мнело,
 И душе хотелось к небу льнуть.

 В поцелуях - счастие и мука!
 Будто пламя с пламенем шло в бой,
 Как два с арфы сорванные звука
 В звук один сливаются порой -

 Так текли, текли они и рвались
 Губы, щеки рдели, как заря...
 Небеса с землею расплавлялись,
 Мимо нас неслися, как моря.

 Нет его! Напрасно, ах, напрасно
 Звать его слезами и тоской!
 Нет его! И все, что здесь прекрасно,
 Вторит мне и вздохом и слезой.

 Входит Франц.

 Франц. Опять ты здесь, строптивая мечтательница? Ты  украдкой  покинула
веселый пир и омрачила радость гостей.
 Амалия. Сожалею об утрате этих невинных  радостей!  В  твоих  ушах  еще
должен был бы звучать погребальный напев, раздававшийся над могилой отца.
 Франц. Неужели ты вечно будешь сетовать? Предоставь мертвых мирному сну
и осчастливь живущих! Я пришел...
 Амалия. А скоро ты уйдешь?
 Франц. О боже! Не напускай на себя столько холода и мрака. Ты огорчаешь
меня, Амалия! Я пришел сказать тебе...
 Амалия.  Верно,  мне  придется  услышать,  что  Франц  фон  Моор   стал
владетельным графом?
 Франц. Да, ты права. Об этом я  и  пришел  сообщить  тебе.  Максимилиан
покоится в склепе своих предков. Я - господин. Но я  хотел  бы  стать  им  в
полной мере, Амалия. Ты знаешь, кем ты была в нашем доме?  Ты  воспитывалась
как дочь Моора, его любовь к тебе пережила даже смерть. Ты ведь  никогда  не
позабудешь об этом?
 Амалия. Никогда, никогда! Да и  кто  мог  бы  позабыть  об  этом  среди
веселых пиршеств?
 Франц. За любовь отца ты должна воздать сыновьям. Но Карл  мертв...  Ты
поражена? Смущена? Да, конечно, в  этой  мысли  столько  лестного,  что  она
должна ошеломить даже женскую гордость. Франц  попирает  надежды  знатнейших
девиц. Франц приходит и предлагает бедной, беспомощной сироте  свое  сердце,
свою .руку и вместе с нею все свое золото, все свои дворцы и лесные  угодья.
Франц, кому все завидуют, кого все боятся, добровольно объявляет себя  рабом
Амалии.
 Амалия. Как молния не расщепит нечестивый  язык,  посмевший  выговорить
злодейские слова!  Ты  убил  моего  возлюбленного,  и  тебя  Амалия  назовет
супругом? Ты...
 Франц. Не гневайтесь так,  всемилостивейшая  принцесса!  Да,  Франц  не
изгибается перед тобой, как воркующий  селадон*.  Франц  не  умеет,  подобно
томному аркадскому пастушку*, заставлять  эхо  гротов  и  скал  вторить  его
любовным сетованиям. Франц говорит, а если  ему  не  отвечают,  то  будет...
повелевать!
 Амалия. Ты, червь, повелевать? Повелевать мне? А если ответом  на  твои
повеления будет только презрительный смех?
 Франц. На это ты не осмелишься. Я знаю средство,  которое  живо  сломит
гордость строптивой упрямицы, - монастырские стены!
 Амалия. Браво! Чудесно! Монастырские стены навеки укроют меня от  этого
взгляда василиска*. Там будет у  меня  довольно  досуга  думать,  мечтать  о
Карле. Привет тебе, монастырь! Скорее, скорее прими меня!
 Франц. Так вот как! Ха-ха! Ну,  берегись!  Ты  научила  меня  искусству
мучить. Нет, моя близость,  подобно  огневолосой  фурии,  изгонит  из  твоей
головы вечную скорбь о Карле. Страшный образ  Франца  притаится  за  образом
возлюбленного, будет караулить его, как пес из волшебной сказки,  стерегущий
подземные сокровища. За волосы поволоку я тебя  к  венцу!  С  мечом  в  руке
исторгну у тебя брачный обет! Приступом возьму твое девственное  ложе!  Твою
горделивую стыдливость сломлю своею, большей гордостью.
 Амалия (дает ему пощечину). Сперва получи вот это в приданое!
 Франц (яростно). О, теперь я воздам тебе сторицей. Не супругой  -  нет,
много  чести!  -  моей  наложницей  будешь  ты!  Честные  крестьянки  станут
показывать на тебя пальцами, когда ты отважишься  выйти  на  улицу.  Что  ж!
Скрежещи зубами! Испепеляй меня огнем и злобой твоих глаз! Меня веселит гнев
женщины.  Он  делает  тебя  еще  прекраснее,  еще   желаннее!   Идем,   твоя
строптивость украсит мое торжество, придаст остроту насильственным объятиям.
Идем ко мне в спальню, я горю желанием! Теперь,  сейчас  же  ты  пойдешь  со
мной. (Хочет силой увести ее.)
 Амалия (бросается ему на шею). Прости меня, Франц! (Он пытается  обнять
ее, она выхватывает у  него  из  ножен  шпагу  и  быстро  отходит.)  Смотри,
негодяй, теперь я  расправлюсь  с  тобой.  Да,  я  женщина,  но  разъяренная
женщина! Осмелься только нечестивым прикосновением осквернить мое тело - эта
сталь пронзит твое похотливое сердце! Дух дяди направит мою  руку.  Спасайся
скорее! (Прогоняет его.) Ах,  как  мне  хорошо!  Наконец  я  могу  вздохнуть
свободно: я почувствовала себя сильной, как огнедышащий конь,  злобной,  как
тигрица, преследующая того, кто похитил ее детенышей. "В монастырь",  сказал
он? Спасибо за счастливую мысль! Обманутая  любовь  нашла  себе  пристанище!
Монастырь, святое распятье - вот оплот обманутой любви. (Хочет уйти.)

