о том, что
смыслом жизни моей стала одна только ты, ибо я люблю тебя, как мог бы любить
только жизнь. Я погасила лампаду, легла рядом, стала гладить руки ему, чтобы
отнять их от лица, и ласкала его, и шептала: не плачь, милый мой, я тут, с
тобой рядом. И сама не заметила, как заплакала вместе с ним, но слезы мои
обернулись радостью, и он дрожал, и я тоже дрожала, и мы обнимали друг друга
так, что было больно обоим. Потом он задремал, а я смотрела, как лицо его в
свете наступающего утра становилось мягким, умиротворенным, как у ребенка.
Утром я молчала, и он молчал, и в глазах его я видела любовь и
благодарность. И скоро пришел Иисус, которого я так долго ждала, по которому
так тосковала. Меня терзало раскаяние; я склонилась к его ногам. Марфа
готовила еду, Лазарь растроганно топтался поблизости. Иисус разговаривал со
всеми, а я сидела у его ног, иногда опускала голову на колени ему, а он,
словно это было в порядке вещей, гладил меня по голове. Какая ты красивая,
Мария Магдалина, сказал он, когда мы остались одни, я так рад тебе. Почему я
не могу быть твоей? - спросила я; и снова спросила, ударив себя в грудь
кулаком: почему я не могу быть твоей? Он улыбался, лицо его было бледным,
измученным. У тебя славный дом, сказал он, мне здесь хорошо, и я счастлив,
что ты остаешься верной себе. Я не поняла, что он хочет этим сказать, но
надеялась, что он останется и простит меня и мы наконец будем спать вместе,
и у нас будут дети. Я люблю тебя, поэтому доставляю тебе боль, сказала я,
прижимаясь к нему, и он обнял меня. Это была случайность, что я как раз
оказался там и что ты обязана мне жизнью, сказал он, однако значение это
имеет такое же, как любая случайность в жизни. Одна случайность
переворачивает судьбу, другая проходит незамеченной. Он перебирал пальцами
мои волосы. Не печалься из-за меня, сказал он. Теперь я совсем уже ничего не
могла понять и срывающимся голосом воскликнула: скажи, ты меня любишь? Он
поцеловал меня в лоб, в глаза; я сказал тебе, что покину тебя, и ты покинешь
меня, и что я все же тебя не покину, и что ты останешься одна, говорил он.
Ты не ответил, посмотрела я в глаза ему, и тогда он сказал: точнее ответить
не могу. Я смутилась, и постаралась угодить ему, и вымыла ему волосы, и
смазала их, и, пока мыла, пела ему... Я еще спала, когда он ушел, остался
только Иуда; я тут приберу немного, сказал Иуда, после всей этой суеты
помочь в уборке - дело естественное; потом грустно добавил: слишком много
масла ты потратила, для Иисуса это уже значения не имеет. Иисусу это было
приятно, сказала я, и Иуда сказал: я тебя очень люблю. Я чувствовала себя
ужасно, я знала, Иуда говорит правду, и уклончиво ответила: то, что я
сделала, имело значение для меня, мне было важно умастить маслами ноги
Иисуса и волосы его. Иуда занимался уборкой, не глядя на меня, а я стояла,
не в силах вынести его молчания. Что ж, разве это вина моя, что я люблю
Иисуса? - спросила я и увидела, что Иуда побледнел и дрожит; я чуть не
сказала, мол, прости меня, тебя я тоже люблю, все, что было позавчера, было
правдой; но не в силах я была это сказать, потому что видела его лицо. Из
глаз у него вдруг хлынули слезы, потекли в бороду, он попятился к двери,
сказал тихо: я тебя очень люблю, Мария Магдалина, и ушел.
В скором времени Лазарь, брат мой, заболел; лежал, метался в жару, бредил,
терял сознание. Мы с Марфой целыми днями за ним ухаживали, укутывали его
пылающее тело в мокрые простыни, молились, ждали, чтобы пришел Иисус - он-то
наверняка поможет. Слышали мы, он недалеко, в какой-то деревне, учит людей
праведной жизни. Один из соседей наших, услужливый человек, пошел туда,
попросил его срочно прийти. Сознание к Лазарю не возвращалось, дышал он все
тяжелее, даже и не дышал уже, а хрипел и лежал без движения, как покойник;
мы уж только желали ему скорой смерти, чтобы не страдал он так. Дом был
полон сочувствующих, люди и на улице стояли, добрые люди, которые любили его
и теперь оплакивали. Тяжелое дыхание, хрип стали вдруг едва слышными, рот у
Лазаря открылся, грудь лишь иногда еле заметно вздымалась. Мы сидели возле
него, молились, Марфа плакала раскачиваясь. Иисус пришел утром; впервые я
обратилась к нему с упреком, а он лишь улыбался загадочно, почти вызывающе,
и я не знала, к чему относится эта улыбка: не к любви ли моей? Он сказал,
чтобы я успокоилась, вошел в дом, сел рядом с Лазарем на край постели.
