к фарисеям, которые одно
время пользовались большим влиянием. Саддукеи же, движимые чистым
фанатизмом, просто хотят захватить власть, которая должна обеспечить им
возможность обогащения. Обе партии сходятся лишь в одном: в ненависти к
империи; правда, ни один из лидеров этого прямо не признает, но каждый
пользуется этой ненавистью для того, чтобы привлечь народ на свою сторону.
Вышепоименованный Павел и его сторонники - не враги нам; в этом меня убедили
отчеты тысяченачальника Лисия и мои обстоятельные беседы с Павлом. И
все-таки фанатики саддукеи хотели добиться именно его осуждения, чтобы таким
способом совершить тихий переворот. Позволь я осудить последователя Иисуса -
и Анания как первосвященник-фарисей попал бы в ловушку, расставленную его
противниками; он или вынужден был бы перейти в их лагерь, или был бы
устранен. Правда, поста своего он лишился бы все равно, хотя Павла я осудить
отказался. Думаю, этот удел ожидал его в любом случае, разве что способ
устранения мог быть другим.
Подведу итог сказанному. Все это означает: саддукеи подмяли-таки власть под
себя, а поскольку народ их и до сих пор не любит, то теперь можно ждать
открытого сопротивления, что найдет выражение в бунтах и неповиновении; а
так как порядок предстоит поддерживать нам, то будет расти и ненависть к
Риму. Ситуация осложняется тем, что потесненные фарисеи захотят восстановить
свое былое влияние и, вероятно, тоже начнут подстрекать народ. Положение,
как оно мне видится, становится не просто безвыходным, но чрезвычайно
опасным; в этом со мной согласен и тысяченачальник Лисий. Нашими союзниками
могли бы стать последователи Иисуса, но они, по упомянутым выше причинам,
подвергаются преследованиям, шансов прийти к власти у них нет. В то же время
списывать их со счетов нам не следует, ибо ряды их, по имеющимся у нас
сведениям, растут и в нужный момент они могут стать нам партнерами. Я, со
своей стороны, именно поэтому уклонился от вынесения приговора Павлу и
поэтому дал ему, кроме охраны, возможность свободно встречаться со своими
единомышленниками. Кстати, поступить так мне советовал и первосвященник
Анания, когда - судя по всему, уже предчувствуя свое падение - по требованию
саддукеев прибыл с делегацией в Кесарию на упомянутое выше судебное
заседание, перед началом которого мы с ним обменялись мнениями с глазу на
глаз. Победе саддукеев он уже не в силах был помешать, но попытался хотя бы
немного сдержать их натиск. Не высказываясь определенно, он все же дал мне
понять: в интересах мира, не вступая в прямую конфронтацию с теми, кто
находится в данный момент у власти, нужно всемерно поддерживать
последователей Иисуса.
Следуя этому совету и стараясь быть предельно осмотрительным, я и в
дальнейшем, не питая особых иллюзий, буду поддерживать добрые отношения с
Синедрионом. Насколько подсказывает мне мой опыт, Агриппа, царь Иудеи, не
заинтересован в мирном разрешении конфликта: чью сторону он примет, даже
пусть на словах, зависит полностью от его прихоти, и, как я вижу, тяжкое
положение народа оставляет его равнодушным.
Можно лишь сожалеть, что события приняли такой оборот. Анании я через гонца
предложил поддержку канцелярии прокуратора, однако Синедрион прислал мне
ответ: бывший первосвященник нужды ни в чем не испытывает, Синедрион
заботится о нем должным образом; попросту говоря, его держат под домашним
арестом. Больше в создавшейся ситуации сделать ничего не могу. В
соответствии с соглашением, заключенным с царем Агриппой, я не могу наложить
вето на решение о смещении первосвященника, как не могу вмешаться и в выборы
его преемника. С Ананией как с политической фигурой мы считаться более не
можем. Что же касается вышепоименованного Павла и растущего лагеря его
приверженцев, то их стоит, и даже необходимо, принимать всерьез.
Все это я считал важным довести до твоего сведения в интересах планирования
дальнейших наших шагов. Желаю доброго здоровья.
Писано в Кесарии, в пятом году правления императора Нерона.