 Герман входит нерешительным шагом.

 Герман. Фрейлейн Амалия! Фрейлейн Амалия!
 Амалия. Несчастный! Зачем ты меня беспокоишь?
 Герман. Эту тяжесть я должен снять с сердца,  прежде  чем  она  увлечет
меня в ад. (Бросается перед ней на колени.) Простите!  Простите!  Я  жестоко
обидел вас, фрейлейн Амалия!
 Амалия. Встань! Уходи! Я ничего не хочу слушать. (Хочет уйти.)
 Герман (удерживая ее). Нет! Останьтесь!  Ради  бога!  Ради  предвечного
бога! Вы должны все узнать!
 Амалия. Ни слова больше. Я прощаю тебя. Иди с миром!
 Герман. Выслушайте хоть одно слово! Оно вернет вам покой.
 Амалия (возвращается и удивленно смотрит на него). Как, друг  мой?  Кто
на земле или на небе может вернуть мне покой?
 Герман. Одно-единственное слово из уст моих. Выслушайте меня!
 Амалия (сострадательно берет его руку). Добрый человек, как может слово
из твоих уст сорвать засовы вечности?
 Герман (поднимается). Карл жив!
 Амалия (кричит). Несчастный!
 Герман. Да, это так. И еще одно... Ваш дядя...
 Амалия (бросаясь к нему). Ты лжешь!
 Герман. Ваш дядя...
 Амалия. Карл жив еще?
 Герман. И ваш дядя тоже. Не выдавайте меня! (Поспешно уходит.)
 Амалия (долго стоит в оцепенении, потом бросается вслед за  ним).  Карл
жив!


СЦЕНА ВТОРАЯ

 Местность близ Дуная. Разбойники расположились на пригорке под деревьями.
 Лошади пасутся внизу.

 Моор. Здесь я прилягу. (Бросается на землю.)  Я  весь  разбит.  Во  рту
пересохло.

 Швейцер незаметно исчезает.

