дрожащими ногами, и  с
каждым шагом все ближе - до ужаса близко!  -  встает  перед  тобой  в  лучах
страшного утреннего солнца проклятая машина с петлей, уготованной для  твоей
шеи! А поджидающие тебя живодеры! А мерзостная музыка -  она  еще  и  теперь
гремит у меня в ушах! А карканье голодного  воронья,  которое  обсело  моего
полусгнившего  предшественника!..  Это  все...  все...  И  сверх  того   еще
предвкушение блаженства, тебя ожидающего. Братья! Братья! И вдруг - призыв к
свободе! То-то был треск, словно обруч лопнул на небесной бочке. Верьте мне,
канальи! Прыгнув из раскаленной печи  в  ледяную  воду,  не  ощутишь  такого
контраста, какой почувствовал я, оказавшись на том берегу.
 Шпигельбсрг (хохочет). Бедняга!  Ну,  да  все  это  уже  ветром  сдуло!
(Пьет.) Со счастливым воскресением из мертвых!
 Роллер (бросает наземь свой стакан).  Нет,  клянусь  всеми  сокровищами
Мамона*, не хотел бы я еще раз пережить такое! Смерть, пожалуй, посерьезнее,
чем прыжок арлекина но страх смерти еще страшней, чем она сама.
 Шпигельбсрг. А вспорхнувшая на воздух пороховая башня! Смекаешь теперь,
Рацман? Оттого-то и воняло серой на всю округу, словно Молох* проветривал на
свежем воздухе свой гардероб. Это была великолепная шутка,  атаман!  Завидую
тебе!
 Швейцер. Если весь  город  потешается  над  тем,  что  нашего  товарища
прирезывают, как затравленного кабана, то нам ли, черт побери,  корить  себя
за то, что мы разорили город из любви к другу. Вдобавок наши  ребята  сумели
там неплохо поживиться. Ну, показывайте свою добычу!
 Один из шайки. Во время суматохи я пробрался в церковь святого  Стефана
и спорол бахрому с алтарного покрова. "Господь бог богат, - подумал я,  -  и
может сделать золото из простой веревки".
 Швейцер. И правильно поступил! Кому  этот  хлам  нужен  в  церкви?  Они
жертвуют его господу богу, которому, право же, ни к чему  такое  барахло,  а
между тем божьи создания голодают. Ну, а  ты,  Шпангелер?  Куда  ты  закинул
сети?
 Второй. Мы с Бюгелем  обобрали  лавку  и  притащили  разных  материй  -
человек на пятьдесят хватит.
 Третий. Я стянул двое золотых часов да дюжину серебряных ложек.
 Швейцер. Хорошо, хорошо! А мы им спроворили такой пожар, что его  и  за
две недели не потушить. Чтобы унять  огонь,  придется  затопить  водою  весь
город. Не знаешь, Шуфтерле, сколько там погибло народу?
 Шуфтерле. Говорят, восемьдесят три человека.  Одна  башня  разнесла  на
куски человек шестьдесят.
 Моор (очень серьезно). Ты дорого обошелся, Роллер!
 Шуфтерле. Подумаешь, важность! Добро бы это еще были мужчины, а то  все
грудные младенцы, которые только и знают,  что  золотить  свои  пеленки,  да
сгорбленные старухи, которые от них мух отгоняли, да еще  иссохшие  старики,
что повскакали с лежанок и с перепугу дверей не нашли. Эти пациенты жалобным
визгом призывали доктора, торжественно следовавшего за процессией. Ведь все,
кто легок на подъем, выскочили поглазеть на комедию. Стеречь  дома  остались
подонки населенья.
 Моор. О, бедные создания! Больные, говоришь ты? Старики и дети?
 Шуфтерле. Да, черт возьми! Вдобавок еще роженицы да женщины на  сносях,
страшившиеся выкинуть под самой виселицей, или брюхатые бабенки, убоявшиеся,
как бы эти три перекладины не отпечатались на горбах их ребят, да еще  нищие
поэты, которым не во что было обуться, так как единственную пару  сапог  они
отдали в починку, и прочая шушера, о которой и говорить не стоит.  Так  вот,
иду я мимо одной лачуги и слышу какой-то писк, заглядываю - и что  же  вижу?
Младенец, пухлый такой и здоровый, лежит под  столом,  а  стол  уже  вот-вот
вспыхнет! "Эх ты, горемыка, - сказал я, - да ты тут замерзнешь!" - и швырнул
его в огонь.
 Моор. Ты правду говоришь, Шуфтерле? Так пусть же  это  пламя  пылает  в
твоей груди, покуда не поседеет сама вечность. Прочь, негодяй! Чтоб я больше
не видел тебя в моей шайке! Вы, кажется, ропщете,  сомневаетесь?  Кто  смеет
сомневаться, когда я приказываю? Гоните его! Слыхали?! Среди вас уже  многие
созрели для кары! Я знаю  тебя,  Шпигельберг!  И  не  далек  день,  когда  я
произведу вам жестокий смотр.

