Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
дели этого на похоронах, когда входили в город.
- Он жену хоронил.
- Вот что!
- Скотина. Все эти крестьяне скоты.
- Почему скоты?
- Просто не верится. Просто не верится, какая с ним вышла история.
- Расскажите.
- Просто не верится. - Хозяин повернулся к сторожу. - Франц, поди-ка
сюда. - Сторож подошел, захватив бутылочку вина и стакан.
- Молодые люди только что вернулись из Висбаденерхютте, - сказал
хозяин.
Мы поздоровались.
- Что вы будете пить?
- Ничего. - Франц отрицательно повел пальцем.
- Еще четверть литра?
- Пожалуй.
- Вы понимаете диалект? - спросил хозяин.
- Нет.
- А в чем дело? - спросил Джон.
- Он сейчас расскажет нам про того крестьянина, который засыпал могилу,
когда мы входили в город.
- Я все равно ничего не пойму, - сказал Джон. - Они говорят слишком
быстро.
- Он приехал сегодня хоронить жену, - сказал хозяин. - Она умерла в
ноябре.
- В декабре, - поправил сторож.
- Это все равно. Так, значит, она умерла в декабре, и он дал знать в
общину.
- Восемнадцатого декабря, - сказал сторож.
- Но он не мог привезти ее и похоронить, пока не стаял снег.
- Он живет по ту сторону Пазнауна, - сказал сторож, - но он нашего
прихода.
- Он никак не мог привезти ее? - спросил я.
- Нет, не мог. Пока не сойдет снег, оттуда, где он живет, можно
добраться только на лыжах. Так вот сегодня он привез ее, чтобы похоронить,
а пастор, когда посмотрел на ее лицо, хоронить не захотел. Дальше ты
рассказывай, - сказал он сторожу, - только говори не по-своему, а так,
чтобы все поняли.
- Очень смешно вышло с пастором, - сказал сторож. - В удостоверении о
смерти было сказано, что она умерла от сердечной болезни. Мы все знали,
что у нее больное сердце. Иногда ей делалось дурно в церкви. Последнее
время она совсем не приходила. Не могла подниматься в гору. Когда пастор,
откинув одеяло, открыл ее лицо, он спросил Олза:
- Она очень страдала?
- Нет, - сказал Олз. - Я пришел домой и вижу - она лежит поперек
кровати мертвая.
Пастор еще раз посмотрел на нее. Что-то, видно, ему не нравилось.
- Отчего у нее сделалось такое лицо?
- Не знаю, - сказал Олз.
- А ты подумай, может быть, вспомнишь, - сказал пастор и опустил
одеяло. Олз ничего не ответил. Пастор смотрел на него. Олз смотрел на
пастора. - Вы хотите знать?
- Я должен знать, - сказал пастор.
- Вот тут-то и начинается самое интересное, - сказал хозяин. -
Слушайте. Рассказывай, Франц.
- Так вот, - сказал Олз, - она умерла, я известил общину и убрал ее в
сарай на сложенные дрова. Потом мне эти дрова понадобились, а она уже
совсем закоченела, и я прислонил ее к стене. Рот у нее был открыт, и когда
я вечером приходил в сарай пилить дрова, я вешал на нее фонарь.
- Зачем ты это делал? - спросил пастор.
- Не знаю, - ответил Олз.
- И часто ты это делал?
- Каждый раз, когда вечером работал в сарае.
- Ты поступил очень дурно, - сказал пастор. - Ты любил свою жену?
- О да, любил, - сказал Олз. - Я очень любил ее.
- Вы все поняли? - спросил хозяин. - Вы все поняли про его жену?
- Почти.
- А как насчет обеда? - спросил Джон.
- Заказывай, - сказал я. - Выдумаете, это правда? - спросил я хозяина.
- Конечно, правда, - сказал он. - Скоты эти крестьяне.
- А куда он пошел?
- Он пошел в другой трактир, в "Эдельвейс".
- Он не захотел пить со мной, - сказал Франц.
- Он не хотел пить у меня, потому что Франц узнал про историю с его
женой, - сказал хозяин.
- Послушай, - сказал Джон, - а как насчет обеда?
- Давай, - сказал я.
Эрнест Хемингуэй.