Я  хотел  попросить принести мне пригоршню воды из этой реки, но и вы все до
смерти устали.
 Шварц. И вино в наших бурдюках все вышло.
 Моор. Смотрите, какие прекрасные хлеба!  Деревья  гнутся  под  тяжестью
плодов. Полны надежд виноградные лозы.
 Гримм. Год выдастся урожайный.
 Моор. Ты думаешь? Итак, хоть одна  капля  пота  вознаградится  на  этом
свете. Одна... Но ведь ночью может выпасть град и побить урожай.
 Шварц. Вполне возможно. И все погибнет перед самой жатвой.
 Моор. Вот и я говорю - все  погибнет.  Да  и  почему  должно  удаваться
человеку то, что роднит его с муравьями, когда то, в чем он равен богу,  ему
не удается? Или такова уж людская доля?
 Шварц. Вот чего не знаю.
 Моор. Хорошо сказано  и  еще  лучше  сделано,  если  ты  и  вправду  не
стремился проникнуть в суть вещей. Брат! Я видел людей, их пчелиные заботы и
гигантские  замыслы,  их  божественные  устремления  и  мышью   суетню,   их
диковинно-странную погоню за счастьем! Один доверяет себя бегу коня,  другой
- нюху осла, третий - собственным ногам. Такова  пестрая  лотерея  жизни!  В
погоне за выигрышем многие проставляют чистоту  и  спасение  души  своей,  а
вытаскивают одни лишь пустышки: выигрышных билетов, как оказалось, и не было
вовсе. От  этого  зрелища,  брат  мой,  глотку  щекочет  смех,  а  на  глаза
навертываются слезы!
 Шварц. Как величественно заходит солнце!
 Моор (погруженный в созерцание). Так умирает  герой!  Хочется  склонить
перед ним колена.
 Гримм. Ты, кажется, очень растроган?
 Моор. Еще в детстве моей любимой мечтой было так жить  и  так  умереть.
(Со сдерживаемой горечью.) Ребяческая мысль!
 Гримм. Что и говорить!
 Моор (надвигает шляпу на глаза). В то время...  Оставьте  меня  одного,
друзья!
 Шварц. Моор! Моор! Что за дьявольщина! Как он изменился в лице.
 Гримм. Тысяча чертей! Что с ним? Ему дурно?
 Моор. В то время я не мог уснуть, если с вечера забывал помолиться.
 Гримм. Да ты рехнулся? Что за ребячество?
 Моор (кладет голову на грудь Гримма). Брат! Брат!
 Гримм. Что ты? Не будь ребенком, прошу тебя!
 Моор. О, если бы мне стать им снова!
 Гримм. Тьфу, тьфу!
 Шварц. Ободрись! Взгляни, какой живописный вид, какой тихий вечер.
 Моор. Да, друзья мои, мир прекрасен!
 Шварц. Вот это правильно замечено!
 Моор. Земля так обильна!
 Гримм. Верно, верно! Вот за это люблю!
 Моор (поникнув). А я так гадок среди этого дивного мира, а  я  чудовище
на этой прекрасной земле!
 Гримм. Вот напасть-то!
 Моор. Моя невинность! О, моя невинность! Смотрите! Все вокруг греется в
мирных лучах весеннего солнца! Почему лишь мне одному  впивать  ад  из  всех
радостей, даруемых небом? Все счастливо кругом, все сроднил этот мирный дух!
Вселенная - одна семья, и один отец там, наверху! Отец, но не  мне  отец!  Я
один отвержен, один изгнан из среды праведных! Сладостное имя "дитя"  -  мне
его не услышать! Никогда, никогда не почувствовать томного взгляда  любимой,
объятий верного друга! Никогда!  Никогда!  (С  ужасом  отшатывается.)  Среди
убийц, среди шипенья гадов, железными цепями прикованный к греху, по  шаткой
жерди  порока  бреду  я  к  гибели  -  Абадонна*,  рыдающий  среди  цветения
счастливого мира!
 Шварц  (к  другим  разбойникам).  Непостижимо!  Никогда  его  таким  не
видывал!
 Моор (горестно). О, если бы я мог возвратиться в чрево матери! Если  бы
мог родиться нищим! Нет, ничего не хотел бы я больше, о небо, как  сделаться
таким вот поденщиком! О, я хотел бы трудиться так, чтобы со лба у меня лился
кровавый  пот!  Этой  ценой  купить  себе  усладу   послеобеденного   сна...
блаженство единой слезы!
 Гримм. Ну вот! Припадок пошел на убыль.
 Моор. Было время, когда слезы лились так  легко!  О,  безмятежные  дни!
Отчий замок и вы, зеленые задумчивые  долы!  Блаженные  дни  моего  детства!
Раздели со мною  скорбь,  природа!  Никогда,  никогда  они  не  возвратятся!
Никогда ласковым дуновением не освежат мою пылающую грудь!  Все  ушло,  ушло
невозвратно!

