одного своего доброго знакомого, который жил за деревней. А на
другой день постучали в окно незнакомые люди, сказали: Лазарь лежит весь в
крови, мертвый, в канаве. Камнем ему размозжили голову. Марфа упала без
чувств, Иоанн так испугался, что не смел выйти из дому, я похоронила брата
сама, как положено по обычаю. Иоанн сказал: ты такая сильная, Мария
Магдалина. Я кивнула, мол, ладно, а сама едва дождалась, когда можно будет
сесть наконец, чтобы он не видел, что я всем телом дрожу. Потом Иоанн
сказал: я тобой восхищаюсь. Я сидела на скамеечке, глядя в стену перед
собой. Он сел на пол, ноги скрестил. И снова сказал: я так тобой восхищаюсь,
Мария Магдалина, и все смотрит, смотрит на меня. Пришлось мне наконец
улыбнуться, ладно, говорю, парень, ты уже вырос, ты сейчас - мужчина в
семье. И погладила его по волосам, по щеке. И тогда что-то дрогнуло во мне,
приятно мне было к нему прикасаться, кожа его была бархатистой, волосы,
борода - как кудель мягкая... Траур прошел тихо, без заметных событий.
Спустя некоторое время Иоанн снова набрался храбрости и стал наведываться в
Иерусалим; иногда оставался там на день-два. Сначала я боялась за него,
волновалась, представляла всякие несчастья и в душе готовила себя к ним. И в
конце концов поняла, что, когда его нет, Иоанна, мне его не хватает. Соседи
привыкли к тому, что он родственник наш, не допытывались, что да как. А я
стала за собой замечать, что приятно мне смотреть на него. Он, бывало,
вернется на ранней заре, усталый, и сразу спать ложится, а я сижу на краю
его постели, как Иисус сидел возле Лазаря, и смотрю, смотрю на него.
Осторожно поглажу его волосы, тихонько, едва касаясь, поцелую в щеку...
Марфа видела это, но не говорила мне ничего. Как отправляется Иоанн в
Иерусалим или еще куда, а делал он это теперь все чаще, я провожу его до
угла, на прощанье обниму, поцелую. Он тоже меня обнимет и поцелует. Береги
себя, маленький мой, говорю я ему. Ничего со мной не случится, потому что ты
меня бережешь, улыбается он в ответ. Я люблю тебя, маленький мой, шепчу я
ему, ты один у меня остался. Я тоже тебя люблю, Мария Магдалина, а сейчас
пойду, ждут меня, вернусь целый и невредимый - и поцелует меня в глаза, как
Иисус когда-то. Однажды его три дня не было, я места себе не находила.
Марфа, видя это, сказала: знаю, любите вы друг друга, спи с ним в одной
горнице. Я промолчала, потому что не хотела лгать, не хотела ответить ей
что-нибудь вроде: полно, мол, как ты такое могла подумать, он вон насколько
моложе меня; или: нет, я останусь с тобой, я у тебя единственное утешение. Я
просто была ей благодарна и постелила постель ей. А потом Иоанн вернулся и
принес весть, что Стефана какие-то подростки забили камнями до смерти. Он
уже не трясся от страха, как раньше, но был совсем бледный, и руки у него
дрожали. Я легла рядом с ним, утешала его, как могла: не бойся, я тут, рядом
с тобой. Он крепко обнял меня, стал просить: люби меня, береги меня, прогони
мой страх... В скором времени пришел чужой человек, спрашивал меня; Иоанн
спрятался, думал, это его ищут. Я дважды переспросила, действительно ли ко
мне он, а чужой ответил: если это Вифания, а ты Мария Магдалина, сестра
Марфы и Лазаря, то, значит, к тебе. И сказал, что он купец, прибыл из
Дамаска, направляется в Вифлеем, везет товар на продажу, надеется на хороший
барыш. И тут достает какой-то сверток; это, говорит, просили тебе передать,
один человек просил, из Дамаска. Я ушам своим не поверила: мне? Из Дамаска?