На сон грядущий
-----------------------------------------------------------------------
Пер. - Е.Калашникова.
В кн. "Эрнест Хемингуэй". М., "Правда", 1984.
OCR & spellcheck by HarryFan, 14 November 2000
-----------------------------------------------------------------------
В ту ночь мы лежали на полу, и я слушал, как едят шелковичные черви.
Червей кормили тутовыми листьями, и всю ночь было слышно шуршание и такой
звук, словно что-то падает в листья. Спать я не хотел, потому что уже
давно я жил с мыслью, что если мне закрыть в темноте глаза и забыться, то
моя душа вырвется из тела. Это началось уже давно, с той ночи, когда меня
оглушило взрывом и я почувствовал, как моя душа вырвалась и улетела от
меня, а потом вернулась назад. Я старался не думать об этом, но с тех пор
по ночам, стоило мне задремать, это каждый раз опять начиналось, и только
очень большим усилием я мог помешать этому. Теперь я почти уверен, что
ничего такого не случилось бы, но тогда, в то лето, я не хотел рисковать.
У меня было несколько способов занять свои мысли, когда я лежал без
сна. Я представлял себе речку, в которой мальчиком я удил форель, и
мысленно проходил ее всю, не пропуская ни одной коряги, ни одного изгиба
русла, забрасывая удочку и в глубоких бочагах, и на светлеющих отмелях, и
форель иногда ловилась, а иногда срывалась с крючка. В полдень я делал
перерыв и садился завтракать, иногда на коряге у самой воды, иногда под
деревом на высоком берегу; и ел всегда очень медленно, все время глядя на
реку. Часто мне не хватало наживки, потому что, отправляясь на ловлю, я
брал с собой не больше десятка червей в жестянке из-под табака. Когда этот
запас приходил в концу, нужно было искать еще червей; и там, где кедры
загораживали солнечный свет и трава на берегу не росла, сырую голую землю
было очень трудно копать, и случалось, что я не мог найти ни одного
червяка. Все же какая-нибудь наживка всегда находилась, но один раз на
болоте я так и не нашел ничего, и мне пришлось изрезать на куски одну из
пойманных форелей и ею наживить удочку.
Иногда на болотистых лугах, в траве или под папоротниками, я находил
насекомых, которые годились для наживки. Попадались жуки, и какие-то
букашки с длинными, точно стебельки травы, ножками, и личинки, водившиеся
в старых, трухлявых колодах, - белые личинки с цепкими челюстями; они
плохо держались на крючке, и в холодной воде от них оставалась одна
оболочка; под колодами можно было найти лесных клещей, а иногда я находил
и червяков, но они уползали в землю, как только приподнимаешь колоду.
Однажды я насадил на крючок саламандру, которую поймал под старой колодой.
Саламандра была очень маленькая, складная, проворная и красивой раскраски.
У нее были крошечные лапки, которыми она цеплялась за крючок, и больше я
никогда не брал для наживки саламандр, хотя они часто мне попадались. Не
брал я и сверчков, из-за того, что они так извиваются на крючке.
Иногда речка протекала среди лугов, и в сухой траве я ловил кузнечиков
и брал их для наживки; а иногда ловил кузнечиков, и бросал их в воду, и
смотрел, как они плыли на поверхности, подхваченные течением, а потом
исчезали, как только всплывала форель. Иногда в одну ночь я проходил с
удочкой четыре или пять рек, начиная от самого верховья и продвигаясь вниз
по течению. Если я доходил до конца, а времени до утра было еще много, я
пускался в обратный путь, вверх по течению, начиная оттуда, где речка
впадала в озеро, и старался выловить всю форель, которую упустил, идя вниз
по течению. Были ночи, когда я придумывал речки, и это бывало иногда очень
интересно, точно сны наяву. Некоторые из этих речек я до сих пор помню, и
Мне кажется, что я на самом деле ловил в них рыбу, и в моей памяти они
путаются с теми, где мне приходилось бывать. Я давал им названия, и иногда
ехал поездом, а иногда проходил целые мили пешком, чтобы добраться до них.
