й слежку, пока ты не
выполнишь свою миссию?
Иуда. Напротив.
Каиафа. Не думал услышать такой ответ.
Иуда. Я люблю играть честно. И по возможности - не проигрывать.
Каиафа. Ты и до сих пор играл?
Иуда. Для меня игра вещь очень серьезная. Смертельно серьезная. Больше
ничего не скажу. Ты хочешь услышать имена?
Каиафа. Да. Важные имена.
Иуда. Цену я запрошу большую. Торговаться так торговаться.
Каиафа. Больше, чем тридцать сребреников?
Иуда. Жадным я никогда не был, хоть и вырос в бедности. Тариф на взятки я
знаю.
Каиафа. Что ты хочешь за имена, кроме свободы?
Иуда. Моя свобода - это данность. Даже если ты держишь меня за решеткой.
Каиафа. Хорошо, хорошо, ты прав. Это мы уже выяснили.
Иуда. То есть здесь совершают сделку на равных условиях два свободных
человека.
Каиафа. Если ты согласен, то да.
Иуда. Если ты даешь свое слово как гарантию, я скажу, что требую за имена.
Каиафа. Но ты должен понять: гарантия требуется здесь от тебя. Это следует
из твоего положения.
Иуда. Тебе достаточно заявления, что я рассматриваю себя как особого
уполномоченного Синедриона? Если нужно, я дам его, это заявление, в
письменном виде.
Каиафа. Что ты имеешь в виду под особыми полномочиями?
Иуда. Все. Я ведь ученик Гамалиила. Особые полномочия - это карт-бланш. А
поверят ли мне, примут ли - дело мое.
Каиафа. Если ты в самом деле перейдешь к нам, мы будем этому только рады.
Иуда. Сейчас, если я правильно понимаю, речь не о чувствах. Речь о сделке,
которую ты предлагаешь за имена.
Каиафа. Говори, что ты хочешь.
Иуда. Твое слово и письменное обязательство.
Каиафа. Ты их получишь.
Иуда. Я хочу уйти отсюда как Анания, сын Квириния. Куда и надолго ли, пока
сам не знаю. Но я должен уйти - чтобы потом вернуться. И тогда буду к
услугам Синедриона. Это, думаю, можно не объяснять.
Каиафа. Устроить можно. Кое-какие документы уничтожить, кое-какие, недавние,
датировать как давнишние...
Иуда. Среди документов должен быть и такой, в котором я значился бы не
только жителем Иерусалима, но и владельцем недвижимости. Только это даст мне
право участвовать в работе Синедриона.
Каиафа. Что ты имеешь в виду?
Иуда. Скажем, какой-нибудь участок земли. Пусть хоть тот, на Земле
Горшечника, где я был по твоему приказу схвачен. По нынешним ценам он стоит
не больше тридцати сребреников, которые я вам вернул. Предположим, за эту
сумму я и купил себе землю.
Каиафа. Можно устроить.
Иуда. Когда я вернусь, владение землей позволит мне участвовать в
общественной жизни Иерусалима.
Каиафа. Ясно. Я же сказал: сделаем.
Иуда. Вот и все мои требования. Но все это в письменном виде. И на имя
Анании, сына Квириния.
Каиафа. Сделаем в лучшем виде, немедленно. А сейчас - имена.
Иуда. Стефан и Иаков.
Каиафа. Иаков, брат Иоанна?
Иуда. Да. Но Стефан важнее.
Каиафа. Его я не знаю.
Иуда. Я даже Иисуса вам выдал, не обманул.
Каиафа. Ты считаешь, они самые опасные?
Иуда. Ты дал слово, а я сказал, что играю честно, даже если речь идет о
жизни и смерти.
Каиафа. А если я не отпущу тебя, и если имя твое не будет Анания, и если в
Иерусалиме у тебя не появится участок земли?
Иуда. Тогда... умрет Стефан и умрет Иаков. Я буду сидеть за решеткой. Ты
отдашь приказ, чтобы меня убили, но проклятье мое будет висеть на тебе до
гроба. Все остальное - твое дело.
Каиафа. Знаешь, что меня поражает? Что ты так легко относишься к крови,
которая прольется по твоей вине.
Иуда. Ты относишься еще легче. Так что нечему тут поражаться.
Каиафа. Итак, Стефан и Иаков.
Иуда. И документ, что Анания, сын Квириния, является владельцем участка
земли в Иерусалиме, на Поле Горшечника.
Каиафа. У тебя есть какие-то цели?
