь, чтобы пасть и прорасти, - пробурчал я  из-за  спины,  я  был
взбешен собственной прозорливостью: да, она есть то, что я искал,  ника-
ких сомнений теперь не осталось.
   - А вы летаете во сне? - спросила она.
   - Нет, я лишь прослеживаю чужие маршруты, - соврал я.
   Она как-то понимающе кивнула, мол, ну-да-конечно, и опять забыла  обо
мне.
   - Нет, птицы не умеют легко летать, - она спорила сама с собой, -  они
производят слишком много шума и ветра, они не  могут  наслаждаться  тем,
что дано, и так, как есть...
   Плыви, плыви ко мне, я жизнь твою наполню  новым  смыслом,  пело  мое
сердце. Господи, как же она хороша, как точны ее мысли, как прекрасны  и
независимы они, словно легкие небесные пути, проложенные в  будущее  мое
счастье. Что может быть выше и прекраснее, чем плыть над июльским  жаво-
ронковым криком? Счастье вечного покоя, закрытого от сквозняков стеклян-
ными стенками. Да и чего еще ждать? Сейчас, здесь, она делится  со  мной
самыми сокровенными мыслями, мыслями единственной в своем роде,  несрав-
ненной и неповторимой летящей души.
   С обрыва, без просьб и намеков, мы шагнули в неясное еще минуту назад
будущее, в начала новых несвершенных этапов. Так, по крайней мере, каза-
лось мне. Ведь я буквально еще не был совсем здоров, и я слишком пережи-
вал и волновался, но был счастлив, чертовски счастлив, как пророк добра,
доживший до свидетельств своего мастерства. Я вспоминал, как много меся-
цев, черных, тяжелых месяцев назад, в случайном разговоре  подслушал  ее
номер телефона, и в тот момент предугадал сегодняшний успех. Мне и тогда
это казалось не случайной удачей, зашифрованной семью цифрами, но знаком
счастливой судьбы, дарованной господином Провидением. Я  мог  бы  уже  в
этот день приступить к самому ответственному этапу, но не стал - мне  (а
хотелось бы написать - нам) было слишком хорошо. Мы расстались  по  моей
инициативе, заранее договорившись о новой встрече. Я, быть может,  впер-
вые уходил от нее в приподнятом настроении, с легким, я бы даже  сказал,
преступно легким сердцем. Мне нужна была настоящая пауза, недолгое  без-
деятельное затишье, короткое замирание перед последним  решительным  ша-
гом. Конечно, не могло быть и речи о подарке, да и  что  я  мог  считать
подходящим подарком? Нет, решение таких вопросов должно быть  перенесено
как можно подальше вперед, вплоть до самого последнего момента.  А  сей-
час, в эти несколько дней, мне наконец судьбой отведено насладиться  по-
коем возникшего взаимопонимания.
   Но стоило вернуться домой, упереться в серое занавешенное окно мечта-
тельным взглядом, как черные тучи сомнения вновь обступили мое безоблач-
ное небо. Чему я, собственно говоря,  обрадовался,  что  случилось?  Она
призналась мне в теплом чувстве? Она, доверчивая и  покорная,  легла  на
мою ладонь? Или, быть может, она, поблескивая металлическим ушком,  дав-
ным-давно возглавляет единственную в своем  роде  коллекцию?  Увы,  нет.
Тогда от чего  я  обрадовался,  от  одного-единственного  неравнодушного
взгляда, от этой по-детски доверчивой  руки,  от  сердечной,  искренней,
вслух высказанной мечты воздухоплавания? Нет, слишком долго  я  страдал,
чтобы поверить сразу в свое счастье. Опять без спросу возник молодой че-
ловек, может быть, не вполне тот из ее парадного, другой, но похожий, он
улыбался и грозил мне всем своим свежим упругим телом. Чудак,  уйди,  не
маячь среди зимы, твое время весна, глупая, грязная весна, ты знаешь  ее
песни, а сюда не приходи. Здесь холод, здесь много холода, и нужна  осо-
бая острота зрения, приобретаемая лишь от рождения,  чтобы  постичь  все
бесконечные горизонты зимы. И ее ты не увидишь, не заметишь, не поймешь,
не почувствуешь, как невесома ее душа, ты сомнешь, запутаешь тонкие  се-
ребристые волокна, не заметив и десятой доли ее волшебства.
   Да, я был еще болен, но не болезнью, а бесконечной силы желанием уви-
деть, ощутить, быть рядом, тут же, сейчас, в этот же удачливый момент. Я
позвонил ей и понял, что не мне одному безумно  одиноко  длинным  зимним
вечером. И мы снова сошлись в тот вечер, вечер сбывшихся ожиданий и  по-
бед.
   И разве не победа - последовавшее вскоре чаепитие в ее доме на тесной
кухоньке с холодными драными полами, с долгими теплыми взглядами, с нет-
рудными паузами, с горячей, чуть подрагивающей ладонью в моей руке? Рас-
таяли, как снега в апреле, мои жестокие сомнения - да  разве  могла  она
еще о ком-то мечтать? Нет и еще раз нет, пела моя душа,  радуясь  началу
последних этапов.
   А потом надвинулась ночь, и я стал делить время на до и после. Да что
там время, вся жизнь должна была разделиться на две части, и важно выяс-
нить, что же относится к первой, как мне казалось, наиболее трудной  по-
ловине, а что ко второй, в