оего многие дни. И собрались  все
сыновья и все дочери его, чтобы утешить его он не хотел утешиться и сказал:
"С печалью сойду к сыну моему во гроб..."
 Старик Моор. Перестань, перестань! Мне худо!
 Амалия (роняет книгу и подбегает к нему). Боже мой! Что с вами?
 Старик Моор. Это смерть!.. Чернота... плывет... перед моими  глазами...
Прошу тебя... позови священника... Пусть принесет... святые дары... Где  мой
сын Франц?
 Амалия. Он бежал! Боже, смилуйся над нами!
 Старик Моор. Бежал... бежал... от смертного одра! И это  все...  все...
от двух сыновей, с которыми связывалось столько упований... Ты их дал...  ты
их отнял... Да святится имя твое!..
 Амалия  (вдруг  вскрикивает).  Умер!  Не  бьется  сердце!  (Убегает   в
отчаянии.)
 Франц  (входит  радостный).  "Умер!"  -  кричат  они.  Умер!  Теперь  я
господин. По всему замку вопят: "Умер!" А что,  если  он  только  спит?  Да,
конечно, конечно, это сон. Но уснувший таким сном уже никогда не услышит  "с
добрым утром". Сон и смерть - близнецы. Только переменим  названия.  Добрый,
желанный сон! Мы назовем тебя смертью. (Закрывает отцу глаза.) Кто же теперь
осмелится прийти и потянуть меня к ответу  или  сказать  мне  в  глаза:  "Ты
подлец!"? Теперь долой тягостную личину кротости и добродетели! Смотрите  на
подлинного Франца и ужасайтесь! Мой отец не в меру  подслащал  свою  власть.
Подданных он превратил в домочадцев ласково улыбаясь, он сидел  у  ворот  и
приветствовал их, как братьев и детей. Мои брови нависнут над вами,  подобно
грозовым тучам имя господина, как зловещая  комета,  вознесется  над  этими
холмами мое чело станет вашим барометром. Он  гладил  и  ласкал  строптивую
выю. Гладить и ласкать - не в моих обычаях. Я вонжу  в  ваше  тело  зубчатые
шпоры и заставлю отведать кнута. Скоро в моих владениях картофель  и  жидкое
пиво станут праздничным угощением. И горе тому, кто попадется мне на глаза с
пухлыми, румяными щеками! Бледность нищеты и рабского страха - вот цвет моей
ливреи. Я одену вас в эту ливрею! (Уходит.)


СЦЕНА ТРЕТЬЯ

 Богемские леса.
 Шпигельборг, Рацман, Разбойники.