Иуда. Цели возникли. Как остались и у тебя.
Каиафа. Не скажешь, где покоится Иисус?
Иуда. Этого вопроса не существует, ты сам закрыл его навсегда.
Каиафа. Надеешься сделать карьеру?
Иуда. Ситуация для этого неблагоприятная. Да и я не мечтал никогда о
карьере.
Каиафа. Почему я должен верить тебе?
Иуда. Ты и до сих пор верил. Но я держу свое слово, таков уж я есть.
Каиафа. Документы мы сделаем. После этого ты свободен.
Иуда. Хотел бы отправиться в путь сегодня же ночью.
Протокол III
Извлечения
На очередном заседании Синедриона первосвященник Иешуа из рода Дамная в
паузе между двумя пунктами повестки дня сообщает: бывший первосвященник
Анания неожиданно, без приглашения, явился в здание Синедриона и просит
выслушать его, обещая сообщить какие-то важные факты. Принимая во внимание
прежний пост, возраст и состояние здоровья Анании, Иешуа из рода Дамная
предлагает после короткого перерыва выслушать Ананию. Иешуа из рода
Гамалиила, попросив слово, говорит, что Анания, насколько ему известно,
тяжело болен, страдает помутнением рассудка, какой-то заслуживающей внимания
информации от него ждать не приходится, так что предоставлять ему слово нет
смысла, повестка дня и без того перегружена вопросами исключительной
важности, Синедрион выйдет из графика; кроме того, выступление Анании может
оказать влияние на решения, особенно те, которые должны открыть двери
предстоящим радикальным переменам. Иешуа из рода Дамная выражает несогласие
с предыдущим оратором: он считает, что как раз в сложившейся ситуации и
необходимо выслушать Ананию. В то же время он вторично подчеркивает, что
узнал о намерении Анании только сейчас: несколько минут назад ему сообщили,
что экс-первосвященник появился в здании Синедриона и ждет, когда его
позовут. О подорванном состоянии духа Анании он тоже слышал, однако всем
известно, как Анания умеет владеть собой, и можно надеяться, он
действительно сообщит важную информацию. Со своей стороны, он, Иешуа из рода
Дамная, за то, чтобы дать Анании выступить, и ставит вопрос на голосование.
При одном голосе против и одном воздержавшемся Синедрион принимает решение:
после перерыва, сверх повестки дня, заслушать Ананию.
Анания. Должен извиниться перед Синедрионом, перед каждым его членом за то,
что своим появлением нарушаю ритм работы, невольно мешаю обсуждению важных
проблем. Но меня многие просили, даже, можно сказать, требовали, ссылаясь на
мой огромный опыт, чтобы я выступил и рассказал, что можно сделать в этой
критической ситуации, какие действия предпринять для ее разрешения.
Некоторые даже высказывают намеки, что причина нынешних наших бед коренится
в прошлом, в тех временах, когда я был первосвященником. Поминают какие-то
темные сделки, какие-то тайны; я знаю, кое-кто у меня за спиной не
стесняется даже называть меня предателем. И это они говорят, прекрасно зная,
что я двенадцать лет, опираясь на всенародное доверие, был первосвященником,
и многие до сих пор вспоминают те годы как период, когда народ жил в
относительном покое и безопасности. Здоровье мое все ухудшается, вы сами
видите, что, несмотря на строгий врачебный режим, я быстро худею и пальцы на
правой руке не действуют, вот, я всем показываю, большой палец, указательный
и средний, можете убедиться сами, сочинять я не имею привычки, меня,
конечно, лечат, каждый день заставляют делать упражнения, но от этого только
еще хуже, одновременно боль страшная и потеря чувствительности, рука, до
самого локтя, болит ужасно, а пальцев вовсе не чувствую. Пришел же я сюда,
чтобы рассказать то, что хотят от меня услышать многие, потому что думают,
что я, участник решающих событий, могу открыть членам Синедриона глаза на
важные моменты из прошлой нашей политической жизни. Не хочу обелять себя, не
хочу и оправдываться. Чувствую, на мне лежит тяжкий груз. Должен заметить,
об этом я давно и много раздумывал, могу сказать даже: с того самого
времени, как меня сняли, я только над этим и размышляю, только этим и терзаю