Сказал, чтобы ему принесли лимон, уксус и чистое полотенце. Из лимона выжал
сок на краешек полотенца, смочил им сухие губы и покрытый налетом язык
Лазаря, потом взял уксус, окунул в него другой краешек полотенца, поднес его
к носу Лазаря и прошептал: очнись, друг мой, ты должен очнуться. Немного
погодя веки Лазаря дрогнули, Иисус стал разминать ему грудь, и Лазарь начал
шумно дышать, и глаза его открылись. Марфа зарыдала, уже от радости,
выбежала на улицу, закричала: он жив, жив, и люди, стоящие там, растерянно
возносили хвалу небесам. Иисус долго еще сидел возле Лазаря, потом
наклонился к его неподвижным глазам: ты узнаешь меня, друг мой? И не
дожидаясь ответа, сказал: ты одолел смерть, теперь ты выздоровеешь. И потом
встал, пошел к двери, на ходу обернулся ко мне со словами: убери с него
мокрую простыню и накрой его одеялом, чтобы не простудился. Я сделала все,
как он сказал, и тоже вышла на улицу. Многие из учеников его были с ним,
только Иуду я не видела. Юноша Иоанн подошел к двери, заглянул внутрь, лицо
его сияло гордостью, он шепнул мне: поблагодари Иисуса. И я тогда тоже
невольно улыбнулась, хотя очень устала, и подумала: полно, что ты знаешь о
нас, что ты знаешь о жизни? Тогда мне и в голову не могло прийти, что целые
годы мы будем жить вместе. У него были густые черные волосы, лицо его
светилось целомудрием, а я лишь улыбалась снисходительно и смотрела на
Иисуса, как он идет вдоль по пыльной улице.
Лука потянулся за кувшином, поднес его ко рту.
- Я не ослышался: ты много лет жила с Иоанном?
- Много лет, господин. После того как Христа распяли, Иоанн прятался у нас.
Он был очень напуган. Когда моего брата убили, он несколько недель из
горницы не высовывался, даже по нужде ходил в ведро, а я выносила. Потом уж
набрался смелости, людям мы говорили, что это наш дальний родственник, семью
его разбойники перебили, а он к нам пришел и потому спасся. Случаев таких
было много, люди нам верили и лишних вопросов не задавали, у каждого было
что прятать и что держать в тайне, народ в страхе жил, говорили, война скоро
будет. И я жила с Иоанном до тех пор, пока он не ушел от нас. А ушел он,
когда первосвященником стал Анания; Анания за ним и прислал.
Лука пригубил молоко с медом, потом медленными глотками выпил всю кружку.
- Продолжай, Мария Магдалина.
- Иисуса я снова увидела незадолго до его смерти. Слухи пошли, что его
собираются судить. Священники народ против него настраивали, говорили, что
он смуту сеет, что опасен для всех. Я же его только кротким видела; ведь
тот, кого любишь, всегда кажется кротким. Пришел он неожиданно; с ним были
Иуда и Иоанн. Мы обрадовались, Марфа еду готовила, ворчала, почему не я,
Лазарь еще выздоравливал. Я достала припрятанную благовонную мазь,
изготовленную из настоящего нарда: сын учителя мне ее подарил за то, что я
провела с ним ночь. Мазь эта была свидетельством греха моего, но грешной я
себя не чувствовала. Мазью из нарда умастила я ноги Иисуса, и в этом была
моя последняя надежда, что он все-таки вернется ко мне. Аромат нарда
наполнил комнату. Иоанн изумленно следил за тем, что я делаю, Иуда же
склонил голову и, сдерживая слезы, произнес тихо: это же страшно дорогая
мазь, Мария Магдалина, цена ей по крайней мере триста динариев, если ее
продать, сколько хлеба дали бы мы голодным. С трудом он вымолвил эти слова,
упрек звучал в них, чувствовала я, как ему больно, что его я люблю не так,
как Иисуса, а ведь я его тоже любила, как любят ребенка-сироту. Вот какая
странная штука: я отчаянно пыталась добиться любви Иисуса и знала, что
бесполезно это, а Иуда унижался ради меня. Стало тихо; Иисус смотрел на
меня, а отвечал в задумчивости Иуде: не в трехстах динариях дело, брат мой.