 Рацман. Ты здесь? Тебя ли вижу? Дай задушить тебя в  объятиях,  дружище
Мориц! Привет тебе в богемских лесах! Эк ты раздобрел и окреп! Черт  подери,
да ты, никак, и рекрутов привел с собой целую ватагу? Ай да вербовщик!
 Шпигельберг. А ведь правда, здорово, братец, здорово? Молодчики-то  как
на подбор! Ты не поверишь! Надо  мной  прямо-таки  божья  благодать!  Был  я
голодным беднягой, ничего не имел, кроме этого посоха, когда перешел Иордан,
а теперь нас семьдесят  восемь  молодцов,  все  больше  разорившиеся  купцы,
выгнанные чиновники да писаря из швабских провинций. Это, братец,  доложу  я
тебе, отряд таких молодцов, таких славных ребят, что  каждый  у  другого  на
ходу подметки режет и чувствует себя спокойно рядом с соседом, лишь держа  в
руках заряженное ружье. Ни в чем им нет отказа, а  слава  о  них-  такая  на
сорок миль в округе, что диву даешься.  Нынче,  брат,  не  сыщешь  ни  одной
газеты, в которой не было бы статейки о ловкаче Шпигельберге. Только  потому
я их и читаю. С ног до головы так меня описали, что как живой стою.  Пуговиц
на моем кафтане и тех не позабыли. А мы только и знаем, что  водить  за  нос
этих дуралеев. Как-то  недавно  захожу  в  типографию,  заявляю,  что  видел
пресловутого Шпигельберга, и диктую тамошнему щелкоперу живой портрет одного
докторишки из их округи. Все пошло как по писаному,  притянули  голубчика  к
ответу, допросили с пристрастием,  а  этот  дурак  со  страха  возьми  да  и
признайся - провалиться мне на этом месте! - что он-де и есть Шпигельберг...
Гром и молния! Меня так и подмывало пойти с повинной в магистрат, чтобы этот
каналья не бесчестил моего имени. Что  же  ты  думаешь?  Три  месяца  спустя
повесили-таки моего доктора. Мне пришлось заложить в  нос  изрядную  понюшку
табаку, когда я  потом,  прогуливаясь  около  виселицы,  смотрел,  как  этот
лже-Шпигельберг качается на ней во всей своей красе. И вот, в то  время  как
лже-Шпигельберг болтается в петле,  истинный  Шпигельберг  осторожненько  из
петли выпутывается и натягивает премудрой юстиции  такой  длинный  нос,  что
даже жаль становится ее, бедняжку.
 Рацман (со смехом). А ты, дружище, нимало не переменился!
 Шпигельберг. Да, как видишь, я все тот же душой и  телом!  Послушай-ка,
дуралей, какую я штуку выкинул намедни в обители святой Цецилии.  Попадается
мне, значит, на пути этот монастырей. Уже вечерело, а я в тот  день  еще  не
издержал ни одного патрона. Ты же знаешь, я до смерти не люблю diem  erdidi
{Потерять день (лат.).}, но коли день пропал, надо хоть ночью заварить такую
кашу, чтоб чертям  тошно  стало.  Ну  так  вот.  Мы  ведем  себя  смирно  до
наступления темноты. Воцаряется тишина. Огни гаснут. Эге, думаем мы,  видно,
монашенки-то улеглись. Я  беру  с  собой  приятеля  Гримма,  а  другим  велю
дожидаться у ворот,  покуда  не  свистну,  сговариваюсь  с  привратником  и,
получив от него ключи, прокрадываюсь в помещение,  где  спят  послушницы.  Я
живо стибрил ихние платья, связал  в  узел  и  вынес  за  ворота.  Потом  мы
прошлись по кельям и забрали одежду у всех сестер, а под  конец  и  у  самой
настоятельницы. Тут я свистнул, и мои молодцы,  что  остались  за  воротами,
подняли такой шум и гам, точно настал день Страшного суда, и затем с  криком
и гиканьем рассыпались по всей обители. Ха-ха-ха! Посмотрел бы ты, какая там
началась кутерьма... Мои ребята живо поняли меня! Словом, я унес  оттуда  не
меньше чем на тысячу талеров всякого добра да  еще  воспоминанье  о  веселой
ночке...
 Рацман (топнув ногой). Черт побери, почему меня там не было!
 Шпигельберг. Вот видишь! Попробуй-ка сказать  после  этого,  что  плоха
беспутная жизнь! Вдобавок ты остаешься свеж, бодр да еще в тело  входишь  не
хуже римского прелата. Видно, есть во мне что-то такое  магнетическое,  коли
сброд со всего белого света липнет ко мне, как сталь и железо.
