ем, с каким ваши женщины втискивают свои искалеченные ноги в
узкие колодки своих деревянных башмаков. Я уверен, узнай вы когда-нибудь,
что люди с более длинными ногами видят лучше, вы бы ни на минуту не
задумались отрезать себе собственные нога и заменить их более длинными
протезами.
  Вы - самые лучшие, самые прилежные наши ученики и одновременно самые
неблагодарные. Обутые в скороходы нашего знания, вы преспокойно оставляете
их у порога собственного дома, как пару туфель, чтобы пойти дальше босиком
по паркету традиции, вымощенному циновками предрассудков.
  Вы как раз были одним из лучших, из самых усердных моих учеников. Понятно,
это еще не повод к тому, чтобы после стольких лет возобновлять знакомство
при столь изменившихся обстоятельствах.
  Когда однажды вы вдруг исчезли, как множество других ваших
соотечественников, я думал, признаться, что пути наши не пересекутся уже
никогда. Я забыл вас, как забываешь прохожих, с которыми когда-то
столкнулся и чей образ улетучивается вместе с вежливым приподнятием шляпы.
К сожалению, случилось иначе. Пути наши скрестились еще раз, и с тех пор
ничто уже не в состоянии их разъединить. Разве... разве радикальная
ампутация.
  П'ан Тцян-куэй присматривался к седоватому господину со все возрастающим
удивлением.
  - Простите, - сказал он кротко, - мне, однако, кажется, что вы принимаете
меня за другого. Если я и изучал когда-то под вашим руководством в
Сорбонне бактериологию и биохимию (кажется, это действительно так), - все
же могу вас уверить самым торжественным образом, что больше ни разу в
жизни я с вами не встречался.
  - Нет надобности меня уверять, - сказал седой господин, глядя поверх
очков. - Я знаю об этом не хуже вас. Вы действительно со мной больше
никогда не встречались. Это я с вами повстречался. Я повстречался с вами в
Нанкине в 1927 году. Если вы припомните, в этом году в нескольких
провинциях Китая появились массовые случаи азиатской холеры.
Бактериологическое общество послало меня туда произвести на месте
соответствующие научные исследования. Я поехал тем охотнее, что надеялся
повидаться там с моим единственным сыном; он был моим ассистентом и
поступил в это время добровольцем в отряд десанта, и его броненосец стоял
у берегов Китая.
  Гражданская война, охватившая исследуемые мною области, принудила меня
искать убежища в Нанкине. Я действительно имел возможность повидаться с
моим сыном, судно которого стояло на якоре у входа в город. Но через
несколько дней после моего прибытия в городе вспыхнул мятеж. Тогда-то я
увидел вас во второй раз. Я увидел вас во главе разъяренной толпы,
атаковавшей защищающие концессии войска десанта. Вы тогда, правда, мало
напоминали кроткого, трудолюбивого студента Сорбонны, но я, несмотря на
это, узнал вас сразу.
  Английская концессия, в которой я нашел убежище, была разграблена
отступающими китайскими солдатами, и нас, поднятых с постели, в одном
белье спешно эвакуировали под охраной высадившихся на берег отрядов на
ожидавший в гавани английский крейсер. В числе офицеров этих отрядов был и
мой сын. Я с напряженным вниманием наблюдал с палубы в бинокль весь ход
завязавшегося боя. Я видел, как из закоулков китайского города ринулась
взбешенная толпа, заливая всю набережную. Во главе толпы бежали вы. Под
напором разъяренной черни наши солдаты стали отступать. Тогда я увидел
моего мальчика. Он бежал с револьвером в руке, останавливая бегущих и
заставляя их поворачивать назад. На него наступала озверелая чернь. И я
увидел, увидел собственными глазами, как вы первый подбежали к нему и
размозжили ему череп прикладом винтовки...
  Я потерял сознание и меня перенесли в каюту.
  С этого времени я остался совершенно один. Одним ударом вы отняли у меня
все. Наука, которая до сих пор была для меня воздухом, стала мне внезапно
ненавистна. Сколько раз я ни пробовал взяться за работу, всегда у меня
перед глазами вставал образ моего сына, и я не в силах был написать ни
одной буквы...