Считай, что Мария Магдалина сейчас прощается со мной. Она еще думает, что
любит только меня, в душе же ее кипят другие чувства. Я собралась было
возразить, но Иисус с улыбкой махнул рукой: я же сказал, что покину тебя и
ты покинешь меня, напомнил он. Прошу тебя, Мария Магдалина, умасти этой
дорогой мазью ноги и Иуде с Иоанном. Тут мне стало так стыдно, что я готова
была провалиться на месте, и надежда на радость исчезла, и весь вечер я
ощущала себя голой. Поужинали мы молча. Утром, перед тем как уйти, Иисус
спросил: а вы не придете в Иерусалим на праздник? Лазарь отказался: ему
трудно пока пускаться в такой долгий путь; Марфа же обрадовалась и пообещала
пойти. Иисус посмотрел на меня; я какое-то время выдерживала его
проницательный взгляд, в котором одновременно были и грустный зов, и запрет,
потом ответила: не знаю. Иисус кивнул и сказал: позаботься об Иоанне. Иуда в
это время уже двинулся в путь, не оглядываясь назад. Иоанн стоял с
недоуменным видом, в глазах у него был вопрос: с чего это о нем надо
заботиться, но Иисус обнял его за плечи и сказал: пойдем, а то не догоним
Иуду. Это было прощанье, и я стояла в воротах, пока они не скрылись из виду.
Потом меня охватила безмерная, горькая усталость, и я с такой же ясностью,
как пыль, лежащую на дороге, увидела, поняла, что Иисус никогда не любил
меня так, как я его, потому что он любил всех, хотел любить всех, такой
человек не способен сделать исключение для кого бы то ни было, разве что для
матери своей. Я же всегда умела любить по-настоящему, как женщина, только
одного человека... Я сяду, Лука, утомляют меня воспоминания.
Лука смотрел на Марию Магдалину. Под ее темно-карими глубокими глазами
темнели круги, морщины казались нитками, которые скрепляли распадающееся
лицо. Ни былого сияния, ни следа лучезарной, как солнце, улыбки.
- Давай принесу еще молока с медом: я все выпил, что было, - сказал он
вставая.
- Буду благодарна, - ответила Мария Магдалина. - Кувшин там, за дверью,
стоит на земле, накрытый платком, в нем молоко, а мед - на полке слева, в
большой кружке. Нацеди его на два пальца, потом молока налей, потом
размешай, ложку там же найдешь.
В кухне тоже царили чистота и порядок, на полке рядком лежали мешочки с
приправами, перед очагом грудились наколотые дрова. Лука нацедил в кружку
меду, налил молока, размешал, принес в горницу.
- Выпей, - сказал он Марии Магдалине, давая ей в руки кружку. Стоя с ней
рядом, он с удивлением обнаружил, какая она, оказывается, хрупкая: тело ее
терялось в просторной одежде. - Выпей, Мария Магдалина, - повторил он,
коснувшись ее плеча, потом накидки на голове, и сел на прежнее место.
- На другой день Марфа ушла в Иерусалим. А вечером вернулась с вестью, что
Иисуса схватили, предали суду, как какого-нибудь супостата, и суд вынес
приговор: смерть. Рассказывала она об этом сквозь рыдания, мы с Лазарем с
трудом понимали, о чем идет речь, стояли будто окаменев... Сразу после
вынесения приговора Иисуса повели на гору, что называется Череп-горой, и
распяли на кресте. Когда Марфа, рыдая, произнесла это, Лазарь зашатался, я
подхватила его, отвела к постели, сказала: лежи, нам всем сейчас тяжко.
