нистра, ибо он, только он  мог
быть адским сводником. Меня, видимо, заметили еще на улице. Когда я поднялся
наверх, все двери были заперты. Я мечусь, расспрашиваю. Ответ один: он уехал
к государю. Я устремляюсь туда, но там его и в глаза не видели.  Возвращаюсь
к  нему,  взламываю  двери,  нахожу  его...  Но  человек   пять   служителей
выскакивают из засады и обезоруживают меня.
 Швейцер (топая ногой). И он остался цел, а ты ушел ни с чем?
 Косинский. Меня схватили, предали суду, опозорили и - заметьте, в  виде
особой милости, - выслали за границу. Мои поместья достались  министру  моя
Амалия в когтях тигра, она гаснет, стеня и  рыдая,  а  моя  месть  бессильно
сгибается под ярмом деспотизма.
 Швейцер  (вскакивая  и  размахивая  шпагой).  Это  льет  воду  на  нашу
мельницу, атаман! Тут найдется, что поджечь.
 Моор  (доселе  ходивший  взад  и  вперед  в  сильном  волнении,   резко
останавливается. К разбойникам). Я должен видеть  ее.  Живо!  Стройтесь!  Ты
остаешься с нами, Косинский! Торопитесь!
 Разбойники. Куда? Что?
 Моор. Куда? Кто спросил  -  куда?  (Гневно,  Швейцеру.)  Предатель,  ты
хочешь задержать меня? Но, клянусь небом...
 Швейцер. Предатель? Я? Отправляйся хоть в ад, я пойду с тобою!
 Моор (бросается ему на шею).  Брат!  Ты  идешь  со  мной!  Она  плачет,
угасает! Поднимайтесь! Живо! Все! Во Франконию! Мы  должны  быть  там  через
неделю...

 Все уходят.


АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

 Сельская местность вблизи замка Мооров.
 Разбойник Моор. В отдалении Косинский.

 Моор. Ступай и доложи обо мне. Помнишь, что тебе надо сказать?
 Косинский. Вы  -  граф  фон  Бранд,  едете  из  Мекленбурга  я  -  ваш
стремянный. Не беспокойтесь, я хорошо сыграю свою роль. Прощайте. (Уходит.)
 Моор. Привет тебе, родная земля! (Целует землю.)  Родное  небо,  родное
солнце! Холмы и долы! Леса и потоки! Всем  сердцем  приветствую  вас!  Каким
целительным воздухом веет с гор моей родины!  Какое  блаженство  струится  в
грудь несчастного изгнанника! Элизиум! Поэтический мир! Остановись, Моор! Ты
вступаешь во храм! (Подходит ближе.) А вот  и  ласточкины  гнезда  во  дворе
замка! И  садовая  калитка!  И  тот  уголок  у  забора,  где  ты  так  часто
подстерегал  и  дразнил  ловчего  филина.  Вот  лужайка,  где  ты,  отважный
Александр, вел своих македонян в атаку  при  Арбеллах*,  и  поросший  травою
холм, откуда ты прогнал персидского сатрапа* на этой вершине победно  реяло
твое знамя! (Улыбается.) Золотые майские годы детства вновь оживают  в  душе
несчастного. Здесь был ты так счастлив, так бесконечно, безоблачно  весел!..
А ныне в обломках лежат твои замыслы! По этой земле ты  должен  был  ступать
славным, достойным, всеми почитаемым мужем здесь в  цветущих  детях  Амалии
тебе предстояло вторично пережить  свои  детские  годы  здесь,  здесь  быть
кумиром своих подданных! Но враг человеческий злобно  насмеялся  надо  мною!
(Вздрагивает.) Зачем  я  пришел  сюда?  Чтобы  почувствовать  себя  узником,
которого звон цепей пробуждает от снов о свободе? Нет,  я  вернусь  к  своей
юдоли... Узник  позабыл  свет  солнца,  но  мечта  о  свободе,  как  молния,
прорезала ночь вкруг него, чтобы сделать ее  еще  темнее.  Прощайте,  родные
долины! Когда-то вы видели мальчика Карла,  и  этот  мальчик  был  счастлив
теперь вы увидели мужчину, и он полон отчаяния. (Быстро оборачивается и идет
в дальний угол сцены, внезапно останавливается и с тоской смотрит на замок.)
Не увидеть ее, не бросить на нее ни  единого  взгляда,  когда  только  стена
разделяет меня и Амалию? Нет! Я увижу ее. Я увижу его, чего бы то ни стоило!
(Повертывает обратно.) Отец, отец, твой сын идет к тебе!  С  дороги,  черная
дымящаяся кровь! С дороги, пустой, недвижный, леденящий взгляд  смерти!  Дай
мне свободу только на этот час! Амалия! Отец! Ваш Карл идет к вам. (Быстрыми
шагами направляется к замку.) Пытай меня, когда забрезжит  день,  неотступно
преследуй меня в ночном мраке, мучь ужасными снами! Не отрави мне лишь  этот
единый миг наслаждения! (Останавливается у ворот.)  Что  со  мной?  Что  это
значит, Моор? Мужайся! Смертный ужас!.. Страшное предчувствие!..  (Входит  в
замок.)