 Все уходят в трепете.

(Один, ходит взад и вперед.) Не слушай их, мститель небесный! Чем виноват я,
да   и  ты,  если  ниспосланные  тобою  мор,  голод,  потопы  равно  губят и
праведника  и  злодея?  Кто запретит пламени, которому назначено жечь осиные
гнезда,  перекинуться  на  благословенные  нивы?  Но  детоубийство? Убийство
женщин?  Убийство  больных?  О,  как  тяжко  гнетут  меня эти злодеяния! Ими
отравлено  лучшее  из того, что я сделал. И вот перед всевидящим оком творца
стоит  мальчик,  осмеянный,  красный  от  стыда.  Он  дерзнул играть палицей
Юпитера  и  поборол  пигмея,  тогда  как  хотел низвергнуть титанов. Уймись!
Уймись!  Не  тебе  править мстительным мечом верховного судии. Ты изнемог от
первой  же  схватки.  Я  отрекаюсь от дерзостных притязаний. Уйду, забьюсь в
какую-нибудь берлогу, где дневной свет не озарит моего позора. (Хочет идти.)
 Несколько разбойников (поспешно вбегают). Берегись, атаман! Тут  что-то
нечисто! Отряды богемских всадников рыщут по лесу! Видно, сам  дьявол  навел
их на след!
 Другие разбойники.  Атаман  атаман!  Нас  выследили.  Несколько  тысяч
солдат оцепили лесную чащу.
 Еще несколько разбойников. Беда,  беда!  Мы  пойманы!  Мы  погибнем  на
колесе, на виселице! Тысячи гусаров, драгун и егерей  носятся  по  холмам  и
отрезают все пути к отступлению.

 Моор уходит.
 Швейцер, Гримм, Роллер, Шварц, Шуфтерле, Шпигельберг, Рацман. Толпа
 разбойников.