 Рацман. Ты и впрямь магнит! Хотел бы  я,  черт  побери,  понять,  каким
колдовством ты этого добиваешься...
 Шпигельберг. Колдовством? Колдовство тут ни при чем. Тут,  брат,  нужна
голова да немного  практической  сметки,  которую,  конечно,  из  пальца  не
высосешь. Видишь ли, я всегда говорю: честного  человека  можно  сделать  из
любого пня. Но мошенника -  это  дело  посложнее!  Тут  необходим  подлинный
национальный гений и известный, как бы это  сказать,  мошеннический  климат.
Поэтому я советую тебе, съезди-ка в Граубюнден*. Это Афины нынешних плутов.
 Рацман. А мне, брат, особенно расхваливали Италию.
 Шпигельберг. Да, да! Надо быть  справедливым.  В  Италии  тоже  имеются
Доблестные мужи.  Но  если  Германия  будет  продолжать  в  том  же  духе  и
окончательно порвет с Библией, на что можно  уже  твердо  надеяться,  то  со
временем и из нее выйдет что-нибудь путное.  Вообще,  должен  тебе  сказать,
особого значения климат не имеет гений принимается на любой  почве,  а  все
остальное, братец... Сам знаешь: из  дикого  яблока  и  в  райском  саду  не
получится ананаса. Но что я хотел сказать? На чем бишь я остановился?
 Рацман. На мошеннической сноровке.
 Шпигельберг. Да, верно, на  мошеннической  сноровке.  Итак,  приехав  в
какой-нибудь город, ты первым делом разузнаешь у надзирателей за  нищими,  у
приставов и дозорных, кого чаще всего к ним приводят,  и  затем  отыскиваешь
этих голубчиков. Далее ты становишься завсегдатаем кофеен, публичных  домов,
трактиров и там  вынюхиваешь,  кто  больше  всех  ругает  дешевизну,  низкую
процентную ставку, губительную  чуму  полицейских  постановлений,  кто  всех
злобнее поносит  правительство  или  разъяряется  на  физиогномику*  и  тому
подобное... Вот ты, братец, и у цели! Честность шатается,  как  гнилой  зуб,
остается только подцепить  его  козьей  ножкой...  Или,  и  того  лучше,  ты
бросаешь полный кошелек прямо на мостовую,  а  сам  где-нибудь  прячешься  и
смотришь, кто его поднимет. Немного погодя  ты  уже  бежишь  вслед  за  ним,
охаешь и, догнав, спрашиваешь: "Не  поднимали  ли  вы,  сударь,  кошелька  с
деньгами?" Скажет:  "Да",  -  черт  с  ним,  ступай  своей  дорогой  начнет
отпираться: "Нет, извините, сударь... не  припомню...  очень  сожалею..."  -
тогда победа, братец, победа! Гаси  фонарь,  хитроумный  Диоген!*  Ты  нашел
твоего человека.
 Рацман. Да ты малый не промах!
 Шпигельберг. Бог мой! Как будто я когда-нибудь в этом сомневался! Когда
же молодец попался в твой сачок, действуй расторопно, чтобы не упустить его.
Я, братец, проделывал это следующим образом: стоило мне  только  напасть  на
след, я прицеплялся  к  намеченной  жертве,  как  репейник,  пил  с  ним  на
брудершафт. ota ee {Заметь себе!  (лат.).}!  Угощай  его  на  свой  счет.
Конечно, накладно, но ничего не поделаешь! Далее ты вводишь  его  в  игорные
дома,  знакомишь  со  всякой  швалью,  вовлекаешь  в  драки,  запутываешь  в
мошеннические проделки, покуда он не промотает свои силы, деньги, совесть  и
доброе имя. Потому что,  icideter  {Кстати  (лат.).},  ничего  не  выйдет,
должен тебе сказать, если с самого начала ты не погубишь его  души  и  тела.
Верь мне, братец! Я раз  пятьдесят  убеждался  на  собственном  опыте.  Если
сгонишь честного человека с  насиженного  места  -  быть  ему  у  черта  под
началом. Переход этот так легок, так легок, как скачок от шлюхи  к  святоше.
Но чу! Что за грохот?
 Рацман. Гром гремит! Ну, продолжай!
 Шпигельберг. Есть путь еще лучше и короче:  обери  молодчика,  да  так,
чтоб у него ни кола ни двора не  осталось.  Будет  без  рубахи,  так  и  сам
прибежит к тебе. Впрочем, ученого учить - только  портить!  Спроси-ка  лучше
вон того меднорожего... Черт возьми, его я здорово поддел:  помахал  у  него
перед носом сорока дукатами, посулил ему эти денежки за  восковой  слепок  с
хозяйского ключа... Что ж ты думаешь, эта бестия все исполнил: принес,  черт