СЦЕНА ВТОРАЯ

 Галерея в замке.
 Разбойник Моор. Амалия входит.

 Амалия. И вы думаете узнать его портрет среди всех других?
 Моор. О, безусловно.  Его  образ  всегда  стоял  перед  моими  глазами.
(Осматривает картины.) Это не он.
 Амалия. Вы угадали! Это родоначальник графов. Барбаросса* возвел его  в
дворянство за расправу над морскими разбойниками.
 Моор (продолжая вглядываться в картины). И это не он, и  этот,  и  тот.
Его нет среди них.
 Амалия. Как? Вглядитесь получше! Я думала, вы знаете его.
 Моор. Знаю, как  родного  отца!  Вот  этому  недостает  мягкой  улыбки,
отличавшей его среди тысяч... Это не он.
 Амалия. Я поражена. Как? Не видеть восемнадцать лет, и все еще...
 Моор (быстро, вспыхнув). Вот он! (Стоит как пораженный молнией.)
 Амалия. Прекраснейший человек!
 Моор (не отрываясь глядит на портрет). Отец,  отец,  прости  меня!  Да,
прекраснейший человек! (Вытирает глаза.) Святой человек!
 Амалия. Вы, кажется, очень почитали его?
 Моор. О, превосходный человек! И его уже нет в живых?
 Амалия. Да! Он ушел, как уходят лучшие радости жизни. (Дотрагивается до
его руки.) Милый граф, счастье не успевает расцвести в подлунном мире!
 Моор. Да, правда, правда... Но когда вы успели убедиться  в  этом?  Вам
ведь не больше двадцати трех лет.
 Амалия. И все-таки я успела.  Все  живет  для  того,  чтобы  умереть  в
печали. Мы стремимся к счастью и обретаем его, чтобы снова с болью утратить.
 Моор. Вы уже утратили что-то?
 Амалия. Ничего... Все! Ничего... Не пройти ли нам дальше, граф?
 Моор. Вы так спешите? Чей это  портрет  там,  направо?  Такое  скорбное
лицо.
 Амалия. Налево  портрет  его  сына,  нынешнего  владетельного  графа...
Идемте же! Идемте!
 Моор. Но этот портрет направо?
 Амалия. Не угодно ли вам пройти в сад?
 Моор. Но этот портрет направо? Ты плачешь, Амалия?

 Амалия быстро уходит.