Я там никого не знаю. Может, и так, говорит, но тебя, выходит, там знают. Я
взяла сверток, спросила, сколько должна. Нисколько, отвечает купец, тот
человек щедро заплатил вперед. Я спросила, не согласится ли он поесть,
напиться, но купец отказался: нет, говорит, никак не могу, ждут меня на
постоялом дворе, и вежливо попрощался. Я, не заходя в дом, раскрыла посылку
- и ахнула: в ней был алебастровый, тонкой работы кувшинчик, а в нем -
настоящий нардовый елей. Под кувшинчиком лежала записка: Марии Магдалине,
Анания. Я представить себе не могла, кто это может быть. Сначала подумала,
Иисус: ведь Иоанн говорил, что тот воскрес из мертвых, он сам его видел,
встречался с ним, а потом Иисус исчез. Только загвоздка в том, что Иисус
никогда мне ничего не дарил, кроме слов, да ласкового взгляда, да
прикосновения руки. И потом: если бы это он мне подарок прислал, он и
подписался бы своим именем... Долго смотрела я на эти три слова, а потом
вспомнила: Иисус, сколько я его видела, никогда ничего не писал.
Один-единственный раз - когда меня камнями собирались побить - я видела, как
он, присев на корточки, чертит что-то в пыли. И когда я вспомнила это, буквы
мне показались вроде бы знакомыми: ведь Иуда, тот всегда что-то записывал,
он был у братьев казначеем, вел учет, кто дал и сколько, кому дали и сколько
и на что. Его почерк я видела, хоть и мельком, потому что он всегда спиной
ко всем поворачивался, когда писал, да еще и рукой прикрывал свиток. Короче
говоря, показалось мне, что это его буквы, Иуды. Решила я расспросить
Иоанна, не знает ли он в Дамаске кого-нибудь по имени Анания. Но потом
передумала и не стала спрашивать. Только вошла в дом и крикнула: выходи,
Иоанн, все спокойно. Он вышел встревоженный, стал допытываться, что за
человек это был и что ему было надо. Я засмеялась, поцеловала его: да не
переживай ты, это бродячий торговец, благовония продавал, меня вот
уговаривал купить. И показала ему кувшинчик: видишь, уговорил-таки, это
нардовый елей. Записку я спрятала и не произнесла ни слово "Дамаск", ни имя
Анании. Сама до сих пор не могу понять, почему я от него это скрыла: до того
дня не было у меня от Иоанна тайн. Откуда у тебя столько денег, чтобы
нардовый елей покупать? - посмотрел он на меня недоверчиво. Пришлось
поторговаться, продолжала я сочинять, да так гладко, что сама удивлялась, -
предложила я ему взамен свои серьги; и тут опять рассмеялась: как раз в то
утро серьги мои куда-то запропастились, я, когда причесывалась, заметила,
что их нет, искала, искала, не нашла и рукой махнула в конце концов: а, сами
потом найдутся, всегда так бывает. Иоанн понюхал елей и как-то непонятно
заметил: Иуда вот в прошлый раз возмутился, а Иисус напомнил ему, что не в
трехстах динариях дело, помнишь? Да, говорю, помню. И с той минуты больше не
сомневалась: Анания - не кто иной, как Иуда.
Мария Магдалина подняла глаза, и Лука увидел: лицо ее снова стало спокойным,
красивым, морщинки побежали по нему, словно лучики света, в карих глазах
замелькали загадочные искорки.
- Ты не хочешь поесть, попить, Лука? - спросила Мария Магдалина.
- Мне достаточно, что я смотрю на тебя и слушаю тебя, - ответил Лука.
- Скоро закончится моя история, господин. - Мария Магдалина отпила медового
молока, языком увлажнила губы. - Иоанн уходил из дома все чаще, теперь уж не
только в сумерки, и все чаще пропадал где-то надолго. Первое время его и
расспрашивать не надо было: он сам рассказывал, что в мире нового. Потом
говорил, если я задавала вопрос; а в последнее время я не лезла ему в душу с
вопросами: и так видела, чувствовала, что не будет он ничего говорить.
Теперь, когда молчал, стал он походить на Иисуса. Попросту говоря, стал
зрелым мужем, заботы его снедали, мысли тревожные; спал он беспокойно, часто
просыпался или, наоборот, до того был измучен, что погружался в глубокий,
как забытье, сон; меня он едва касался. Он уходил, я ждала его; когда
приходил, я мыла ему ноги, ставила перед ним еду. И ласкала его все реже,
потому что заметила: нет у него во мне необходимости, прислушивается он не
ко мне, а к собственным мыслям, а когда рука его касается меня, я ощущаю
лишь холод. Я старалась держать себя в руках; но в душе нарастал страх, что
я могу потерять и его. Когда заболела Марфа и лекари дали понять, что спасти
ее невозможно, во мне что-то сломалось. С этого времени я смирилась с тем,
что Иоанн тоже скоро меня оставит и что так оно и должно быть. Ведь я много
старше, а у него в жизни большие задачи, Марфа же без меня не может, я буду
нужна ей до последнего вздоха, потому что, кроме меня, у нее никого нет.