его побери, ключ и требует денег. "Мосье, - говорю я ему, - а знаешь ли  ты,
что я с этим ключом прямехонько отправлюсь в полицию и найму тебе  квартирку
на виселице?" Тысяча дьяволов! Посмотрел бы ты, как малый  выпучил  глаза  и
задрожал, словно мокрый пудель. "Ради бога, смилуйтесь, сударь! Я хочу...  я
хочу..." - "Чего ты хочешь? Хочешь собрать свои манатки  и  вместе  со  мной
пойти к  черту?"  -  "О,  от  всего  сердца,  с  превеликим  удовольствием!"
Ха-ха-ха! Любезный! Мышей на сало ловят.  Да  смейся  же  над  ним,  Рацман!
Ха-ха-ха!
 Рацман. Ха-ха-ха! Ну разодолжил! Золотыми буквами напишу я  у  себя  на
лбу твою лекцию. Видно, сатана неплохо знает людей, если сделал  тебя  своим
маклером.
 Шпигельберг. Право, дружище! Я думал, что,  если  навербую  ему  еще  с
десяток таких молодчиков, он отпустит меня на все четыре стороны. Ведь  дает
же издатель комиссионеру каждый десятый экземпляр бесплатно. Так  неужто  же
черт станет скряжничать? Рацман! Что-то порохом потянуло.
 Рацман. Черт возьми! Я сам уже давно слышу. Берегись, здесь  неподалеку
что-нибудь да не так. Ей-ей! Говорю тебе, Мориц, что ты со своими  рекрутами
прямо находка для атамана. Он тоже залучил бравых молодцов.
 Шпигельберг. Но мои, мои...
 Рацман. Что правда, то правда! Может,  и  у  твоих  золотые  руки,  но,
говорю тебе, слава нашего атамана ввела в соблазн многих даже честных людей.
 Шпигельберг. Ты уж чего не наскажешь.
 Рацман. Кроме шуток! И они не стыдятся  служить  под  его  началом.  Он
убивает не для грабежа, как мы. О деньгах он, видно, и думать перестал с тех
пор, как может иметь их вволю даже ту треть добычи, которая причитается ему
по праву, он раздает сиротам или жертвует на учение талантливым,  но  бедным
юношам. Но если представляется случай пустить кровь помещику, дерущему шкуру
со своих крестьян, или проучить бездельника в золотых галунах, который криво
толкует законы и серебром  отводит  глаза  правосудию,  или  другого  какого
господчика того же разбора, тут, братец ты  мой,  он  в  своей  стихии.  Тут
словно черт вселяется в него, каждая жилка в нем становится фурией.
 Шпигельберг. Гм, гм!
 Рацман. Недавно в  корчме  мы  узнали,  что  по  большой  дороге  будет
проезжать богатый граф Регенсбург,  выигравший  миллионную  тяжбу  благодаря
плутням своего адвоката. Он сидел за столом  и  играл  в  шахматы.  "Сколько
нас?" - спросил он меня, поспешно вставая. Я видел, как  он  закусил  нижнюю
губу, - верный признак того, что он в ярости. "Всего пятеро!" -  отвечал  я.
"Справимся!" - сказал он,  бросил  хозяйке  деньги  на  стол,  оставил  вино
нетронутым, и мы пустились в путь. Во всю дорогу он не  вымолвил  ни  слова,
ехал в сторонке один и только по временам спрашивал, не видать ли  чего,  да
приказывал нам прикладывать ухо к земле. Наконец видим:  едет  граф.  Карета
нагружена до отказа. Рядом с ним сидит адвокат, впереди скачет форейтор,  по
бокам двое слуг верхами. Вот тут бы ты посмотрел на него,  как  он  с  двумя
пистолетами в руках подскакал к карете! А голос, которым он крикнул: "Стой!"
Кучер, не пожелавший остановиться, полетел с козел  вверх  тормашками.  Граф
выстрелил в воздух.  Всадники  -  наутек.  "Деньги,  каналья!  -  заорал  он
громовым голосом. Граф свалился, как бык под обухом. - А! Это ты,  прохвост,
правосудие делаешь продажной девкой?" У адвоката зубы застучали от страха. И
вот кинжал уже торчит у него в брюхе, как  жердь  в  винограднике.  "Я  свое
совершил! - воскликнул атаман и гордо отворотился от нас. -  Грабеж  -  ваше
дело!" С этими словами он умчался в лес.
 Шпигельберг. Гм, гм!  Послушай-ка,  дружище!  То,  что  я  тебе  сейчас
рассказывал, пусть останется между нами ему незачем это знать. Понимаешь?
 Рацман. Понимаю, понимаю.
 Шпигельберг.  Ты  ведь  знаешь  его.  У  него  есть  свои   странности.
Понимаешь?
 Рацман. Понимаю, понимаю.