Она  любит  меня!  Любит! Все ее существо встрепенулось, предательские слезы
полились из глаз. Она любит меня! Несчастный, разве ты это заслужил? Разве я
не  стою  здесь,  как  преступник перед плахой? Не это ли софа, на которой я
утопал   в   блаженстве,   обнимая   ее?   Не  это  ли  покои  отчего  дома?
(Растроганный   портретом   отца.)  Ты,  ты!  Глаза  твои  извергают  огонь!
Проклятье,  проклятье!  Отреченье!  Где  я?  Ночь  перед моими глазами. Кары
господни! Я, я убил его! (Убегает.)
 Франц Моор (входит, погруженный в раздумье). Прочь этот  образ!  Жалкий
трус! Чего ты робеешь? И перед кем? С тех пор как этот граф  в  моем  замке,
мне все мерещится, что какой-то шпион, подосланный адом, по  пятам  крадется
за мной. Я когда-то видел его! Что-то величественное и знакомое есть  в  его
суровом загорелом лице. Да и Амалия неравнодушна  к  нему!  Она  то  и  дело
бросает на этого молодчика тоскующие, томные взгляды, а на  них  она  обычно
скупится! Разве я не видел, как ее слеза украдкой скатилась в вино,  которое
он пил за моей спиной так жадно, точно хотел проглотить и бокал. Да, я видел
это в зеркале, видел собственными глазами. Берегись,  Франц!  За  всем  этим
кроется какое-то чреватое гибелью чудовище! (Пытливо вглядывается в  портрет
Карла.) Его длинная, гусиная  шея,  его  черные  огненные  глаза,  гм-гм-гм,
темные нависшие густые брови. (Вздрагивая.)  Злорадствующий  ад,  не  ты  ли
насылаешь на меня это предчувствие? Да, это Карл. Теперь все его черты ожили
передо мною. Это он! Он! Личина его не скроет! Это он! Смерть  и  проклятие!
(В ярости ходит большими шагами по сцене.) Разве для того я  бодрствовал  по
ночам, для того срывал скалы и засыпал пропасти? Разве для  того  я  восстал
против всех человеческих инстинктов, чтобы этот беспокойный бродяга  обратил
в ничто все мои хитросплетения? Спокойствие! Главное - спокойствие! Осталась
пустячная работа! Я и без того по уши погряз в смертных грехах. Глупо  плыть
обратно,  когда  берег  далеко  позади.  О  возвращении  нечего  и   думать.
Милосердие пошло бы по миру, отпустив мои грехи, и вечное сострадание  стало
бы банкротом! Итак, вперед, как подобает мужу! (Звонит.) Пусть соединится  с
духом отца и тогда приходит. Мертвецы мне не страшны. Даниэль! Эй!  Даниэль!
Бьюсь об заклад, они и его вовлекли в заговор! У старика загадочный вид.

 Даниэль входит.

 Даниэль. Что прикажете, сударь?
 Франц. Ничего. Иди налей вина в этот кубок, да живей поворачивайся!

 Даниэль уходит.

Погоди,  старик,  я  поймаю тебя! Я так посмотрю тебе в глаза, что уличенная
совесть  заставит  тебя  побледнеть,  и  эта  бледность будет видна и сквозь
маску.  Он  должен  умереть.  Разиня  тот,  кто бросает дело на полдороге и,
отойдя в сторону, глазеет: что-то будет дальше?

 Даниэль с вином.