себя, даже, думаю, и худею-то я из-за этого, хотя и так никогда не был
толстым, это все могут подтвердить, кто давно меня знает... А причина,
видно, в том, что мозг мой постоянно, без остановки перемалывает и
перемалывает прошлое, и всплывают во мне все переживания, все события, ни
минуты покоя нет, все думаю, что я сделал хорошо и что плохо. Врач иной раз
даст чего-нибудь успокаивающего, тогда ненадолго забываюсь, а потом
начинается все сначала. Потому и хочу сейчас рассказать Синедриону все, хочу
положить конец подозрениям, пусть меня увидят таким, каков я есть, а потом
судят по совести. Я не хочу говорить долго, хотя со мной много такого
произошло в жизни, о чем надо было бы отчитаться; все это взаимосвязано, в
жизни вообще все взаимосвязано, и на мою долю выпало много всего,
приходилось скрываться, нужду терпеть... В трудные времена, в сложных
условиях взвалил я на себя заботы первосвященника, хотя вовсе не собирался
быть первосвященником... Нелегко это изложить в трех словах. Дайте стакан
воды, а то во рту пересохло, это тоже из-за болезни, во рту сохнет, из-за
лекарств, думаю, которые врачи дают, они тоже говорят, что нужно потреблять
много жидкости, дело в том, что, кроме жидкости, я больше и потреблять-то
ничего не могу, зубы расшатались, десны прямо пронзает болью, когда жуешь,
так что питаюсь одними протертыми кашами. Меня попрекали, что я дал
возможность сбежать одному человеку, который нам враг; не совсем такими
словами, правда, попрекали, но суть в этом, и что я сделал это намеренно и
что наверняка знал его еще с прежних времен. Я знал, спорить бесполезно, но
тогда я уже ничего не мог сделать, они уже все равно решили меня снять, и я
смирился, потому что всегда подчинялся решениям Синедриона, это решение тоже
принял, хоть оно и было для меня унизительным. Я только с одним никак не
могу смириться - что пальцы мне парализовало, вот смотрите: хочу пошевелить,
а не могу, большой, указательный и средний, без них невозможно писать, а я
всегда все писал сам, не диктовал, диктовать - к этому я привыкнуть не мог,
я сам записывал, а потом отдавал переписчикам. Многие мне говорят, запиши,
говорят, как все происходило, пока ты был у власти, и что было перед тем,
потому что они считают, что Синедрион меня пять лет держал за решеткой, и
еще - что я обсуждал с прокуратором Куманом и царем Агриппой, и было ли
какое-то тайное соглашение, но не могу я писать этими парализованными
пальцами, даже держать ими ничего не могу, все падает. И левой рукой
разучился писать, как раньше. Врачи говорят, рука со временем придет в
норму; если так, я потом все запишу. Наверно, я говорю больше, чем
собирался, но прошу Синедрион отнестись с пониманием, я все сейчас расскажу,
если уж столько людей меня просят об этом. В голове все крутятся эти мысли,
и ночью и днем, насчет того, что я хорошо сделал и что - плохо.
Ходили тут досужие разговоры, я знаю, ходят и сейчас, будто я прятался в
Дамаске, потом вернулся в Иерусалим. И что раньше я с одним человеком, с
которым... которого... словом, будто я к тому человеку имел какое-то
отношение, будто я его предал за деньги, что на моих руках - его кровь. Но
посмотрите на мои руки: три пальца парализованы. И что в том процессе мне
тоже надо было бы не так себя вести, в том деле, после которого меня сняли,
что я принял к сведению и не протестовал, потому что я всегда соглашался с
решениями Синедриона, ну, я об этом уже говорил. И я скажу еще: если
Синедрион считает меня в чем-то виновным, то пусть судит меня, хоть за
Дамаск, хоть за того человека, это я говорю без колебаний, если даже на
руках у меня его кровь, уж такие были тогда времена, этого, к сожалению,
нельзя было избежать, но деньги - нет, это никогда, это всем известно, кто
меня знает. Я и о том думал, что добровольно пойду под суд, я готов за все
ответить перед судом, готов принять даже смерть, если таков будет приговор.