Но были ночи, когда я не мог думать о ловле форелей; и в такие ночи я
лежал с открытыми глазами и твердил молитвы, стараясь помолиться за всех
тех, кого я когда-либо знал. Это занимало очень много времени, потому что,
если припоминать всех, кого когда-либо знал, начиная с самого первого
воспоминания в жизни, - а для меня это был чердак дома, в котором я
родился, и свадебный пирог моих родителей, подвешенный в жестянке к
стропилам, и тут же на чердаке банки со змеями и другими гадами, которых
мой отец еще в детстве собрал и заспиртовал, но спирт в банках частью
улетучился, и у некоторых змей и гадов спинки обнажились и побелели, - так
вот, если начать с таких ранних воспоминаний, то людей вспоминается очень
много. Если за всех помолиться, прочитав за каждого "Отче наш" и
"Богородицу", то на это уйдет много времени, и под конец уже рассветет, а
тогда можно заснуть, если только находишься в таком месте, где можно спать
днем.
В такие ночи я старался припомнить все, что со мной было в жизни,
начиная с последних дней перед уходом на войну и возвращаясь мысленно
назад от события к событию. Оказалось, что раньше того чердака в доме у
моего дедушки я ничего припомнить не могу. Потом я начинал с него и
вспоминал все в обратном порядке, пока не доходил до войны.
Я вспоминал, как после смерти дедушки мы переезжали из старого дома в
другой, выстроенный по указаниям моей матери. На заднем дворе жгли вещи,
которые решили не перевозить, и я помню, как все банки с чердака побросали
в огонь, и как они лопались от жары, и как ярко вспыхивал спирт. Я помню,
как змеи горели на костре за домом. Но в этих воспоминаниях не было людей;
были только вещи. Я не мог даже вспомнить, кто бросал вещи в огонь, и я
вспоминал дальше, и когда доходил до людей, то останавливался и молился за
них.
Думая о новом доме, я вспоминал, как моя мать постоянно наводила там
чистоту и порядок. Один раз, когда отец уехал на охоту, она устроила
генеральную уборку в подвале и сожгла все, что там было лишнего. Когда
отец вернулся домой и вышел из кабриолета и привязал лошадь, на дороге у
дома еще горел костер. Я выбежал навстречу отцу. Он отдал мне ружье и
оглянулся на огонь. - Это что такое? - спросил он.
- Я убирала подвал, мой друг, - отозвалась мать. Она вышла встретить
его и, улыбаясь, стояла на крыльце.
Отец всмотрелся в костер и ногой поддел в нем что-то. Потом он
наклонился и вытащил что-то из золы.
- Дай-ка мне кочергу. Ник, - сказал он.
Я пошел в подвал и принес кочергу, и отец стал тщательно разгребать
золу. Он выгреб каменные топоры и каменные свежевальные ножи, и разную
утварь, и точила, и много наконечников для стрел. Все это почернело и
растрескалось от огня. Отец тщательно выгреб все из костра и разложил на
траве у дороги. Его ружье в кожаном чехле и две охотничьи сумки лежали тут
же на траве, где он их бросил, выйдя из кабриолета.
- Снеси ружья и сумки в дом. Ник, и достань мне бумаги, - сказал он.
Мать уже ушла в комнаты. Я взял обе сумки и ружье, которое было слишком
тяжелым и колотило меня по ногам, и направился к дому.
- Бери что-нибудь одно, - сказал отец. - Не тащи все сразу.
Я положил сумки на землю, а ружье отнес в дом и на обратном пути
захватил газету из стопки, лежавшей в отцовском кабинете. Отец сложил все
почерневшие и потрескавшиеся каменные орудия на газету и завернул их.
- Самые лучшие наконечники пропали, - сказал он. Взяв сверток, он ушел
в дом, а я остался на дворе возле лежавших в траве охотничьих сумок.
Немного погодя я понес их в комнаты. В этом воспоминании было двое людей,
я молился за обоих.