Иоанн, возвращаясь после многодневных отсутствий, каждый раз спрашивал лишь:
что, Марфа болеет все? И ходил по горнице из угла в угол, думал о чем-то,
смотрел в окно, но ни разу не сел возле Марфы на край постели. Я ухаживала
за сестрой, выполняла все ее желания, лоб у нее был словно восковой, и я
старалась развлечь ее, рассказывала ей что-нибудь. Бедняжка мучилась долго.
Где-то за неделю до ее смерти, когда она уже стала похожа на мощи, к нам
опять явился чужой человек. Он сказал, что имени своего не может сказать и
что по секрету должен мне кое-что сообщить. Я ответила, что тайны уважаю, но
секретничать не люблю. Он смутился и покраснел, но все же сказал, что послан
из Иерусалима, от некоего высокопоставленного лица, с тайным поручением:
тот, кто его послал, просит и надеется, что я приму ту пустяковую сумму,
которую ему поручено мне передать. И вручил мне триста динариев. Я,
изумленная, спросила, кто послал эти деньги и зачем. Гонец сразу ответил,
что больше сказать ничего не может, и повторил: его господин просит и
надеется, что я приму деньги, они мне могут понадобиться. Я отказывалась, но
гонец сказал, что он не может отнести их назад, к тому же там, откуда он
пришел, знают, что Марфа больна. И, прежде чем я успела что-нибудь
возразить, гонец продолжал: есть у него еще одно поручение - передать
Иоанну, что он может передвигаться свободно, никто его не тронет. Кровь
бросилась мне в голову; кто тебя прислал, чего ему надо, кто тебя прислал,
чего ему надо, повторяла я вне себя, чуть ли не с ненавистью. Я клятву дал,
что не выдам тайну, сказал он смущенно, поклонился мне и был таков. Я готова
была рвать и метать, хотя надо было бы радоваться: теперь не нужно бояться
за Иоанна, да и деньги мне вовсе не помешают. В горнице застонала Марфа, я
крикнула ей: сейчас приду; в последние дни перед смертью она требовала,
чтобы я была при ней постоянно. И вот я стояла перед домом, держа в руках
деньги; я знала, что прислали их не братья, от братьев и Иоанн мог бы их
принести, да и с какой стати братья стали бы мне сообщать, что Иоанна теперь
никто не тронет? Долго ломала я голову, рассказать ли об этом Иоанну, когда
он вернется, и опять решила молчать. Спрятав деньги, села возле Марфы, взяла
в свои ладони ее исхудавшую, слабую руку и долго сидела, глядя в беленую
стену. Думала про Иисуса, потом про Иуду. Потом только про Иуду. Марфа же
тем временем уснула навеки; я не сразу это заметила - только когда рука ее
остыла совсем. Денег хватило, чтобы похоронить ее достойно. Иоанн вернулся,
я сказала ему, что Марфа умерла. Он ничего не ответил, только кивнул. Был он
чем-то сильно озабочен, выпил воды, походил из угла в угол, потом сел туда,
где ты сейчас сидишь, и сказал: мы решили, что я тоже отправлюсь в путь,
очень много работы, Савл и Варнава обошли Антиохию, Петр - всю Самарию. Так
что двинусь и я. Омыла я ему ноги, вытерла, помазала нардовым елеем,
поцеловала его в лоб. Первосвященником стал какой-то Анания, сказал мне еще
Иоанн, потом лег спать: утром он намеревался выйти пораньше. С тех пор
ничего я о нем не знаю. Так и живу одна... Гонец из Иерусалима приходил
дважды в год, иногда тот же, иногда другие люди, но говорили всегда одно и
то же: человек, который их послал, просит и надеется, что я приму этот
скромный подарок, триста динариев. Того, кто послал, назвать не имеют права,
клятву дали. Вот и вся моя история, Лука, с тех пор я живу тихо, беседую
лишь со своими воспоминаниями и очень обрадовалась, узнав, что ты придешь, с
рассвета ждала тебя возле дома... - И Мария Магдалина приподняла свою
прозрачную накидку, отбросила ее назад, на плечи; серебряные волосы ее
блестели, словно месяц в темном безоблачном небе.