Акелдама
За рощей, что окружает город, лежит заросший бурьяном пустырь. Собственно,
это городская окраина: разбросанные тут и там строения образуют нечто вроде
улицы. Недостроенные дома, жилища бедноты, неопрятные одичавшие кустики,
упорные масличные деревца.
Где-то посреди пустыря - ничем не приметный участок. Он невелик, саженей
триста, может чуть больше. У дороги ширина его - саженей десять; оттуда он
покато уходит вниз. С другой стороны он ограничен обозначает канавой; края
ее поросли лопухами, бурьяном, на каменистом дне блестит полоска воды,
распространяя зловоние в сухом, знойном воздухе.
Участок, по всему судя, бесхозный. Когда-то, по-видимому, его попытались
окружить живой изгородью; сейчас от нее остались лишь пучки прутьев. Почва -
в буграх и ямах, которые поросли сорняками, какими-то пурпурными цветами,
злой крапивой, дикой коноплей. По земле ползают муравьи, травяные клопы,
прыгают кузнечики, порхают бабочки, жужжат осы. В нижней части участка,
вблизи канавы, едва заметные холмики: четыре локтя в длину, один - в ширину.
Они тоже покрыты бурьяном, в бурьяне - камешки, побольше, помельче.
Обитатели окрестных домишек - люди нездешние, они прибыли сюда, в Иерусалим,
из глухих местечек в поисках работы и пропитания. Земля тут дешевая, здесь
они и пытаются зацепиться, построить какое-никакое жилье. Поле это называют
Землей Горшечника, будто бы потому, что почва тут рыжая, глинистая, или
потому, что пустующий участок возле канавы принадлежал, говорят, какому-то
горшечнику. А некоторые утверждают: настоящее название этого места -
Акелдама, Земля Крови, потому что тут похоронены невинно убиенные. Властям
это место известно как Поле Горшечника.
Мужчины, что здесь живут, с утра уходят в город, берутся за любую работу,
трудятся носильщиками, нанимаются в батраки. Некоторые женщины тоже ходят в
Иерусалим, стирать, убираться; девушки норовят попасть прислугой в
состоятельные дома. И детишек тут много, эти целыми днями бегают, играют,
дерутся на бесхозном участке или носят воду из дальнего колодца.
- Сказывают, все это поле у одного богатого горшечника во владении было.
Потом продал он его, а себе оставил эту делянку. Глины тут, это точно,
много, а горшечнику нужна глина. Она ему нужней, чем царю золото. -
Жилистый, худой старик с морщинистым лицом добрых десять лет как покинул
родной Эммаус. - Никак по-другому не получалось, господин, пастухами мы
были, да пришли с гор разбойники, всех овец угнали, они-де борются за
свободу, им овцы по праву положены. Мы уж и плакали, и умоляли, все зря,
забрали овец. А после разбойников власти явились, подати требовать для
священников и для римлян. Вот так мы мучились-мучились, а потом все бросили.
Мне еще повезло: нанялся я к каменщику одному, хороший человек, я уж пять
лет при нем кормлюсь. Черная работа - вся моя, но я и этому рад.
- Говорят, давно когда-то было в этих местах большое сражение, людей
перебили без счету и всех убитых тут похоронили. Потому другое название
этого поля - Земля Крови. Почва тут - сплошная глина. Да что говорить,
господин: на две ладони мотыгу воткнешь - и уже вот она, глина-то. Твердая,
чистый камень. Из-под мотыги аж искры летели, когда я котлован для
фундамента рыл. Там вон, ниже, возле канавы, есть ямы побольше: должно быть,
там глину добывали. Потому как глине вода нужна, тогда ее можно мять,
лепить. Рассказывают, в той канаве когда-то много было воды, до краев,
человеку по самую макушку. Может, там и рыба водилась. Кто знает... Но
канава, это точно, широкая была, широкая и глубокая, человеку такую не под
силу вырыть. А сейчас воды совсем почти нету, а какая есть, гнилая, стоялая,
ее даже скотина не пьет. - Мужчина румян, мускулист, с ухоженными волосами и
бородой. - Мне вообще-то повезло в жизни: я страсть какой сильный. Что я
руками ухвачу, то и поднять могу, а уж если поднял, так и снесу куда хошь.