Поставь  сюда!  Смотри  мне прямо в глаза! Да у тебя колени трясутся? Как ты
дрожишь! Признавайся, старик! Что ты сделал?
 Даниэль. Ничего, ваша милость! Клянусь богом и  спасением  бедной  души
моей!
 Франц. Выпей это вино! Что? Ты  медлишь?  Ну,  говори,  живо!  Чего  ты
подсыпал в кубок?
 Даниэль. Господи, спаси и помилуй! Как? Я - в кубок?
 Франц. Яду подсыпал ты в вино! Ты бледен как  смерть!  Признавайся  же,
признавайся! Кто дал тебе яд? Не правда ли, граф? Граф дал тебе его?
 Даниэль. Граф? Пресвятая дева! Граф ничего мне не давал.
 Франц (хватает его). Я буду душить тебя, покуда ты не посинеешь,  седой
обманщик! Ничего? А почему вы все время торчите вместе? Он, ты и  Амалия?  О
чем перешептываетесь? Выкладывай! Какие тайны, какие тайны он поверял тебе?
 Даниэль. Бог свидетель, он никаких тайн не поверял мне.
 Франц. Так ты запираешься? Какие козни вы замышляете, чтобы убрать меня
с дороги? А? Собираетесь задушить меня во сне? Зарезать бритвой? Попотчевать
отравой в вине или шоколаде? Говори! Говори! Или в тарелке супа поднести мне
вечное упокоение? Говори! Мне все известно.
 Даниэль. Разрази меня бог, если я не говорю вам чистейшей правды!
 Франц. На этот раз я прощу тебя. Но он, наверно, совал  деньги  тебе  в
кошелек? Пожимал  руку  крепче,  чем  это  принято?  Как  жмут  руку  старым
знакомым?
 Даниэль. Никогда, ваша милость.
 Франц. Говорил он тебе, к примеру, что знавал тебя? Что и ты должен  бы
знать его? Что с твоих глаз когда-нибудь спадет пелена? Что? Как? Он никогда
не говорил ничего подобного?
 Даниэль. Ни словечка.
 Франц.  Что  известные  обстоятельства  удерживали  его...  Что   часто
приходится надевать личину, чтобы проникнуть к врагу, что он хочет отомстить
за себя, жестоко отомстить?
 Даниэль. Ни о чем таком он и не заикался.
 Франц. Как? Решительно ни о чем? Подумай хорошенько... Что  он  близко,
очень близко знал старого графа? Что любит его, бесконечно любит, любит, как
родной сын?..
 Даниэль. Что-то в этом роде я и вправду слыхал от него.
 Франц (бледнея). Так он говорил это? В  самом  деле  говорил?  Но  что?
Скажи? Говорил, что он брат мне?
 Даниэль (озадаченный). Что, ваша милость? Нет! Этого он не говорил!  Но
когда фрейлейн Амалия водила его по галерее -  я  как  раз  вытирал  пыль  с
картин, - он вдруг остановился перед портретом покойного  графа  как  громом
пораженный. Фрейлейн Амалия,  указав  на  портрет,  сказала:  "Прекраснейший
человек!" - "Да, да! Прекраснейший  человек",  -  подтвердил  и  он,  утирая
слезы.
 Франц. Слушай, Даниэль! Ты знаешь, я всегда был тебе добрым господином
я кормил, одевал тебя и неизменно щадил твою старость.
 Даниэль. Да вознаградит вас господь! И я  всегда  служил  вам  верой  и
правдой.
 Франц. Об этом я и говорю. Ты никогда в жизни не перечил мне,  так  как
отлично знаешь, что обязан исполнять мою волю, что бы я ни приказывал!
 Даниэль. От всего сердца, господин граф, если только это не идет против
господа и моей совести!
 Франц. Вздор, вздор! Как  тебе  не  стыдно?  Старик,  а  веришь  бабьим
россказням. Брось, Даниэль, эти глупости! Ведь я господин, меня покарают бог
и совесть, если бог и совесть существуют.
 Даниэль (всплескивая руками). Боже милосердный!
 Франц. Вспомни о долге повиновения! Понимаешь  ты  это  слово?  Во  имя
этого долга я приказываю тебе: уже завтра графа не должно быть среди живых.
 Даниэль. Господи, спаси и помилуй! Да за что же?
 Франц. Помни о слепом повиновении! Ты мне за все ответишь!
 Даниэль. Я? Пресвятая матерь! Спаси и помилуй!  Я?  В  чем  я,  старик,
провинился?
 Франц. Здесь некогда раздумывать! Твоя судьба в моих руках.  Выбирай  -
либо томиться всю жизнь  в  самом  глубоком  из  моих  подвалов,  где  голод
заставит тебя глодать собственные кости, а жгучая жажда  лакать  собственную
воду, либо до конца дней в мире и покое есть хлеб свой.
 Даниэль. Как, сударь? Мир, покой - и убийство?
 Франц. Отвечай на мой вопрос!