 Швейцер. Так мы вытряхнули их наконец из мягких постелей?  Радуйся  же,
Роллер! Давно меня  разбирала  охота  схватиться  с  этими  дармоедами.  Где
атаман? Вся ли шайка в сборе? Пороху довольно?
 Рацман. Пороху хоть отбавляй, да нас-то всего  восемьдесят  душ.  Стало
быть, один против двадцати.
 Швейцер. Тем лучше! Пускай хоть пятьдесят против одного моего  большого
пальца! Ведь дождались же, черти, что мы подожгли у них тюфяки под задницей.
Братцы, братцы! Не велика беда! Они продают свою жизнь за десять  крейцеров,
а мы деремся разве не за свою голову, не за свою свободу?  Мы  обрушимся  на
них, как всемирный потоп! Молнией грянем на  их  головы!  Но  где  же,  черт
возьми, атаман?
 Шпигельберг. Он бросил нас в беде, так не дать ли и нам тягу?
 Швейцер. Дать тягу?
 Шпигельберг. Ох, зачем я не остался в Иерусалиме?
 Швейцер. Чтоб тебе задохнуться в сточной яме, грязная  душонка!  Против
голых монахинь ты храбрец, а увидел кулак, так и  труса  празднуешь?  А  ну,
покажи свою удаль, не то мы зашьем тебя в свиную шкуру и затравим собаками.
 Рацман. Атаман, атаман!
 Моор (медленно входит). Я довел  до  того,  что  их  окружили  со  всех
сторон! Теперь они должны драться  как  безумные!  (Громко.)  Ребята!  Шутки
плохи! Мы должны или погибнуть, или биться не хуже разъяренных вепрей.
 Швейцер. Я клыками распорю им брюхо, так что  у  них  кишки  повылезут!
Веди нас, атаман! Мы пойдем за тобой хоть в пасть самой смерти.
 Моор. Зарядить все ружья! Пороху достаточно?
 Швейцер (вскакивая). Пороху хватит! Захотим, так земля до луны взлетит.
 Рацман. У нас по пяти заряженных пистолетов на брата да по три ружья  в
придачу.
 Моор. Хорошо, хорошо! Теперь пусть один отряд залезет  на  деревья  или
спрячется в чащу, чтобы открыть по ним огонь из засады.
 Швейцер. Это по твоей части, Шпигельберг.
 Моор. А мы между тем, точно фурии, накинемся на их фланги!
 Швейцер. А вот это уж но моей!
 Моор. А затем рыскайте по лесу и дудите в свои рожки!  Мы  напугаем  их
нашей мнимой численностью. Спустите всех собак! Они рассеют этих молодцов  и
пригонят под наши выстрелы. Мы трое - Роллер, Швейцер и я - будем драться  в
самой гуще.
 Швейцер. Славно, отлично! Мы так на них набросимся, что они и понять не
успеют,  откуда  сыплются  оплеухи.  Мне  случалось  выбивать   вишню,   уже
поднесенную ко рту. Пусть только приходят!

 Шуфтерло дергает Швейцера за рукав, тот отводит атамана и тихо  говорит
с ним.

 Моор. Молчи!
 Швейцер. Прошу тебя...
 Моор. Прочь! Его позор сохранит ему жизнь: он не  должен  умереть  там,
где я, и мой Швейцер, и мой Роллер умираем! Вели ему снять платье, я  скажу,
что это  путник,  ограбленный  мною,не  грусти,  Швейцер,  он  не  уйдет  от
виселицы.

 Входит патер.