Мне в городе посоветовали: иди, говорят, нанимайся в парадные носильщики к
римлянам; был у меня один доброжелатель, он мне протекцию составил, потому
что нас много там было желающих. Вертели и так и этак, смотрели, хорошо ли
выгляжу, ставили в пару с одним, с другим: там ведь мало сильным быть и
высокого роста, там надо, чтобы ты смотрелся. Римлянам я, господин, счастьем
своим обязан. При прокураторской канцелярии есть такое отдельное помещение с
большим, как сарай, залом, там и стоят одры носильные, одни такие, другие
эдакие, одни торжественные, тяжелые, другие полегче, повеселей. Каждый божий
день на рассвете я туда прихожу - и сидим мы с напарником ждем, когда будет
команда нести того-то туда-то на таких-то носилках. Больших вельмож мне
приходилось носить, очень больших! А доставишь, жди, когда обратно; пока
ждешь, калякаешь о том о сем с поварами, со слугами, они и поесть дадут, и
немало, да все такое вкусное! Я и с женой своей так познакомился: она в
служанках была у одного ученого раввина, там я ее увидел, и сразу она мне
понравилась. Свадьбу сыграли дома, в Иерихоне, там у меня родители, братья,
спину гнут на клочке земли... Но свадьба была знатная. Я так рассчитал, что
к тому времени, когда появится первый ребенок, дом в основном будет готов.
- Не пойму, что с ним такое, с тем пустырем? Стал я спрашивать, мне говорят:
не продается. Говорят, казенный. Попробовал я торговаться, потому что мне
тот участок больше нравился по расположению, чем этот, нынешний, но мне
строго ответили: нельзя. - Мужчина средних лет, лысый, с редковатой
бороденкой; руки, пальцы - как корни. - Не понимаю я, почему тогда власти с
ним ничего не делают? Я восьмой год здесь живу с семьей, а никого на том
участке не видел, кроме бродяг. Черт его знает, зачем он им такой,
заброшенный, заросший? Только ребятишки, как надоест их крик возле дома, там
носятся, кузнечиков ловят. Я уж и горшечника искал, которому участок
принадлежит, думал, если куплю, попробую тоже горшечным делом заняться, я
ведь на гончара когда-то учился, а сейчас вот у садовника одного работаю,
копаю, полю, делаю что велят. Да никто не знает, где тот горшечник. Я не
один базар исходил, всех горшечников расспрашивал. Глины я, правда, натаскал
оттуда потихоньку, с той части, что возле канавы. Только там и можно ее
взять, там она сырая, хоть немного поддается.
- Верно, зовут и Землею Крови, да где же ее нет, земли крови-то, господин?
Где человек поселился или животина, там они и погибают, насильственной
смертью или своей, а кровь их возвращается в землю. Куда ни глянь, везде -
земля крови. - Смуглый, жилистый мужчина с холодным взглядом. - Я знаю, что
говорю, господин, я мясник, и отец у меня мясником был, и дед. В Иерусалим
мы приехали из Сихема, братья мои тоже стали мясниками, так что я там лишним
оказался. Знаете такой город, Сихем? Сколько себя помню, мы все время
скотину резали. Да только пустяк это по сравнению с тем, сколько здесь
режут: народу в Иерусалиме много, его надо кормить. Я в помощниках у
мясника, нож мне не доверяют, а ведь я барана так могу заколоть, он не
мекнет, ну, что поделаешь, наш брат рад и этому. Людей - много, работы -
мало. Мое дело - связать, держать, грязь убрать. Часть платы я получаю
мясом, не самым лучшим, но хоть покупать не надо, это тоже большое дело.
Иной раз даже продашь что-нибудь соседям: голову баранью, ногу, деньги
всегда нужны, вот хочу еще комнатку к дому пристроить, шестеро детей у меня,
тесно им.
- Мне плевать, как это называют: Землей Горшечника или Землей Крови. Работы
нет, господин, пекарня, где работал, закрылась, потому как зерна нету, муки
нету. Голодаем мы, господин! Уйти бы отсюда, а куда? Мы ведь из-за нищеты в
Иерусалим переселились, думали, здесь хоть немного легче будет. И вот - сижу
без работы. Коли б не домишко этот, бросил бы все и подался куда-нибудь, но
этот дом - все наше достояние, господин, какой-никакой, а кров. Хлеба вот
нет. - Малорослый, тощий человечишка, на глазах - слезы.