Но бывали и такие ночи, когда я не мог вспомнить даже молитву. Я
доходил до "яко на небеси и на земли" и потом должен был начинать все
сначала, но снова застревал на этом месте. Тогда приходилось признать, что
дальше я забыл, и на эту ночь отказаться от молитв и придумать что-нибудь
другое. Иногда я принимался вспоминать названия всех животных, какие
только есть на свете, потом птиц, потом рыб, потом все страны и города,
потом названия всех известных мне кушаний, потом все улицы в Чикаго, а
когда больше я уже ничего не мог вспомнить, я просто лежал и слушал. Не
припомню такой ночи, когда совсем ничего не было бы слышно. Если можно
было спать со светом, я не боялся уснуть, так как знал, что только в
темноте моя душа может вырваться из тела. Конечно, мне часто приходилось
проводить ночи в таких местах, где я мог не гасить света, и тогда я спал,
потому что почти всегда чувствовал усталость, и меня постоянно клонило ко
сну. И, наверно, мне не раз случалось засыпать незаметно для себя, но
сознательно я никогда не решился бы заснуть в темноте. Вот и в эту ночь я
лежал и слушал шелковичных червей. Ночью отчетливо слышно, как шелковичные
черви едят, и я лежал с открытыми глазами и прислушивался к ним.
В комнате, кроме меня, был еще один человек, и он тоже не спал. Долгое
время я слушал, как он не спит. Он не мог лежать так спокойно, как я, -
быть может, потому, что у него не было привычки не спать. Мы лежали на
одеялах, разостланных поверх соломы, и при каждом движении солома под нами
хрустела, но шелковичных червей не пугал этот хруст, и они не переставали
есть. За стенами дома ночь была полна обычных шумов прифронтовой полосы,
но в темной комнате были совсем другие, свои, маленькие шумы. Человек,
деливший со мной комнату, некоторое время старался лежать спокойно. Потом
он заворочался снова. Я тоже стал ворочаться, чтобы он понял, что я не
сплю. Он десять лет прожил в Чикаго. Его мобилизовали в девятьсот
четырнадцатом, когда он приехал навестить родных, и так как он говорил
по-английски, его приставили ко мне вестовым. Я услыхал, что он
прислушивается, и тогда я еще раз повернулся на своем одеяле.
- Не спится вам, signer tenente? [господин лейтенант (итал.)] - спросил
он.
- Не спится.
- И мне тоже.
- А почему?
- Не знаю. Так, не спится.
- Вы, может быть, нездоровы?
- Да нет. Я здоров. Только вот не спится.
- Давайте поговорим о чем-нибудь, - предложил я.
- Давайте. Только о чем тут говорить, в этой проклятой дыре?
- Здесь не так уж плохо, - сказал я.
- Точно, - согласился он, - здесь ничего.
- Расскажите, как вы жили в Чикаго, - сказал я.
- Так ведь я вам уже об этом рассказывал, - сказал он.
- Расскажите, как вы женились.
- И об этом тоже рассказывал.
- То письмо, в понедельник, было от нее?
- Точно. Она мне все время пишет. Торговля у нее там идет хорошо.
- Вы, когда вернетесь, найдете налаженное дело.
- Точно. Она хорошо справляется. И барыши неплохие.
- А не разбудим мы остальных своими разговорами? - спросил я.
- Нет. Им не слышно. И потом, они спят, как сурки. А я вот не могу, -
сказал он. - Я очень нервный.
- Говорите тише, - сказал я. - Курить хотите?
Мы осторожно закурили в темноте.
- Вы мало курите, signer tenente.
- Да, я почти бросил.
- Что ж, - сказал он, - это только на пользу, и, наверно, когда
отвыкнешь, так уже и не хочется. Правда, что слепые не курят потому, что
не могут видеть дым?
- Вряд ли.
- Ерунда, по-моему, - сказал он. - Хотя так говорят. Да, знаете, мало
ли что говорят.
Мы оба замолчали, и я снова прислушался к шуршанью шелковичных червей.
- Вы слышите этих противных червяков? - спросил он. - Слышно, как они
жуют.
- Да, забавно, - сказал я.
- Скажите, signor tenente; что такое с вами, что вы не спите по ночам?
Я никогда не видел, чтобы вы спали. Вы ни одной ночи не спали, с тех пор
как я при вас.
- Не знаю, Джон, - сказал я. - В начале прошлой весны я попал в
скверную переделку, и с тех пор мне ночью всегда не по себе.
- Вот и мне тоже, - сказал он. - Не надо было мне идти на войну.
Слишком я нервный.
- Может быть, это пройдет.
- Скажите мне, signer tenente, зачем вы-то пошли на войну?
- Не знаю, Джон. Захотелось пойти, и пошел.