 Патер (про себя, озираясь). Так вот оно - драконово логовище! С  вашего
позволения, судари мои, я служитель церкви, а там вон стоит  тысяча  семьсот
человек, оберегающих каждый волос на моей голове.
 Швейцер. Браво, браво! Вот это внушительно сказано.  Береженого  и  бог
бережет.
 Моор. Молчи, дружище! Скажите коротко, господин патер,  что  вам  здесь
надобно?
 Патер. Я говорю от лица правительства, властного над жизнью и  смертью.
Эй вы, воры, грабители, шельмы, ядовитые ехидны, пресмыкающиеся  во  тьме  и
жалящие исподтишка, проказа рода человеческого,  адово  отродье,  снедь  для
воронов и гадов, пожива для виселицы и колеса...
 Швейцер. Собака! Перестань ругаться! Или...  (Приставляет  ему  к  носу
приклад.)
 Моор. Стыдись, Швейцер! Ты собьешь его с толку. Он так славно  вызубрил
свою проповедь.  Продолжайте,  господин  патер!  Итак,  "...для  виселицы  и
колеса...".
 Патер. А  ты,  славный  атаман,  князь  карманщиков,  король  /куликов,
Великий  Могол*  всех  мошенников  под  солнцем,  сходный   с   тем   первым
возмутителем, который  распалил  пламенем  бунта  тысячи  легионов  невинных
ангелов и увлек их за собой в бездонный омут  проклятия!  Вопли  осиротевших
матерей несутся за тобой по пятам! Кровь ты лакаешь, точно  воду.  Люди  для
твоего смертоносного кинжала - все равно что мыльные пузыри!
 Моор. Правда, сущая правда! Что же дальше?
 Патер. Как? Правда, сущая правда? Разве это ответ?
 Моор. Видно, вы к нему не приготовились,  господин  патер?  Продолжайте
же, продолжайте! Что еще вам угодно сказать?
 Патер (разгорячившись). Ужасный человек, отыди от меня! Не запеклась ли
кровь убитого  имперского  графа  на  твоих  проклятых  пальцах?  Не  ты  ли
воровскими руками взломал святилище господне  и  похитил  священные  сосуды?
Что? Не ты ли разбросал  горящие  головни  в  нашем  богобоязненом  граде  и
обрушил пороховую башню  на  головы  добрых  христиан?  (Всплеснув  руками.)
Гнусные, гнусные злодеяния! Смрад их возносится к небесам,  торопя  Страшный
суд, который грозно разразится над вами. Ваши злодейства вопиют об отмщении.
Скоро, скоро зазвучит труба, возвещающая день последний
 Моор. До сих  пор  речь  построена  великолепно.  Но  к  делу!  Что  же
возвещает мне через вас достопочтенный магистрат?
 Патер. То, чего ты вовсе не достоин. Осмотрись, убийца  и  поджигатель!
Куда ни обратится твой взор, всюду  ты  окружен  нашими  всадниками!  Бежать
некуда. Как на этих дубах не вырасти вишням, а на елях не созреть  персикам,
так не выбраться и вам целыми и невредимыми из этого леса.
 Моор. Ты слышишь, Швейцер? Ну, что же дальше?
 Патер. Слушай же, злодей, как милосердно, как великодушно  обходится  с
тобою суд! Если ты тотчас же смиришься  и  станешь  молить  о  милосердии  и
пощаде, строгость в отношении тебя обернется состраданием, правосудие станет
тебе любящей матерью. Оно закроет глаза на  половину  твоих  преступлений  и
ограничится - подумай только! - ограничится одним колесованием!
 Швейцер. Ты слышишь, атаман? Не сдавить ли мне  горло  этому  облезлому
псу, чтобы красный сок брызнул у него изо всех пор?
 Роллер. Атаман! Ад, гром и молния! Атаман! Ишь как он закусил губу!  Не
вздернуть ли мне этого молодчика вверх тормашками?
 Швейцер. Мне! Мне! На коленях прошу тебя: мне подари счастье  растереть
его в порошок!

 Патер кричит.