 Появляется Швейцер со шляпой, наполненной водой.

 Швейцер. Пей, атаман! Воды тут вволю, холодной, как лед.
 Шварц. Ты в крови? Что ты сделал?
 Швейцер. Дурак я! Такое, что чуть  было  не  стоило  мне  обеих  ног  и
головы. Спускаюсь с песчаного холма к реке... вдруг вся эта  дрянь  поползла
подо мной, и я полетел вниз на добрый десяток рейнских футов. Лежу это я  и,
чуть придя в чувство, вижу: в гравии течет самая что ни на  есть  прозрачная
вода. "Ладно, - подумал я, - хоть я и накувыркался, да атаману вода придется
по вкусу".
 Моор (возвращает шляпу и отирает ему  лицо).  А  то  не  видно  шрамов,
которыми переметили твой лоб богемские уланы. Вода превосходная!  Эти  шрамы
тебе к лицу.
 Швейцер. Ба, места хватит еще для добрых тридцати.
 Моор. Да, ребята, денек выдался жаркий! А  потеряли  мы  только  одного
человека. Мой Роллер погиб геройской смертью. Над его  прахом  воздвигли  бы
мраморный монумент, если б он умер не за меня.  Довольствуйтесь  хоть  этим!
(Вытирает глаза.) А сколько человек полегло с неприятельской стороны?
 Швейцер. Сто шестьдесят гусаров, девяносто три драгуна и сорок егерей -
всего триста человек.
 Моор. Триста за одного! Каждый  из  вас  имеет  право  на  эту  голову.
(Снимает шляпу.) Вот я  подымаю  кинжал.  Клянусь  спасением  моей  души,  я
никогда не оставлю вас.
 Швейцер. Не клянись! Может быть, тебе еще суждено счастье и  ты  будешь
раскаиваться.
 Моор. Клянусь прахом моего Роллера! Я никогда не оставлю вас!

 Входит Косинский.