Марфа выла, словно безумная, я ее тоже уложила, долго успокаивала; наконец
заснула она, но и во сне все вздрагивала и всхлипывала. Странное дело... -
Мария Магдалина, держа в руке нетронутую кружку с молоком, повернулась к
Луке. - Я никакого потрясения не чувствовала, только безграничную,
безысходную печаль. Хорошо было бы поплакать, но плакать я не могла. Собрала
я все, что в таких случаях полагается: елей, мази, полотно; был канун
субботы, я знала, нужно выждать какое-то время. Стояла я в саду за домом и
без слез оплакивала Иисуса, которого любила настоящей любовью, и которому
никогда не принадлежала, и который с улыбкой сказал, что покинет меня, и
добавил, что я тоже его покину. Вышла в путь я перед рассветом. Марфа мне
объяснила, где я его найду - в склепе, который предоставил один милосердный
богач. Когда я пришла туда, начинало светать. - Она отпила немного молока,
поставила кружку на стол, сцепила пальцы рук. - Я уже издали заметила и
удивилась, что камень, закрывающий вход в склеп, отодвинут в сторону. Вошла
я туда. На ложе не было ничего, только пелены погребальные да наголовный
плат, сложенный аккуратно. Таким неожиданным, таким невероятным показалось
мне это зрелище, что я разрыдалась и принялась искать тело Иисуса, подняла
пелены, повертела их в руках и все повторяла: где ты, где ты? Очень я
испугалась, похоже, даже не в себе немного была, выбежала из склепа, стала
метаться по кладбищу, думала, может, перепутала могилу, но потом поняла, что
ошибки нет, склеп тот самый, про который Марфа сказала. Корзинку свою я
оставила там, побежала в город, в дом, где братья жили, сообщить, что тело
Иисуса исчезло. По дороге встретила Иоанна, он как раз сворачивал за угол, я
крикнула ему вслед, позвала его, он испугался было, а когда узнал меня,
прижался к стене и дождался, пока я подойду. Он, едва дослушав меня, убежал
куда-то, я не знала, что дальше делать, и отправилась назад, на кладбище.
Было уже ясное утро. Я подошла почти к самому склепу, когда услышала топот.
Это бежал Иоанн, за ним с трудом поспевал Симон. Иоанн то и дело
останавливался и поджидал Симона. Тот был весь в поту, Иоанн тяжело дышал.
Симон вопросительно взглянул на меня, я развела руками и показала на зияющий
склеп. Иоанн бочком отошел в сторону, видимо, ему стало страшно. Симон
бросился в склеп и спустя минуту вышел, молча покачал головой, вытер ладонью
пот со лба. За ним приблизился к входу и Иоанн, заглянул внутрь и сказал мне
упавшим голосом: я к тебе зайду потом, Мария Магдалина. Они ушли. Ноги меня
не держали, я села на землю. Все было так непонятно и так невероятно... Я
снова вспомнила, нет, ощутила всем сердцем, что Иисус любил меня не так, как
я любила его... и вот он в самом деле покинул меня, как сказал, и я
разрыдалась снова. Такой несчастной я никогда еще не была; я сидела на земле
и плакала, плакала. Солнце начинало уже пригревать. Какой-то человек
обратился ко мне, спросил тихо, почему я плачу. Я вдруг ощутила, что не
понимаю, где я и что со мной; у меня вырвалось сквозь рыдания, что я ищу
тело возлюбленного своего, хочу забрать его с собой. Должно быть, он
подумал, что я тронулась умом, но не ушел, а сказал приветливо, что он тут
служит сторожем и что советует мне уйти: пусть возлюбленный мой покоится с
миром. Я тогда закричала, что ушла бы, и пусть он покоится, но его нет
здесь, и потому я и хочу его найти, чтобы он наконец обрел покой. Редко,
правда, но все же случается, сказал он так же участливо, что умершего
приходится спешно положить в могилу, а позже, когда наступит более спокойное
время, его хоронят уже окончательно; должно быть, это произошло и с телом
возлюбленного моего. И я опять закричала: но кто забрал его и куда
похоронили его? И кладбищенский сторож ответил тихо: не знаю, хотя кладбище
это никто не знает лучше меня. И стал рассказывать, что этот склеп
принадлежит одному богатому человеку, он только недавно его построил, много
денег в него вложил, хоть сам жить наверняка будет долго, богатые люди
вообще живут долго, а вот место упокоения себе готовят заранее. Я его
перебила и опять сказала ему, что возлюбленного моего положили сюда, вот и
пелены его погребальные, и плат наголовный, и тогда садовник вошел в склеп,
а выйдя оттуда, сказал: и правда, чего это его унесли нагим и если унесли,
то почему плат наголовный так аккуратно сложен? И стал говорить, что у
богатых каких только не бывает причуд; скажем, богач приказывает положить в
склеп, на будущее, и пелены, и плат, а потом приходит, смотрит, представляет
себя покойником - и от этого успокаивается: вот-де он все еще жив, значит,
он победил. Еще сторож рассказывал: встречаются чудаки, и немало, которые
осматривают склепы друг друга и хвалят их, какие, мол, они удобные и
просторные и какая приятная прохлада внутри. А то еще приносят с собой
благовония и мази... Тут я взмолилась: но мой-то возлюбленный где покоится,
я даже тело его умастить не успела, не успела поклониться ему... и била
кулаками по земле от отчаяния, а сторож сказал: ничем тебе не могу помочь,
нет на кладбище новых могил, и протянул мне руку, чтобы поднять с земли. И
на прощанье сказал еще: покойник потому и покойник, что его нет среди живых.