Узкий, в триста квадратных саженей кусок земли уходит вниз по склону к
канаве. Несколько хилых кустиков, одичавшие фруктовые деревья, всюду
высокий, по колено, бурьян. В конце, у канавы, несколько едва заметных
холмиков, на них, среди травы, галька.
Местная власть, в ведении которой находится это поле, разъяснений не дает.
Не имеет права. Чиновник с неприступным выражением лица сообщает: не
продается, не сдается в аренду. Подробности сообщать не уполномочен. Нет, он
не отрицает: в поземельных списках значится как "участок Горшечника". Почему
поле зовут Землей Горшечника, не знает. О названии Земля Крови слыхал, но
название это неофициальное, в списках такого нет. Еще он говорит: должность
эту занимает всего два года, получил ее по большой протекции, рад был до
смерти. Со значением сообщает: работы невпроворот, люди продают, покупают,
бегут сюда, бегут отсюда, пришлых, безродных хоть пруд пруди, много желающих
обосноваться, еще больше спекулянтов. Так что надо понять: ответственность
на нем огромная, у него ведь не единственная забота - помнить, кому какой
участок принадлежит.
Дидим, улыбнувшись, достает кошелек.
- Этого досье у нас нет, - торопливо говорит чиновник.
Дидим развязывает кошелек.
- А где оно?
Чиновник разводит руками.
Пальцы Дидима роются в кошельке.
- Может, в канцелярии Синедриона?
Чиновник снова разводит руками.
Дидим вытаскивает руку из кошелька, пальцы его сжаты.
- Тогда, может, в канцелярии прокуратора?
Чиновник беспомощно опускает руки.
Дидим кладет сжатый кулак на стол.
- Может, оно секретное?
- Четверо детишек у меня, господин, всех кормить-поить надо, - сообщает
чиновник.
Дидим, разжав кулак, оставляет на столе три динария. Смотрит чиновнику в
глаза.
- Я - писарь в Синедрионе, и не два года, а тридцать с лишним. Хочу купить
этот участок для своих детей.
Чиновник, не сводя глаз с динариев, кивает растерянно:
- Досье у нас нету, о владельце участка информации тоже нет, ничем, к
сожалению, не могу помочь... - и осторожно накрывает динарии ладонью.
Дидим, прощаясь, наклоняет голову, направляется к двери, оборачивается.
- Ты христианин?
Чиновник нервно смеется.
- Будь я христианин, разве бы я служил здесь, господин?
На губах Дидима снова мелькает улыбка.
- Я догадывался, что тебе ничего не известно, но хотел убедиться в этом. Я в
самом деле купил бы этот участок. Даже если это чье-то тайное захоронение...
- Дидим идет к двери, потом опять останавливается, оглядывается; лицо его
искренне и серьезно. - Скажи: ты бы не хотел служить писарем при Синедрионе?
Я человек пожилой, усталый, ты мог бы занять мое место. К моим рекомендациям
там прислушиваются. Получать будешь вдвое больше, чем здесь. А у тебя
четверо детей.
Чиновник не в силах произнести ни слова; ладонь его лежит на динариях.
- Ну-ну, успокойся. - В голосе Дидима звучит сочувствие. - Речь-то идет
всего лишь о пустыре, и я понимаю, ты не можешь помочь.
- Господин... - Чиновник прокашливается; у него внезапно сел голос. - Тот
участок, насколько мне известно, за последние десятилетия несколько раз
менял хозяина, но Синедриону он не принадлежал.
- Тогда, может, кому-то из Синедриона? - негромко спрашивает Дидим.
- Может быть. Я не знаю. Только факт, что мы все же должны платить жалованье
человеку, который присматривает за участком.
Дидим возвращается от двери к столу.
- Присматривать за пустырем? Зачем?
- Об этом мне ничего не известно. Мы только деньги выплачиваем, - торопливо
бормочет чиновник.
- Кому? Как его имя?
- Имени не знаю. - Чиновник сидит бледный, ладонь - на монетах.
- Такого не бывает, чтоб деньги выплачивали неизвестно кому, - замечает
Дидим.
- Эту графу заполняем не мы, господин. Мы ее оставляем пустой. А там, где
название работы, пишем: услуги садовника, по соглашению. - Пальцы чиновника
ощупывают динарии.
- Кто же забирает деньги? - спрашивает Дидим.