- Динарии все еще получаешь? - спросил Лука.
- Уже не получаю. Последнюю сумму получила вместе с завещанием, что мне
принадлежит Земля Горшечника.
- Анания умер. Говорят, сикарии его убили. Другие считают, он сам покончил с
собой.
- Знаю, - сказала Мария, задумчиво глядя куда-то вдаль. - Он мне приснился
вдруг; кажется, в то самое время, когда умер. Стоит в дверях, смотрит на
меня молча, глаза горят, словно свечки...
- Кто приснился? Анания? - поднял голову Лука.
- Нет, Иуда. Худой, весь в морщинах, постаревший, но в глазах пылает любовь.
Я ему говорю: прости, что не пошла за тобой. И пала перед ним ниц, помазала
ноги ему нардовым елеем. Странно было: он стоял в дверях, а я смазывала ему
ноги прямо поверх пыли, он сначала не давался, но я настояла, а когда
кончила, обняла колени его и прижалась к ним лицом. А потом пришла весть,
что умер он... Вот что я могла тебе рассказать, Лука, вот как прошла моя
жизнь. Спрашивай.
Лука долго смотрел на Марию Магдалину, на ее сверкающие серебром волосы.
Потом встал, вздохнул, подошел к двери, выглянул наружу.
- Полдень уже миновал, - сказал он. - Тени в другую сторону смотрят.
- Много времени ты со мной потерял, с болтливой бабой, не сердись на меня, -
сказала Мария Магдалина. - Ты собирался поскорее уйти, важные дела поминал.
- Да, дел у меня много, и все важные. - Лука все смотрел на тени,
пересекавшие улицу.
- Ты один живешь, господин? - спросила Мария Магдалина.
- Один. Много лет уже один, - тихо ответил Лука. - Жена мне изменила, долго
я страдал из-за этого, потом познакомился с братьями, с Павлом подружился,
много краев мы с ним обошли, много людей приобщили к истинной вере. Нет во
мне уже к ней ни гнева, ни ненависти. Сыновей своих редко вижу, вот из-за
этого иной раз тягостно.
- О, у тебя сыновья есть?
- Взрослые уже... Боюсь я за них: война на пороге.
Лука смотрел, как растут тени, молчал. Мария Магдалина осторожно спросила:
- Так у тебя нет вопросов?
- Ты уже все сказала, Мария Магдалина. Да и пора мне.
Мария Магдалина встала, поправила накидку, спрятала под нею серебряные
волосы, выбивавшиеся у шеи.
- На прощанье позволь омыть тебе ноги, - сказала она.
- Сейчас ни к чему, женщина. Вот, может, когда вернусь к тебе.
- Приходи в любой день, господин. Двери этого дома всегда для тебя открыты.
- Может, принесу к тебе свои записи и тогда останусь надолго. Если не буду в
тягость.
- В тягость мне ты никогда не будешь, господин. Я буду ждать тебя и
приготовлю тебе ложе и место для твоих записей.
- Наверное, я буду писать, Мария Магдалина. Я должен писать, Павел взял с
меня обещание. Многие ждут историю благой вести.
Лука огляделся в горнице, словно прощаясь с ней надолго. Мария Магдалина
поднесла ему кружку.
- Выпей что осталось: это утолит твою жажду.
Лука кивнул, губы его раздвинулись в скупой улыбке, он взял кружку, и рука
его коснулась руки Марии Магдалины.
- Я не знаю, когда приду. Знаю только, что хотел бы вернуться сюда как можно
скорее.
- Я буду ждать. С готовой постелью, со столом, где ты сможешь разложить свои
свитки. И когда ты войдешь в дом, я попрошу тебя сесть, и принесу таз с
водой, и омою ноги твои, и осушу их волосами своими, и умащу нардовым
елеем... Можно я провожу тебя, Лука?
- Лучше не надо. Потом мне будет трудней продолжать свой путь одному. - И
Лука смотрел на Марию Магдалину, на лучистые морщинки ее, на чуть
приподнявшую уголки губ улыбку - смотрел до тех пор, пока в глубоких карих
глазах ее не блеснули слезы, отчего и его зрение затуманилось. Тогда он
быстро повернулся и зашагал прочь.