 Косинский (в сторону). Мне сказали, что где-нибудь здесь  поблизости  я
найду их. Эге! Это что за люди? Уж не они ли? Что, если они? Да, да, так оно
и есть. Попробую с ними заговорить.
 Шварц. Стой! Кто идет?
 Косинский. Господа, прошу прощения! Боюсь, не ошибся ли я?
 Моор. Ну, а кто же мы такие, если вы не ошиблись?
 Косинский. Мужи!
 Швейцер. Разве мы не доказали этого, атаман?
 Косинский. Мужей ищу я, которые прямо смотрят в лицо смерти,  опасность
превращают в прирученную змею, а свободу ценят выше чести  и  жизни.  Мужей,
одно имя которых, бесценное для бедных и угнетенных,  храбрейших  заставляет
содрогаться и тиранов бледнеть.
 Швейцер (обращаясь к  атаману).  Этот  малый  мне  нравится.  Послушай,
дружище! Ты нашел тех, кого искал.
 Косинский. Похоже на то! И вскоре надеюсь сказать, что  нашел  братьев.
Но тогда укажите мне того великого мужа, которого  я  ищу,  вашего  атамана,
славного графа фон Моора.
 Швейцер (жмет ему руку, горячо). Милый юноша, мы - друзья!
 Моор (приближаясь). А знаком ли вам атаман?
 Косинский. Это ты! Какое лицо! Увидя тебя, кто станет  искать  другого?
(Долго всматривается в него.)  Я  всегда  мечтал  увидеть  того  человека  с
презрительным взглядом, который сидел на развалинах  Карфагена*.  Теперь  не
буду мечтать об этом.
 Швейцер. Вот это хват!
 Моор. А что привело вас ко мне?
 Косинский. О атаман, моя горькая судьбина. Я потерпел кораблекрушение в
бурных волнах житейского моря я видел, как пошли ко дну упования всей  моей
жизни, и мне не  осталось  ничего,  кроме  мучительных  воспоминаний  об  их
гибели, воспоминаний, которые свели бы меня с ума,  если  б  я  не  старался
заглушить их беспрерывной деятельностью.
 Моор. Еще один жалобщик на господа бога! Продолжай!
 Косинский. Я сделался солдатом. Несчастье и тут  преследовало  меня.  Я
стал участником экспедиции в Ост-Индию, мой корабль разбился о скалы - опять
только несбывшиеся планы! Наконец, слышу, везде  и  всюду  толкуют  о  твоих
делах - "злодействах", как их называли,  -  и  вот  я  отправился  сюда,  за
тридцать миль, с  твердым  решением  служить  под  твоим  началом,  если  ты
захочешь принять меня. Уважь мою просьбу, достойный атаман!
 Швейцер (вскакивая).  Здорово!  Здорово!  Значит,  Роллер  тысячекратно
возмещен нам! Вот это так собрат для нашей шайки!
 Моор. Как твое имя?
 Косинский. Косинский.
 Моор. Косинский? А знаешь ли ты, что ты ветреный мальчик и шутишь,  как
неразумная девчонка, таким важным поступком? Здесь тебе не придется играть в
мяч или в кегли, как ты воображаешь.
 Косинский. Я знаю, что ты хочешь сказать. Мне двадцать четыре года,  но
я видел, как сверкают шпаги, и слышал, как жужжат пули над головой.
 Моор. Вот как, молодой человек? Значит, ты затем  научился  фехтованию,
чтобы ради одного какого-нибудь талера убивать бедных путников  или  вонзать
нож в спину женщинам? Ступай, ступай отсюда! Ты сбежал  от  няньки,  которая
припугнула тебя розгой!
 Швейцер. Какого черта, атаман? О чем ты думаешь? Уж  не  хочешь  ли  ты
отослать назад этого Геркулеса? Да он выглядит так, будто  может  половником
оттеснить за Ганг самого маршала Саксонского*.
 Моор. Тебе не удались твои ребячьи затеи,  и  вот  ты  приходишь  сюда,
чтобы стать мошенником, убийцей? Убийство! Мальчик, да понимаешь ли  ты  это
слово? Когда сбиваешь маковые головки, можно заснуть спокойно. Но,  имея  на
совести убийство...
 Косинский. Я готов держать ответ  за  любое  убийство,  на  которое  ты
пошлешь меня.
 Моор. Что? Ты так умен? У тебя хватает дерзости ловить меня  на  удочку
лести? Откуда ты знаешь, что я не вижу по ночам  страшных  снов,  что  я  не
покроюсь бледностью на смертном  одре?  Много  ли  тебе  приходилось  делать
такого, за что бы ты нес ответственность?
 Косинский. Правда, пока еще мало! Но все же... Хотя  бы  мой  приход  к
вам, благородный граф.
 Моор. Не подсунул ли тебе твой гувернер историю Робина  Гуда*  -  таких
неосмотрительных мерзавцев следовало бы ссылать на галеры! -  и  не  она  ли
распалила твое детское воображение, заразила  тебя  безумным  стремлением  к
величию? Ты, верно, льстишься на громкие титулы  и  почести?  Хочешь  купить
бессмертие поджогами и разбоем? Знай, честолюбивый юноша:  не  для  убийц  и
поджигателей зеленеют лавры!  Не  слава  встречает  разбойничьи  победы,  но
проклятия, опасности, смерть, позор! Видишь виселицу там, на холме?
 Шпигельберг  (сердито  шагает  взад  и  вперед).  Ох,  как  глупо!  Как
противно! Непростительно глупое обхожденье! Нет, я поступал по-другому.
 Косинский. Чего бояться тому, кто не боится смерти?
 Моор. Браво! Бесподобно! Ты, видно, здорово учился в  школе  и  назубок
знаешь своего Сенеку!* Но, милый друг, такими  сентенциями  ты  не  обманешь
страдающую природу, не притупишь стрелы горя. Подумай хорошенько,  сын  мой!
(Берет его за руку.) Подумай, я советую  тебе,  как  отец:  измерь  глубину,
прежде чем броситься в пропасть, если ты еще можешь испытать хоть единый миг
радости... Настанет минута, когда ты  очнешься,  и  тогда...  будет  слишком
поздно. Здесь ты выходишь из круга людского и должен  стать  либо  существом
высшего порядка, либо дьяволом. Еще раз, сын мой: если  где-нибудь  теплится
для тебя искра надежды, оставь это страшное братство. В него вступают только
с отчаяния, если не видят в нем высшей премудрости! Можно  обмануться,  верь
мне, можно принять за твердость духа то, что в конце концов только отчаяние.
Верь мне и поспеши отсюда!
 Косинский. Нет! Теперь уж я не побегу.  Если  мои  просьбы  не  трогают
тебя, то выслушай историю моих злоключений. Ты тогда сам  вложишь  кинжал  в
мои руки. Садитесь все в круг и слушайте внимательно.
 Моор. Я тебя слушаю.
 Косинский. Итак, знайте,  я  богемский  дворянин.  Ранняя  смерть  отца
сделала меня владельцем немалой дворянской вотчины. Места это были  райские,
ибо там обитал ангел - девушка, украшенная всеми прелестями цветущей  юности
и целомудренная, как свет небесный. Но кому я это говорю? Для вас это пустой
звук! Вы никогда не любили, никогда не были любимы.
 Швейцер. Полегче, полегче! Наш атаман вспыхнул, как огонь.
 Моор. Перестань! Я выслушаю тебя в другой раз -  завтра,  па  днях  или
насмотревшись крови!
 Косинский. Кровь! Кровь! Слушай же  дальше!  И  сердце  твое  обольется
кровью. Она была немка из мещанок, но один вид ее рассеивал  все  дворянские
предрассудки. Робко и скромно приняла она из моих  рук  обручальное  кольцо
послезавтра я должен был вести мою Амалию к алтарю.