 Даниэль. О, мои седины, мои седины!
 Франц. Да или нет?
 Даниэль. Нет! Боже, смилуйся надо мною!
 Франц  (делая  вид,  что  уходит).  Ладно!  Скоро  божья  милость  тебе
пригодится.
 Даниэль (удерживая  его,  падает  перед  ним  на  колени).  Смилуйтесь,
сударь, смилуйтесь!
 Франц. Да или нет?
 Даниэль. Ваша милость! Мне уже семьдесят второй год. Я  всегда  почитал
своих родителей. Я, сколько помню, ни у кого гроша не взял обманом. Я честно
держался своей веры. Я сорок четыре года прослужил в вашем доме и жду теперь
спокойной, мирной  кончины.  Ах,  сударь,  сударь!  (С  жаром  обнимает  его
колени.) А вы хотите отнять у меня последнее утешение перед смертью. Хотите,
чтобы совесть, как червь, подточила мою последнюю молитву и  чтоб  я  заснул
навеки, став чудовищем перед богом и людьми.  Нет,  нет,  мой  дорогой,  мой
бесценный, мой любимый граф! Вы этого не хотите! Этого вы не  можете  хотеть
от семидесятилетнего старика!
 Франц. Да или нет? Что за болтовня?
 Даниэль. Я буду отныне еще усерднее служить вам! Не покладая старых рук
буду, как поденщик, работать на вас, буду еще раньше вставать  и  еще  позже
ложиться, денно и нощно молить за вас бога, и  господь  не  отринет  молитвы
старика.
 Франц.  Повиновение  лучше  жертвы.  Статочное  ли  дело,  чтобы  палач
жеманился перед казнью!
 Даниэль. Да, да, верно. Но удавить невинного...
 Франц. Может быть,  я  обязан  тебе  отчетом?  Разве  топор  спрашивает
палача, зачем рубить эту голову, а не другую? Но видишь, как я  милостив:  я
предлагаю тебе награду за то, к чему тебя обязывает служба.
 Даниэль. Но я надеялся остаться христианином на вашей службе.
 Франц. Хватит болтать! Даю тебе день на  размышление.  Так  взвесь  же:
счастье или беда? Слышишь? Понял? Величайшее счастье или ужаснейшая беда!  Я
превзойду себя в пытках!
 Даниэль (после некоторого  раздумья).  Я  все  сделаю,  завтра  сделаю.
(Уходит.)
 Франц. Искушение сильно, а старик не рожден мучеником за веру. Что ж!..
На здоровье,  любезный  граф!  Похоже,  что  нынче  вечером  состоится  ваша
последняя трапеза. Все зависит от того, как смотреть на вещи и  дурак  тот,
кто не блюдет своей выгоды. Отец, быть может выпивший лишнюю  бутылку  вина,
загорается желанием - и в результате возникает человек а  ведь  о  человеке
вряд ли много думают за этой геркулесовой работой.  Вот  и  на  меня  теперь
нашло желание - и человека не станет. И уж конечно,  в  этом  больше  ума  и
преднамеренности, чем при его  зачатии.  Бытие  большинства  людей  стоит  в
прямой зависимости от жаркого июльского полдня, от  красивого  покрывала  на
постели, от горизонтального положения задремавшей  кухонной  граций  или  от
потухшей свечи. Если  рождение  человека  -  дело  скотской  похоти,  пустой
случайности, то зачем так ужасаться отрицанию его  рождения?  Будь  проклята
глупость кормилиц и нянек, пичкающих наше воображение страшными  сказками  и
начиняющих наш слабый мозг мерзостными картинами Страшного суда! Они  сажают
наш пробудившийся разум на цепь темного суеверия, так что кровь  леденеет  в
жилах и приходит в смятение самая смелая решимость! Убийство! Сонмище  фурий
вьется вокруг этого слова! Природа позабыла сделать еще одного человека:  не
перевязали пуповины, отец во время брачной ночи оказался не на  высоте  -  и
всей игры теней как не бывало! Было что-то - и не осталось  ничего...  Разве
это не то же самое, что: ничего не было, ничего и не будет!  А  нет  ничего,
так и говорить не о чем. Человек возникает из грязи, шлепает некоторое время
по грязи, порождает грязь, в грязь  превращается,  пока  наконец  грязью  не
налипнет на подошвы своих правнуков! Вот и  вся  песня,  весь  грязный  круг
человеческого предназначения. Итак, счастливого пути, любезный братец! Пусть
совесть, этот желчный подагрический моралист, гонит  морщинистых  старух  из
публичных домов и терзает на смертном одре старых  ростовщиков!  У  меня  ей
никогда не добиться аудиенции! (Уходит.)