- Захотелось? - сказал он. - Нечего сказать, хороша причина.
- Не надо так громко разговаривать, - сказал я.
- Да они спят, как сурки, - сказал он. - И потом, ведь они не понимают
по-английски. Ни черта они не знают. Что вы будете делать, когда все это
кончится и мы вернемся в Штаты?
- Думаю работать в газете.
- В Чикаго?
- Может быть.
- Вы читаете статьи этого Брисбэйна? Жена всегда вырезает их и посылает
мне.
- Читаю, конечно.
- Вы с ним не знакомы?
- Нет, но я знаю его в лицо.
- Хотел бы я с ним познакомиться. Он здорово пишет. Жена хоть
по-английски не читает, но газету выписывает, как при мне, а передовицы и
страничку спорта вырезает и посылает мне сюда.
- Как ваши малыши?
- Хорошо. Старшая девочка уже перешла в четвертый. А знаете, signer
tenente, если б не дети, не быть бы мне вашим вестовым. Меня бы все время
держали на передовых позициях.
- Я очень рад, что у вас есть дети.
- Я и сам рад. Девочки хорошие, но мне бы хотелось сына. Три девочки, и
ни одного мальчика. Это уж значит - не везет.
- Ну, теперь полежите тихо, может быть, заснете.
- Нет, не засну. У меня весь сон пропал, signer tenente. Но вот вы-то
не спите - это меня огорчает.
- Ничего, Джон, это пройдет.
- Такой молодой, и не спит по ночам.
- Все пройдет. Только не сразу.
- Надо, чтобы прошло. Так ведь жить нельзя, если совсем не спать. Может
быть, вас тревожит что-нибудь? Что-нибудь у вас есть на душе?
- Да нет как будто.
- Жениться вам нужно, signor tenente. Тогда ничто вас не будет
тревожить.
- Едва ли.
- Вам нужно жениться. Выбрали бы себе какую-нибудь хорошенькую
итальяночку, с деньгами. За вас любая пойдет. Молодой, красивый, имеете
отличия. Были ранены несколько раз.
- Я плохо говорю по-итальянски.
- Отлично говорите. И на кой тут черт говорить по-итальянски? Никаких
разговоров и не требуется. Женитесь, и все тут.
- Я подумаю об этом.
- У вас ведь есть тут знакомые девушки?
- Есть, конечно.
- Вот и женитесь на той, у которой денег больше. Они здесь все так
воспитаны, что любая будет вам хорошей женой.
- Я подумаю об этом.
- А вы не думайте, signor tenente. Вы действуйте.
- Ладно.
- Мужчине нужна жена. Вы об этом не пожалеете. Каждому мужчине нужна
жена.
- Ладно, - сказал я. - Теперь попробуем поспать немного.
- Ладно, signor tenente. Попробую. Только вы не забывайте, что я вам
сказал.
- Не забуду, - сказал я. - А теперь поспим немного, Джон.
- Ладно, - сказал он. - Желаю вам заснуть.
Мне было слышно, как он, хрустя соломой, завернулся в свое одеяло.
Потом он затих, и я услышал его ровное дыхание. Вскоре он захрапел. Я
долго слушал, потом я перестал к нему прислушиваться и снова стал слушать,
как едят шелковичные черви. Они ели не переставая, и все время что-то
падало в листья. У меня появилось новое занятие; лежа в темноте с
открытыми глазами, я стал думать обо всех девушках, которых я знал, и о
том, какие бы из них вышли жены. Это было очень интересно и на время
вытеснило рыбную ловлю и помешало молитвам. Но в конце концов я вернулся к
рыбной ловле, так как оказалось, что реки я все могу припомнить, и в
каждой всегда находилось что-то новое, тогда как девушки, после того как я
подумал о них несколько раз, стали расплываться в моей памяти и в конце
концов расплылись совсем и стали все на одно лицо, и я бросил думать о
них. Но молитв я не бросил, и часто ночами я молился за Джона, и его
разряд был отпущен с действительной службы до октябрьского наступления. Я
был рад, что это так вышло, потому что он причинил бы мне немало забот.
Несколько месяцев спустя он навестил меня в миланском госпитале и был
очень огорчен, что я еще не женился, и, представляю, как бы он
расстроился, узнав, что я до сих пор не женат. Он