  Принимая во внимание мои заслуги в науке, мне назначили пенсию, как
немощному старику, оставив за мной из милости профессорское жалованье. Я -
никому не нужная крыса, питающаяся падалью собственного многолетнего труда.
  Эти годы, сидя один в темной комнате, как крот, я много и часто думал о
вас. Долго по ночам я искал какой-то мостик от трудолюбивого студента
Сорбонны, горящего набожным восхищением, почти ревностной любовью к нашей
вековой культуре и знанию, складывающего на ее алтаре накрахмаленные
причудливые цветы своего восторга, - до озверелого в своей ненависти
кровожадного китайца. Шатаясь вечерами по переулкам, прячась за угол, я
смотрел на выходящих из Сорбонны с тетрадями маленьких косоглазых
студентов, стараясь прочесть на их лицах тайну этой ненависти. Но лица их
бесстрастно улыбались, неживые, точно маски.
  В один из вечеров я зашел к своему коллеге, ректору Сорбонны, и в длинном
разговоре старался его убедить, что европейская культура, пересаженная на
азиатскую почву, как бацилла, перенесенная в другую среду, становится для
Европы ядовитой; что Европа, неосторожно просвещая Азию, готовит сама себе
гибель. Я доказывал ему, что необходимо, не теряя ни одного дня, закрыть
европейские университеты для азиатов. Он принял меня за сумасшедшего и,
переменив тему разговора, заботливо проводил меня домой.
  С течением времени ваш образ стерся в моей памяти, и, часами сидя с
закрытыми глазами, я напрасно старался его восстановить. Ваше лицо
проскользнуло куда-то через решето памяти, остались лишь косые суженные
глаза и острые скулы, как готовый шаблон рисунка, который надо самому
раскрасить.
  И вдруг однажды вечером на улице я встретился с вами лицом к лицу. Я узнал
вас сразу. Вы шли быстро, рассеянно и не заметили даже, что я остановился
на вашей дороге как вкопанный.
  Всю ночь я размышлял над разными способами мести, которая сама давалась
мне в руки. На рассвете, не дождавшись дня, я отправился в полицию и велел
вас арестовать.
  Мне отвечали уклончиво. Указывали на недостатки улик и обещали навести
справки. Я чувствовал, что затевать процесс будет бесполезно, так как
многие считают меня безумным.
  Тогда я понял, что мне остается единственный выход, что я должен вас убить.
  Возвращаясь домой, я купил в оружейной лавке шестизарядный револьвер и
отправился искать вас. Я стал ходить в китайские рестораны, надеясь
встретить вас там. Мое предчувствие не обмануло меня. Две недели тому
назад я действительно встретил вас наконец в этом ресторане. Однако я
убедился в этот вечер, что убить человека вовсе не так легко, как кажется.
По-видимому, для этого необходимы тоже какие-то прирожденные способности
или по крайней мере привычка. У меня же нет ни того, ни другого.
  Вот уже две недели я хожу за вами по пятам, поджидаю вас вечером перед
вашей гостиницей, ужинаю вместе с вами в этом ресторане, следую за вами,
как тень. И не умею вас убить.
  Другие делают это так просто, между прочим. Быть может, не надо об этом
думать, и тогда это выходит само собой, экспромтом. Я же все об этом
думаю. Каждый вечер, провожая вас домой, я клянусь, что завтра уже сделаю
это наверно. Но "завтра" кончается так же, как "сегодня".
  Я очутился в таком положении первый раз в жизни. Я никогда никого не
убивал. Так уж как-то вышло. Не был даже никогда на войне. Читая когда-то
в газетах описания десятков убийств, я и не представлял себе, что это так
трудно. Утром, когда, проводив вас к гостинице (я приспособился к вашему
образу жизни), возвращаюсь домой, я вытаскиваю из углов старые газеты и
внимательно читаю описания всевозможных убийств. Я думал, что ко всему
необходимы определенные, хотя бы простейшие подготовительные знания. В
этом случае, однако, они пригодиться не могут. По-видимому, как знание
теории живописи вовсе не означает еще умения писать картины, точно так же
изучение истории всех убийств от сотворения мира не может никого научить
практике единственного собственноручного убийства. По прошествии двух
недель я уже потерял надежду, что сумею вас когда-либо убить.