СЦЕНА ТРЕТЬЯ

 Другая комната в замке.
 Разбойник Моор входит с одной стороны. Даниэль с другой.

 Моор (поспешно). Где фрейлейн Амалия?
 Даниэль. Ваша милость! Дозвольте бедному человеку обратиться  к  вам  с
просьбой.
 Моор. Говори! Чего тебе надобно?
 Даниэль. Немного и всего, очень малого и вместе с  тем  очень  многого.
Дозвольте мне поцеловать вашу руку!
 Моор. Нет, добрый старик. (Обнимает его.) Ты мне годишься в отцы.
 Даниэль. Вашу руку, вашу руку! Прошу вас.
 Моор. Нет, нет!
 Даниэль. Я должен. (Берет его руку, смотрит на нее и падает  перед  ним
на колени.) Милый, бесценный Карл!
 Моор (пугается, овладевает собою, сухо). Что ты говоришь, друг  мой?  Я
тебя не понимаю.
 Даниэль. Что ж, отпирайтесь, притворяйтесь! Ладно, ладно! Вы все же мой
дорогой, бесценный господин! Боже милостивый! Я,  старик,  сподобился  такой
радости. Дурак я, что  не  сразу...  Отец  небесный!  Вот  вы  вернулись,  а
старый-то граф в земле... А вы опять здесь. Что я за  слепой  осел  (ударяет
себя по лбу), что не сразу... Господи боже ты мой! Кто бы  мог  подумать!  О
чем я слезно молился... Иисусе Христе!.. Вот он стоит собственной персоной в
своей прежней комнате!
 Моор. Что за странные речи? Да что вы, в белой  горячке,  что  ли?  Или
хотите на мне испробовать, как вам удается роль в какой-то комедии?
 Даниэль. Тьфу ты! Господи, и не грех вам потешаться над старым  слугой?
Этот шрам... Да помните ли... Великий боже! То-то страху нагнали вы на  меня
в ту пору! Я вас так любил всегда, а вы... То-то было бы горе!.. Вы сидели у
меня на руках... Помните, там, в круглом зале... Бьюсь об заклад, вы, верно,
уже позабыли и кукушку, что так любили  слушать!  Подумать  только,  кукушка
разбилась вдребезги. Старая Сусанна уронила ее, когда  мела  комнату...  Да,
так вот вы сидели у меня на руках да  вдруг  как  закричите:  "Но-но!"  Я  и
побежал за вашей лошадкой. Господи Иисусе, и куда  только  я,  старый  осел,
понесся? Меня как варом обдало, когда  я  еще  в  сенях  услышал  ваш  крик.
Вбегаю, вы лежите на полу, а кровь так и хлещет. Матерь божья!  Меня  словно
ледяной водой окатили! И всегда ведь так, чуть недоглядишь за ребенком! Боже
милосердный, а что, если бы в глазок попало?  Ведь  и  то,  как  нарочно,  в
правую руку. До конца дней моих, сказал я себе тогда, не  дам  ребенку  ножа
или ножниц или чего  другого  острого!  Так  и  сказал...  Слава  богу,  еще
господин и госпожа были в отъезде. Да, да, это был мне урок  на  всю  жизнь!
Иисусе Христе, ведь меня  могли  со  двора  согнать!  Господи,  прости  вас,
упрямое дитя!.. Но, слава богу, рана зажила, только вот рубец остался.
 Моор. Не понимаю ни слова из всего, что ты говоришь!
 Даниэль. Будто бы? То-то было времечко! Сколько раз, бывало, потихоньку
подсунешь вам пряничек, или бисквит, или лепешку... А помните,  что  вы  мне
сулили в конюшне, когда я вас сажал на чалого коня старого  графа  и  пускал
кататься по большому лугу?  "Даниэль,  -  бывало,  скажете  вы,  -  Даниэль,
подожди, я вырасту большой, сделаю тебя управляющим, и ты будешь  разъезжать
со мной в карете". - "Да, - говорю я и смеюсь, - если пошлет нам бог дней  и
здоровья