Хочу просить Синедрион, примите решение насчет этого, потому что, хоть я уже
и не член Синедриона, с тех пор как меня сняли, не просто сняли, а
исключили, но я думаю, если Синедрион меня в этом поддержит, тогда совесть
моя будет спокойна. Часто думаю я еще вот о чем: то, что мне пальцы
парализовало, не случайность, вот он когда мне аукнулся, тот случай, когда
я, находясь под стражей, очень сильно покалечился, видите, как ни стараюсь
пошевелить, ничего не получается, а если б не пальцы, я, может, сумел бы
написать, что на самом деле произошло. Знаю, нет смысла оправдываться, что,
мол, времена тогда были смутные, мятежи, убийства, и мне надо было решать, и
кровь лилась, да, кровь, кровь виновных и невиновных, и если сейчас
Синедрион решит, что меня надо судить, я соглашусь, и если Синедрион решит,
чтобы я понес наказание смертью, я и с этим соглашусь, ибо тот, другой
человек, да и другие, которые были нам братьями, для них я хотел мира и
благополучия в данных условиях, история же потом вынесет свой приговор, я
знаю, особая комиссия, когда предложила снять меня, признала мои заслуги
перед народом, хоть я об этом и не просил, но я совсем не об этом хочу
говорить, а о другом. Ходят всякие сплетни, что есть, дескать, где-то
могила, к которой я имею какое-то отношение, но мы же все обсудили с... тем
человеком, мы тогда долго спорили, и я мог поступить иначе, но пришлось
согласиться, а потом меня загнали в угол, и опять же - я не мог поступить
по-другому, и тогда снова погибли два человека... Да, это было незаконно, но
я взял решение на себя, потому что надеялся, что, может, сумею исправить то,
что совершил, и я в самом деле пытался, кто помнит те времена, могут
подтвердить, я хотел положить конец беззакониям, хотел, чтобы народ жил в
мире и благополучии, вот что крутится у меня в голове с утра до вечера, а
пальцы не двигаются, смотрите, три пальца, ничего не могу ими взять, если
хотите, судите меня, я смерти не боюсь, я добровольно пойду под суд, я уже
все продумал и решил, что сам напишу на себя донос. Вот что я хотел сказать
Синедриону, получилось немного длиннее, чем я думал, но это же серьезные,
важные вещи, и тут все взаимосвязано... Устал я, не сердитесь, что нарушил
повестку дня, но я очень хотел это сказать, спасибо, что вы меня выслушали,
спасибо...
Ценности не представляет, подлежит уничтожению.
Иешуа из рода Дамная
Последний разговор
- Ступайте в город, - сказал Иисус Петру и Иоанну, - у ручья встретитесь с
продавцом воды. Он отведет вас к дому, где мы устроим пасхальный ужин. Вы
приготовьте агнца. Мы с Иудой придем позже.
Ученики удалились, и они остались вдвоем. Зной не собирался спадать, хотя
солнце клонилось уже к горизонту. Иисус сидел, согнув колени; Иуда
привалился спиной к стволу дерева. Иисус следил за муравьями, сновавшими меж
сухих былинок; Иуда разглядывал ветви масличных деревьев.
- Твое решение окончательно? - произнес после продолжительного молчания
Иуда.
- Окончательно, - ответил Иисус, не отрывая взгляда от муравьев. - В
Синедрионе все прошло гладко?
- Да.
- Подозрений у них не возникло?
- Возможно, они ждали не меня. - Иуда сорвал травинку и принялся ее жевать.
- Другому я это дело доверить не мог, мы ведь договорились.
- Знаю. Но ты спросил.
- Другие ничего бы не поняли. Особенно Петр с Иоанном. - Иисус вздохнул и
лег навзничь. - Тебе поверили?
- Поверили, потому что я принял предложенную плату.
- Сколько они предложили?
- Тридцать сребреников. И просили, пусть все будет закончено быстро, чтобы
не мешать празднику.
- Я и сам так думал. Ты про оружие говорил?
- Да, но не сказал, что у нас всего-навсего два меча.
Иисус засмеялся:
- Еще не хватало, чтобы ты это сказал!
- Почему ты смеешься? - Иуда выплюнул изжеванную травинку.
- Знай они, что у нас только два меча, они прислали бы четырех человек. А
тут они придут целым отрядом, вооруженные до зубов.
- Я подумал, куплю еще несколько мечей, чтобы меня не поймали на лжи. Мечи
дешевы, и, когда покупаешь десяток, один дают даром. Выгода все равно есть.
- Почему же ты не купил? - Иисус приподнялся на локте, глядя на Иуду.
- Трудно было бы принести их сюда незаметно. Да и вообще ни к чему. Будет
ночь. Придут солдаты и взвод храмовой стражи. Все испугаются и разбегутся.
- Ты прав. Значит, до сих пор все идет так, как мы договорились.
- Так, как ты спланировал. - Иуда сорвал еще травинку, сунул ее в рот.
- Ты жалеешь об этом?
- Давай об этом не говорить, если можно. Ты доверил мне тайну, и я сохраню
ее. А что я чувствую, это дело мое.