 Моор. Прочь от него! Не смейте его и пальцем тронуть!  (Вынимая  саблю,
обращается к патеру.) Видите ли,  господин  патер,  здесь  семьдесят  девять
человек. Я их атаман. И ни один из них не  умеет  обращаться  в  бегство  по
команде или плясать под пушечную музыку. А там стоят тысяча семьсот человек,
поседевших под ружьем.  Но  слушайте!  Так  говорит  Моор,  атаман  убийц  и
поджигателей:  да,  я  убил  имперского  графа,   я   поджег   и   разграбил
доминиканскую церковь*, я забросал пылающими головнями ваш ханжеский  город,
я обрушил пороховую башню на головы добрых христиан... И это еще не  все.  Я
сделал больше. (Вытягивает  правую  руку.)  Видите  эти  четыре  драгоценных
перстня  у  меня  на  руке?  Ступайте  же  и  пункт  за   пунктом   изложите
высокочтимому судилищу, властному над жизнью и смертью, все, что вы  увидите
и услышите! Этот рубин снят с пальца одного министра, которого  я  на  охоте
мертвым бросил к ногам его государя. Выходец из  черни,  он  лестью  добился
положения первого любимца падение предшественника послужило ему ступенью  к
высоким почестям, он всплыл на слезах обобранных сирот. Этот алмаз я снял  с
одного финансового советника, который продавал  почетные  чины  и  должности
тому, кто больше даст, и  прогонял  от  своих  дверей  скорбящего  о  родине
патриота. Этот агат я ношу в  память  гнусного  попа,  которого  я  придушил
собственными руками за то, что он  в  своей  проповеди  плакался  на  упадок
инквизиции. Я мог бы рассказать еще множество историй  о  перстнях  на  моей
руке, если б не сожалел и о тех немногих словах, которые на вас потратил.
 Патер. Ирод! Ирод!
 Моор. Слышали? Заметили, как он  вздохнул?  Взгляните,  он  стоит  так,
словно призывает весь огонь небесный  на  шайку  нечестивых  он  судит  нас
пожатием плеч, проклинает христианнейшим "ах". Неужели  человек  может  быть
так слеп? Он, сотнею Аргусовых глаз* высматривающий малейшее пятно на  своем
ближнем, так слеп  к  самому  себе?  Из  поднебесной  выси  грозным  голосом
проповедуют они смирение и кротость и богу любви, словно огнерукому  Молоху,
приносят человеческие жертвы. Они поучают любви к ближнему и  с  проклятиями
отгоняют восьмидесятилетнего слепца от своего порога они поносят  скупости,
и они же в погоне за золотыми слитками опустошили  страну  Перу*  и,  словно
тягловый скот, впрягли язычников в свои повозки. Они ломают себе голову, как
могла природа произвести на свет Иуду Искариота*, но - и это еще  не  худшие
из них! - с радостью продали бы триединого бога за десять сребреников! О вы,
фарисеи,  лжетолкователи  правды,  обезьяны  божества!  Вы   не   страшитесь
преклонять колена перед крестом и алтарями, вы бичуете  и  изнуряете  постом
свою плоть, надеясь этим жалким фиглярством затуманить глаза того, кого сами
же -  о,  глупцы!  -  называете  всеведущим  и  вездесущим.  Так  всех  злее
насмехаются над великими  мира  сего  те,  что  льстиво  уверяют,  будто  им
ненавистны льстецы. Вы кичитесь примерной жизнью и честностью,  но  господь,
насквозь видящий ваши сердца, обрушил бы свой гнев на тех,  кто  вас  создал
такими, если бы сам не сотворил нильского  чудовища!*  Уберите  его  с  глаз
моих!
 Патер. Злодей, а сколько гордыни!
 Моор. Нет! Гордо я еще только сейчас заговорю с тобой! Ступай  и  скажи
досточтимому судилищу, властному над  жизнью  и  смертью:  я  не  вор,  что,
стакнувшись с полуночным мраком и сном, геройствует на веревочной  лестнице.
Без сомнения, я прочту когда-нибудь в  долговой  книге  божьего  промысла  о
содеянном мною, но с жалкими его наместниками  я  слов  терять  не  намерен.
Скажи им, что мое ремесло - возмездие, мой промысел - месть. (Отворачивается
от него.)
 Патер. Так ты отказываешься от милосердия и пощады? Ладно!  С  тобой  я
покончил. (Обращается к шайке.) Слушайте же, что моими устами возвещает  вам
правосудие.  Если  вы  сейчас  же  свяжете  и  выдадите  этого  и  без  того
обреченного злодея, вам навеки простятся все ваши злодеяния! Святая, церковь
с обновленной любовью примет заблудших  овец  в  свое  материнское  лоно,  и
каждому  из  вас  будет  открыта  дорога  к  любой  почетной  должности.  (С