- Мы их перечисляем только, а сами деньги не вручаем... - Чиновник - сама
услужливость, в морщинах на лбу блестят капли пота. - Таково распоряжение. Я
сам случайно узнал, что никакого садовника нет, а когда стал расспрашивать,
мне сказали: не твое дело.
- Кто сказал? Чье было распоряжение? - настаивает Дидим.
- Начальство, господин, - отвечает чиновник.
Дидим вздыхает, снова оборачивается к двери.
- Я не буду выяснять, кто твой начальник, успокойся. И забудь, что я здесь
был.
Иначе и быть не может, господин. - И чиновник стискивает монеты в кулаке.
- А если кто-нибудь спросит, - снова улыбается Дидим, - скажи: писарь Дидим
хотел купить участок, как раз тот, Землю Горшечника.
Чиновник бросает взгляд на динарии, потом на Дидима и боязливо говорит:
- Ты христианин, господин?
- Нет, - отвечает Дидим, - я писарь. Состарился, устал, хотел по дешевке
купить тайное кладбище. Чтоб было где провести остаток жизни. А потом детям
оставить в наследство...
Политическое завещание Анны
Находясь в здравом уме и твердой памяти, хотя и с подорванным годами
здоровьем, и сознавая ответственность свою перед народом, диктую я
нижеследующее Александру, другу своему и доверенному лицу, пользующемуся
всеобщим уважением мужу, рассчитывая на точную и дословную запись моего
политического завещания и возлагая дальнейшую судьбу сего документа на того
же Александра, хотя бы потому, что именно у него, в соответствии с моим
желанием, он будет храниться после смерти моей. Изложенная ниже последняя
воля - не распоряжение о наследовании имущества моего, ибо таковое составил
я еще год назад, после кончины супруги, в кругу семьи, в согласии с
традициями, в присутствии адвоката, разделив между наследниками все, чем
владею. Менять что-либо в этом отношении не желаю.
Бурное прошлое и не менее бурное настоящее народа нашего побуждает меня -
как одного из бывших предстателей его, занимавших кресло первосвященника, и
как человека, до сих пор, может быть, сохранившего немалую часть былого
влияния, - в этом не предназначенном для посторонних глаз документе пролить
свет на тайные, не ведомые ни общественности, ни даже узкому кругу власть
предержащих детали моей прошлой деятельности, которые, надеюсь, послужат
поучительными свидетельствами и дадут возможность другим сделать
небесполезные выводы для себя. Прежде считал я, что необходимости письменно
зафиксировать эти конфиденциальные факты и события не возникнет, ибо не
только верил, но и надеялся на бескровное достижение свободы и независимости
народа нашего, уповал на то, что будет он жить в мире и достигнет расцвета.
Увидев же, что достижение независимости в обозримое время невозможно, счел я
реально осуществимым конструктивное сотрудничество с Римской империей,
основанное на взаимных уступках и взаимном уважении интересов, хотя
патриотические чувства мои не просто относились к такому пути с антипатией,
но непримиримо его отвергали. Чувства эти, мною отнюдь не скрываемые,
сыграли не последнюю роль в тот момент, когда Валерий Грат недостойным и
унизительным способом лишил меня ранга первосвященника, и я, хоть и остался
причастным к узкой группе властной верхушки, тем не менее вынужден был
принять к сведению, что стать первым человеком, несмотря на девятилетний
опыт, мне более не дано. С горечью принял я к сведению и то, что цари наши
борются - или, напротив, заключают союз - друг с другом, с родственниками
своими или с римлянами лишь в зависимости от личных своих интересов, до
народа же им почти нет дела; это относится к власти не только светской, но и
религиозной.
Наиглавнейшую цель свою я уже называл: свобода и независимость,
приверженность нашим древним законам. Еще в юные годы я понял: понятия эти
очень тонкие, судить о них, зная лишь прошлое, трудно, пустое повторение
слов мало что дает, хотя и годится для того, чтобы создать благоприятную
атмосферу для настойчивого выторговывания уступок. В период, когда я был
первосвященником, мне стало предельно ясно, что одно из первых следствий
иноземного угнетения - внутренний раскол, который, пользуясь наиболее
понятными сердцу и разуму аргументами, идеологизирует различные modus
vivendi. Вот из-за чего у нас возникли партии