Потому что его и в могиле на самом деле нет, только тело его истлевает в
земле. Взяла я свою корзину и, шатаясь, пошла прочь. Слезы мои иссякли.
Когда я, идя по тропинке, повернула к воротам, то еще раз оглянулась на
склеп и увидела сторожа: он как раз выходил из склепа, и на руке у него
белели под солнцем свернутые пелены. До сих пор не знаю, где похоронен
Иисус. Иоанн сказал, что воскрес он, он сам его видел. Может, правда...
Недавно от Анании пришла грамота с печатью, его завещание, в котором он
оставляет мне в наследство какой-то участок земли. Землю Горшечника в
Иерусалиме. Потому, наверно, что мой отец тоже горшечником был. Но это уже
другая история.
- А при чем здесь Анания? - Лука наклонился вперед. - Ты его знала?
- Говорю же, это другая история. - Мария Магдалина снова отпила молока с
медом. - Себе-то ты почему не принес? Есть и молоко, и мед. Или не
понравилось?
- Понравилось, но не хочу больше. Слушаю тебя, женщина.
Мария Магдалина вздохнула.
- Иоанн у нас спрятался и потом много лет тут жил. Первое время он такой
был... наивный: или весь восторгом горит, или чуть от страха не умирает.
Потом уж он возмужал, не так боялся всего. Часто сидел, погрузившись в
какие-то думы. Это он нам сказал, что Иисус воскрес; он часто рассказывал,
как тот им явился, хотя дверь была заперта на засов. Говорит, сначала они
глазам своим не поверили; они в темноте сидели, боялись лампаду зажечь, Фома
даже к ранам Иисуса прикоснулся, чтобы убедиться, что это он, учитель.
Потом, рассказывал Иоанн, Иисус исчез так же, как появился, а они все сидели
и ждали чего-то, испуганные и растерянные. Симон, которого Иисус Петром
называл, первым пришел в себя и встал. Пойду, говорит, снова рыбачить, это
дело верное, там никаких неожиданностей не будет. И многие с ним пошли, даже
Иоанн. Попробовали они ловить рыбу на Генисаретском озере, но не шла в сети
рыба, только устали они и разозлились, и тогда с берега кто-то крикнул: в
другом месте забросьте сети. Темно еще было, рассвет наступал медленно, и -
чудо случилось, выловили они много рыб, числом сто пятьдесят три. Едва
сумели с добычей добраться на лодке до берега, а на берегу стоял Иисус и
рыбу пек на углях. Они и тогда его не узнали, но все были в смущении: после
стольких напрасных усилий - столько рыбы, и все благодаря ему. Ничего они
ему не сказали, сели и стали есть. И в наступающем утре Иисус спросил Петра,
любит ли тот его. Трижды он у него спросил это, а Петр, схватившись за
голову, поклялся, что любит, и разрыдался. Потом Иисус встал и сказал
Иоанну, чтобы тот следовал за ним. Петр еще что-то спросил, Иисус ответил
ему, Иоанн не помнит точно, что именно, просто встал и пошел за Иисусом по
направлению к встающему солнцу. Впереди шел Иисус, за ним Иоанн, солнце
сияло все ярче, и вдруг Иоанн обнаружил, что он один, и, сколько он ни
кричал, Иисус так и не отозвался. Иоанн часто рассказывал, что Иисус
воскрес, и был среди них в темной комнате, и был с ними на берегу во время
восхода солнца. И еще рассказывал, что узнал, кто где прячется, и что Иуда
исчез. Иоанн редко осмеливался выбираться в Иерусалим, уходил всегда в
сумерках, а к рассвету возвращался. И рассказывал все, что узнал. Что Петр и
другие снова что-то затевают, и что их преследуют, и что ненависть снова
вспыхнула, с тех пор как Иисус воскрес. Лазарь, брат мой, уже восстановил
свои силы, он ловил каждое слово Иоанна; однажды сказал он, что сходит
навестить