 Шварц вбегает запыхавшись.

Кто там? Что там такое? Проезжие в лесу?
 Шварц. Живо! Живо! Где остальные? Тысяча  чертей!  Вы  стоите  здесь  и
языки чешете! Не знаете, что ли?.. Так вы ничего не знаете? Ведь Роллер...
 Рацман. Что с ним, что с ним?
 Шварц. Роллер повешен, и с ним еще четверо.
 Рацман. Роллер? Проклятье! Как? Когда? Откуда ты знаешь?
 Шварц. Уже три недели, как он в тюрьме, а мы ничего не знаем три  раза
его водили к допросу, а мы ничего не слышали! Его  под  пыткой  допрашивали,
где атаман. Молодчага ничего не выдал! Вчера вынесли приговор, а сегодня  он
на курьерских отправился к дьяволу.
 Рацман. Проклятье! Атаман знает?
 Шварц. Только вчера узнал. Он  беснуется,  как  дикий  зверь.  Ты  ведь
знаешь, он всегда отличал Роллера... И еще эта пытка... Веревки  и  лестница
были уже  принесены  к  башне.  Ничего  не  помогло.  Он  сам,  переодевшись
капуцином*, проник к Роллеру  и  хотел  поменяться  с  ним  платьем.  Роллер
наотрез отказался. И вот он дал клятву, - да так, что у нас кровь застыла  в
жилах, - зажечь ему погребальный факел, какого не  зажигали  еще  ни  одному
королю такой, чтобы у них от жара шкура скорежилась. Мне страшно" за город.
Он уже давно зол на него за позорное ханжество а ты знаешь, если он скажет:
"Я сделаю", то это все равно, что мы, грешные, уже сделали.
 Рацман. Это  правда,  я  знаю  атамана.  Если  он  дьяволу  даст  слово
отправиться в ад, то уж молиться не станет, даже если  бы  одно  "Отче  наш"
могло спасти его. Ах, бедняга Роллер! Бедняга!
 Шпигельберг. Memeto mori! {Помни о смерти! (лат.).} Впрочем, меня  это
не волнует. (Поет.)