торжествующей улыбкой.) Ну что? Как это пришлось по вкусу вашему величеству?
Живо! Вяжите его - и вы свободны!
 Моор. Вы слышали? Поняли? Чего же вы медлите? О чем задумались? Церковь
предлагает вам свободу, а ведь вы ее пленники! Она дарует вам жизнь - и  это
не пустое бахвальство, ибо вы осуждены на смерть. Она  обещает  вам  чины  и
почести, а вашим уделом, если вам даже  удастся  вырваться  из  кольца,  все
равно будет позор, преследования и проклятья. Она возвещает вам примиренье с
небом, а вы ведь давно прокляты. Ни на  одном  из  вас  нет  и  волоска,  не
обреченного аду. И вы еще медлите, еще колеблетесь? Разве так  труден  выбор
между небом и адом? Да помогите же им, господин патер!
 Патер (в сторону). Не спятил ли этот малый? (Громко.) Уж не боитесь  ли
вы, что это ловушка, для того чтобы поймать вас живьем?  Читайте  сами:  вот
подписанная амнистия. (Дает Швейцеру бумагу.) Ну что? Все еще сомневаетесь?
 Моор. Вот видите! Чего ж вам еще нужно? Собственноручная подпись -  это
ли не безграничная милость!  Или  вы,  памятуя  о  том,  что  слово,  данное
изменникам, не держат, боитесь, что обещание будет нарушено? Откиньте страх!
Политика принудит их держать слово, будь оно дано  хоть  сатане.  Иначе  кто
поверит им впредь? Как воспользуются  они  им  вторично?  Я  голову  дам  на
отсечение, что они искренни. Они знают, что я один вас возмутил  и  озлобил.
Вас они считают невинными, ваши  преступления  они  готовы  истолковать  как
ошибки, как опрометчивость юности. Одного  меня  им  нужно.  Один  я  понесу
наказание. Так, господин патер?
 Патер. Какой дьявол говорит его устами? Так, конечно,  так!  Нет,  этот
малый сведет меня с ума!
 Моор. Как? Все нет ответа? Уж не думаете ли вы оружием  проложить  себе
дорогу? Оглядитесь же вокруг! Оглядитесь! Нет, вы не можете думать так!  Это
было бы ребячеством! Или, увидев, как я радуюсь схватке, вы  и  себя  тешите
мыслью геройски погибнуть? О, выбросьте это  из  головы!  Вы  не  Мооры!  Вы
безбожные негодяи,  жалкие  орудия  моих  великих  планов,  презренные,  как
веревка в руках палача! Воры не могут пасть смертью героев. Жизнь -  выигрыш
для вора. Вслед за ней наступает ужас: воры вправе трепетать перед  смертью.
Слышите, как трубит их рог? Видите, как грозно блещут их сабли? Как? Вы  еще
не решаетесь? Вы сошли с ума или одурели? Это непростительно! Я не скажу вам
спасибо за жизнь! Я стыжусь вашей жертвы!
 Патер (в чрезвычайном удивлении). Я с ума сойду! Лучше убежать  отсюда!
Слыханное ли это дело?
 Моор. Или вы боитесь, что я лишу себя жизни  и  самоубийством  уничтожу
договор, предусматривающий  лишь  поимку  живого?  Нет,  ребята,  ваш  страх
напрасен! Вот, смотрите, я бросаю кинжал, и  пистолеты,  и  этот  пузырек  с
ядом, который мог бы мне еще пригодиться. Я теперь так бессилен, что не имею
власти даже над собственной жизнью. Как? Все еще не решаетесь? Уж не думаете
ли вы, что я начну защищаться, когда вы приметесь вязать меня?  Смотрите,  я
привязываю свою правую руку к  этому  дубу  -  теперь  я  вовсе  беззащитен,
ребенок может сладить со мной. Ну! Кто из вас первый покинет в  беде  своего
атамана?
 Роллер (в исступлении). Никто! Хотя бы весь  ад  девятикратно  обступил
нас! (Размахивая саблею.) Кто не собака, спасай атамана!
 Швейцер (разрывает  амнистию  и  бросает  клочки  ее  в  лицо  патеру).
Амнистия - в наших пулях! Убирайся, каналья! Скажи сенату, что послал  тебя:
в шайке Моора не нашлось ни одного изменника. Спасайте, спасайте атамана!
 Все (шумно). Спасайте, спасайте атамана!
 Моор (вырываясь,  радостно).  Теперь  мы  свободны,  друзья!  Теперь  я
чувствую у себя в кулаке целую армию! Смерть или свобода! Живыми не дадимся!

 Трубят наступление, шум и грохот. Все уходят с обнаженными саблями.


АКТ ТРЕТИЙ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

 Амалия в саду играет на лютне.

 Амалия.

 Добр, как ангел, молод и прекрасен,
 Он всех юношей прекрасней и милей
 Взгляд его так кроток был и ясен,
 Как сиянье солнца средь зыбей.

 От его объятий кровь кипела,
 Сильно, жарко билась грудь о грудь,
 Губы губ искали... все те