 Моор стремительно поднимается.

В  чаду  ожидающего  меня блаженства, среди приготовлений к свадьбе нарочный
привозит мне вызов ко двору. Являюсь. Мне показывают письма, дышащие изменой
и  будто бы написанные мною. Кровь бросилась мне в лицо от такого коварства!
У меня отняли шпагу, меня заточили в тюрьму, все мои чувства отмерли.
 Швейцер. А тем временем... Ну, продолжай, я уже чую, чем тут пахнет.
 Косинский. Я пробыл там целый месяц, не понимая, как все это произошло.
Я трепетал за Амалию, которая из-за меня переживала смертельный ужас. Но вот
является первый министр двора и в притворно сладких  выражениях  поздравляет
меня с установлением моей невиновности, читает мне указ  об  освобождении  и
возвращает шпагу. Теперь  остается,  торжествуя,  лететь  в  свой  замок,  в
объятия Амалии... Но что же? Она исчезла. Ее увезли темной ночью,  никто  не
знал куда. С тех пор она словно в воду канула. Меня молнией осенила мысль! Я
спешу в город, пытаюсь что-нибудь узнать у придворных. Все таращат  на  меня
глаза, никто  ничего  не  разъясняет...  Наконец  во  дворце,  за  потаенной
решеткой, я ее обнаруживаю. Она бросила мне записку.
 Швейцер. Ну что, разве я не говорил?
 Косинский. Ад, смерть и ад!  Вот  что  я  прочел!  Ее  поставили  перед
выбором: допустить мою смерть или стать любовницей  князя.  В  борьбе  между
честью и любовью она избрала последнюю... и (хохочет) я был спасен.
 Швейцер. И что же ты сделал?
 Косинский. Я стоял словно ошеломленный тысячью громов. "Кровь!" -  была
моя первая мысль "кровь!" - последняя. С пеной у рта мчусь я домой,  хватаю
трехгранную шпагу и вне себя врываюсь в дом ми