 Я мыслю, если ненароком
 Наткнусь на виселицу я:
 Ты, брат, висишь здесь одиноко,
 Кто ж в дураках, ты или я?

 Выстрелы и шум.

 Рацман (вскакивая). Слышишь? Выстрел!
 Шпигельберг. Еще один! Рацман. Третий! Атаман!

 За сценой слышна песня:

 "Нюренбергцам нас повесить
 Не придется никогда! (Da cao)" {*}.
 {* Сначала (ит.).}

 Швейцер и Роллер (за сценой). Эй, вы! Го-го!
 Рацман. Роллер! Роллер! Черт меня подери!
 Швейцер и Роллер (за сценой). Рацман! Шварц! Шпигельберг! Рацман!
 Рацман. Роллер! Швейцер! Гром и молния!  Град  и  непогода!  (Бежит  им
навстречу.)

 Разбойник Моор верхом, за ним Швейцер, Роллер, Гримм, Шуфтерле и толпа
 разбойников, покрытых грязью и пылью.

 Моор (спешиваясь). Свобода! Свобода! Ты в безопасности, Роллер!  Отведи
моего коня, Швейцер, да вымой его вином. (Бросается  на  землю.)  Ох,  жарко
пришлось!
 Рацман (Роллеру). Клянусь горнилом Плутона*, уж  не  восстал  ли  ты  с
колеса?
 Шварц. Ты его дух? Я круглый дурак... или ты в самом деле?..
 Роллер (запыхавшись). Это я.  Собственной  персоной.  Цел  и  невредим.
Откуда, ты думаешь, я явился?
 Шварц. Что за чертовщина! Ведь судья уже переломил палочку.
 Роллер. Еще бы, даже больше! Я явился прямехонько с виселицы.  Ох,  дай
дух перевести. Пусть Швейцер расскажет. Налейте мне стакан водки. И ты опять
здесь, Мориц? Я думал было увидеться с  тобой  совсем  в  другом  месте.  Да
налейте же мне водки! У меня все кости ломит. О мой атаман! Где мой атаман?
 Шварц. Сейчас! Сейчас!  Да  говори  же,  рассказывай,  как  ты  улизнул
оттуда? Каким чудом ты опять с нами? У меня  голова  идет  кругом.  Прямо  с
виселицы, говоришь ты?
 Роллер (залпом выпивает бутылку водки). Ох, славно! Вот жжет-то!  Прямо
с виселицы, говорю. Я был в каких-нибудь трех шагах от лестницы, по  которой
всходят в лоно Авраамово...* До того близко, до  того  близко...  Моя  шкура
была уже запродана в анатомический театр, ты мог бы сторговать мою жизнь  за
понюшку табаку. Атаману я обязан воздухом, свободой и жизнью!
 Швейцер. Это была такая штука, братцы, о которой стоит порассказать! За
день до того мы пронюхали через наших лазутчиков, что  Роллеру  каюк  и  что
завтра, то есть сегодня, если только небо не обвалится, он  разделит  судьбу
всего смертного. "Ребята, - сказал атаман, - чего  не  сделаешь  для  друга?
Спасем ли мы его или нет, во всяком случае, зажжем  ему  такой  погребальный
факел, какой еще не возжигали ни одному королю и от которого у них вся шкура
скорежится". Вся шайка поднята на ноги. Мы шлем  к  нему  нарочного,  и  тот
подбрасывает ему в похлебку записочку.
 Роллер. Я отчаивался в успехе.
 Швейцер. Мы ждали, пока опустеют  улицы.  Весь  город  валом  валил  на
интересное зрелище всадники, пешеходы, экипажи смешались  в  кучу,  на  всю
округу слышались шум и пение погребальных псалмов. "Теперь, - сказал атаман,
- зажигай! Зажигай!" Наши ребята помчались стрелой,  зажгли  город  разом  с
тридцати трех концов, разбросали  зажженные  фитили  у  пороховых  погребов,
церквей и амбаров... Morleu! {Черт возьми! (фр.).}  Не  прошло  и  четверти
часа, как северо-восточный ветер, у которого, видимо, тоже был зуб  на  этот
город, подоспел нам на помощь и взметнул пламя до самых крыш. Между тем  мы,
как фурии, носимся по улицам и вопим на весь  город:  "Пожар,  пожар!"  Вой,
крик, треск! Гудит набат! Пороховой погреб взлетает на воздух!  Точно  земля
раскололась надвое, небо лопнуло и ад ушел еще на десять тысяч сажен глубже!
 Роллер. Мой конвой оглянулся. Город - что твои Содом и  Гоморра!*  Весь
горизонт в огне, в дыму и сере. Кажется, все окрестные горы взревели,  вторя
этой сатанинской шутке. Панический страх  пригибает  всех  к  земле.  Тут  я
пользуюсь минутой - р-раз! - и с быстротой  ветра  освобождаюсь  от  уз  под
самым носом стражников, окаменевших, как Лотова  жена*.  Рывок!  Я  рассекаю
толпу и давай бог ноги! Отбежав  эдак  шагов  пятьдесят,  сбрасываю  с  себя
платье, кидаюсь в реку и плыву под водой до тех пор, пока  мне  не  кажется,
что я в безопасности. Мой атаман уже тут как тут с лошадьми и платьем. Так я
удрал. Моор! Моор! Попал бы ты поскорей в такую же переделку,  чтобы  я  мог
отплатить тебе тем же!
 Рацман. Гнусное пожеланье, за которое тебя следовало бы  вздернуть.  Но
шутка такая, что лопнуть можно.
 Роллер. Да, то была истинная помощь в нужде! Чтобы  понять  это,  надо,
как я, с веревкой на  шее  заживо  прогуляться  к  могиле.  А  эти  страшные
приготовления, эти живодерские церемонии! Ты ступаешь