А Мария Магдалина осталась стоять в середине горницы с пустой кружкой в
руке.
Тридцать сребреников
В связи с поступившим в Синедрион (анонимным) запросом и по распоряжению
компетентного на данный момент главы Синедриона мне поручено было провести
расследование относительно земельного участка, известного как Земля
Горшечника. Цель расследования - найти исчерпывающие ответы на
нижеперечисленные вопросы: 1) кто является владельцем участка в настоящее
время; 2) почему участок не зарегистрирован в канцелярии, призванной вести
такого рода учет; 3) кто был (были) владельцем (владельцами) участка прежде,
и были ли таковые вообще; 4) кто и когда отдал приказ засекретить карточку
учета участка, где она хранилась после этого, кто принял решение о том, что
участок не подлежит отчуждению и не может быть сдан в аренду; 5) в какой
степени эти вопросы касались (и касались ли вообще) Синедриона? Поручение
предусматривало составление к определенному сроку письменного, в
единственном экземпляре доклада с детальным изложением всех сторон дела.
Поручение было вручено лично мне; в примечании к нему подчеркивалось, что ни
о расследовании, ни о его результатах, полностью или частично, права давать
информацию кому бы то ни было я не имею; правом снять секретность обладает
лишь компетентный глава Синедриона, и сделать это он может лишь по получении
доклада, в зависимости от того, каковы будут выводы после его прочтения.
Согласие со всеми перечисленными условиями я закрепил своей подписью при
передаче мне данного поручения. Мне были даны все необходимые для проведения
расследования разрешения и полномочия, включая доступ к секретным архивам.
Относительно гонорара за добросовестно и профессионально проведенное
расследование было при передаче поручения оговорено, что сумма гонорара пока
остается неопределенной, она будет зависеть от весомости полученных
результатов, от количества и качества усилий, затраченных на получение оных,
в качестве же аванса при начале работы мне предоставляется из не
определенной заранее суммы 300 динариев. Каковые мною и были получены.
Поскольку назначенный срок наступил и изучение находящихся в моем
распоряжении - всех, которые удалось собрать, - документов завершено, я и
подаю настоящий доклад, написанный собственноручно, своими словами, в
единственном экземпляре. Факты, в интересах стройности изложения, я счел
целесообразным запечатлеть в хронологическом порядке, в каждом случае делая
отсылку к прилагаемым документам, которые, пользуясь предоставленными мне
полномочиями, я во время расследования держал у себя, обращаясь с ними не
просто как с конфиденциальными, но как со строго секретными.
Исходным пунктом мне послужила обнаруженная в секретном архиве запись,
согласно которой вышепоименованный участок записан как владение Анании,
первосвященника. Карточка регистрации недвижимости составлена по всем
правилам и не вызывает сомнений в подлинности (см. приложение номер 1).
Должен объяснить, почему эта карточка послужила исходным пунктом в
расследовании: во-первых, потому, что это был первый заслуживающий внимания
документ; во-вторых, потому, что нахождение его в тайном архиве полностью
противоречит правилам и юридической практике, ибо там могут храниться лишь
документы данного учреждения, но не личные. Уже двух этих обстоятельств было
достаточно, чтобы выбрать для расследования отличный от стандартного путь;
но укрепила меня в этом выборе и личность указанного первосвященника,
Анании. Дело в том, что, хотя слухи о богатстве Анании получили широкое
распространение, после его кончины слухи эти ничем не были подтверждены;
более того, инвентарный список оставшегося движимого и недвижимого имущества
свидетельствовал о на удивление скромном образе жизни и накопленном
состоянии (см. приложение номер 2). В то же время на регистрационной карте
имеется сделанная рукой Анании, скрепленная нотариальной печатью и
снабженная датой загадочная запись: "С нынешнего дня земля мне больше не
принадлежит, ею владеет другое лицо, см. мое завещание". Судя по дате,
запись сделана на карточке едва за месяц до кончины Анании. Что же касается
завещания, найти его не удалось; в инвентарном списке наследства оно
фигурирует также со знаком вопроса. Однако смену владельца следует считать
законной - из-за нотариальной печати; хотя новый владелец не назван, однако
запись подтверждает, что в завещании он упомянут. Сильно осложнило мою
задачу то обстоятельство, что нотариус тем временем тоже скончался, а в его
деловом дневнике под датой, которая значится в регистрационной ка