Иисус снова откинулся на сухую, горячую землю.
- Я тебя понимаю. Ты тоже меня пойми. Но оставим это, мы все тысячу раз
обсудили, и ты согласился, что у нас другой возможности нет. Ты тоже ведь не
придумал никакого другого решения.
- Я же предлагал: давай будем действовать так, как действовали до сих пор.
- Чего ради? Если хлебороб вспашет землю и засеет ее, не станет же он пахать
ее снова. Жатва - не наше дело, мы с тобой об этом тоже договорились.
- И все-таки именно мне придется разрыть засеянное тобою поле.
- Ошибаешься. Ты только погребешь землепашца.
- Можно тебя попросить?.. Давай поговорим о другом! - Голос Иуды прозвучал
так громко, что он сам невольно стал озираться. - Одно дело - задумать
что-то, совсем иное - выполнить план. Я уже был у первосвященника.
- Я же завтра умру. Тот же спектакль, только роль другая. Я не могу
отступить: отступив, я тем самым уничтожу посев. Никто другой не сможет
выдать меня, ибо лишь ты понимаешь смысл нашего плана. Мы с тобой в одной и
той же западне. И об этом мы тысячу раз говорили.
- Скажи, чего ты хочешь добиться? Думаю, не случайно ты отослал остальных.
Иисус сел.
- Когда стемнеет, мы пойдем к тому дому, и я омою вам ноги. И, как бы между
прочим, скажу, что кто-то из вас донес на меня, и, по всей вероятности, за
мной скоро придут. Не придавай этому большого значения: я лишь хочу, чтобы
они потеряли уверенность и испугались. Кто не уверен и боится, тот пытается
вновь обрести твердость, а для этого нужно верить. Имени твоего я не назову.
Важно, чтобы под подозрением были все. Путь к доверию ведет через
подозрение, а там, где есть доверие, возможно все, даже любовь. Ужасно, но
это так. Когда я скажу тебе: иди и сделай то, что должен сделать, и как
можно скорей, ты уйдешь. После вечери мы вернемся сюда, я буду рядом с
Петром и Иоанном, у Петра есть меч, важно, чтоб это заметили. Прошу тебя, не
заставляй меня долго ждать, приходите сразу, я заранее чувствую, те минуты
будут для меня очень трудными. Остальное - дело солдат. Если я попрошу,
поцелуй меня на прощанье. Может быть, я это заслужил. Неважно, что я скажу;
скорее всего, что-нибудь в том роде, что вот на безоружных нападают с
оружием и врасплох, хотя могли бы сделать это и днем, на глазах у людей.
Иоанн и Петр, думаю, пойдут за мной, остальные убегут. Иоанн вхож к
первосвященнику Анне и любопытен, ибо еще ребенок, Петр же ничего не поймет,
но будет пытаться понять, ибо стар и бестолков. А тебе надо будет исчезнуть.

Иуда вскочил и стал ходить вокруг Иисуса.
- Тебе обязательно надо будет сказать, что предатель - среди нас?
- Обязательно. Предателя среди посторонних быть не может, там - враги.
Врагов ты стараешься одолеть и, если это удастся, чувствуешь себя героем. Но
нам не нужны ни герои, ни жертвы. Нам нужно покаяние и прощение. Мы хотим
преодолеть самих себя. Кто убоится врага, тот, возможно, думает о себе, что
он - истинный человек. Но кто убоится себя самого, тот, можно надеяться, в
самом деле станет истинным человеком. И это самое главное. До сих пор всякая
власть искала свое оправдание через врагов. И оправдывала таким способом не
только себя: каждую подлость свою, ненависть, каждое совершенное ею
убийство. Наша власть - власть иная. В ней нет места Синедриону, царю,
прокуратору. Это мы с тобой обсуждали тоже, и ты согласился. Я не хочу быть
первосвященником, ибо я - человек.
- А станешь жертвой, я же - предателем. - Иуда остановился у Иисуса за
спиной.
- Я знаю, что ты не предатель. Ты знаешь, что я не жертва. И это главное.
- А другие? Ты думаешь, они не меня станут подозревать?
- Если ты исчезнешь совсем, то да, станут. Но если вернешься, они будут тебе
доверять. Еще раз скажу: имени твоего я не произнесу нигде, никогда. Правда,
выполнить это обещание мне нетрудно: завтра в это время я уже буду мертв, а
ты будешь жить.
- Смеркается. Нам не пора?
- Успеем