  Вспышке чумы я было в первую минуту обрадовался как простому
непредвиденному выходу. Я надеялся, что она заменит меня, что, придя
вечером к вашей гостинице с обычным непреклонным намерением убить вас на
этот раз уже наверно, я наткнусь на ваш труп, который будут выносить
санитары.
  Однако не сегодня-завтра я могу умереть сам. Может случиться, что я умру
раньше вас. Может случиться также, что я умру, а вы уцелеете. Этого
допустить нельзя. Сегодня я поклялся, что убью вас непременно.
  Я пришел сюда нарочно раньше обыкновенного, чтобы занять столик позади
того места, куда вы садитесь обычно. Я решил, что сзади мне легче будет
убить вас. Но вы как раз сегодня опоздали и подсели в первый раз к моему
столику. Я чувствую, что опять не убью вас.
  Я решил испробовать последнюю возможность. Мне кажется, я не смогу вас
убить, пока буду знать, что вы не догадываетесь ни о чем. Если я буду
уверен, что вы знаете об угрожающей вам опасности и сможете защищаться,
думаю, что это удастся мне легче. Поэтому я решил открыть перед вами все.
Берегитесь. Защищайтесь. Сегодня при выходе из этого ресторана я вас убью.
  Профессор замолчал, видимо возбужденный, не спуская с П'ан Тцян-куэя
взгляда своих серых глаз, поблескивающих за стеклами очков.
  П'ан Тцян-куэй наблюдал его минуту с любопытством.
  - Хотите ли вы, чтобы мы вышли сейчас же? - спросил он спокойно, вытирая
салфеткой губы.
  - Как вам угодно, - любезно ответил профессор. П'ан Тцян-куэй молча
уплатил по счету и встал из-за стола. В дверях он уступил дорогу
профессору. Минуту оба церемонно спорили, кто должен выйти первым. Наконец
первым вышел профессор.
  Очутившись на улице, оба некоторое время шли рядом в молчании. После пяти
минут молчаливой ходьбы улица, которой они шли, внезапно оборвалась,
ударяясь о каменную ограду набережной. Внизу отблесками огней мерцала Сена.
  П'ан Тцян-куэй и профессор нерешительно остановились.
  - Скажите мне, пожалуйста, - сказал наконец профессор, протирая платком
вспотевшие стекла очков. - Скажите, пожалуйста. Я не могу этого понять. За
что, собственно говоря, вы нас так непримиримо ненавидите? Нас, которым вы
стольким обязаны, у которых вы постоянно в долгу? Я не перестаю об этом
думать и не в состоянии дать себе на этот вопрос ответ. Убив вас, я
никогда об этом не узнаю. Растолкуйте мне это, если вам не трудно.
  Облокотившись о каменные перила набережной, П'ан Тцян-куэй говорил ровным,
бесстрастным голосом:
  - Евро-азиатский антагонизм, о котором ваши ученые исписывают томы,
доискиваясь его первоисточников в недрах исторических и религиозных
наслоений, разрешается без остатка на поверхности обыденной экономики и
классовой борьбы. Ваша наука, которой вы так горды и которую мы приезжаем
к вам изучать, не служит господству человека над природой, а является лишь
орудием для эксплуатации рабочих и для порабощения более слабых народов.
Вот почему, ненавидя ваш строй, мы так ревностно изучаем вашу науку;
только лишь овладев ею, мы сможем сбросить с себя ваше ярмо. Ваша
буржуазная Европа, так много распространяющаяся о своей самодовлеющей
культуре, - в сущности лишь маленький паразит, присосавшийся к западному
боку громадного тела Азии и высасывающий из него последние соки. Это мы,
садящие рис, разводящие чай и хлопок, являемся, наряду с вашими
трудящимися, истинными, хотя и косвенными творцами вашей культуры. К
запаху вашей культуры, отдающей на весь мир тяжелым потом ваших рабочих и
крестьян, примешивается еще запах пота нашего китайского кули.
  Сегодня роли наши меняются. Европа, ваша хищническая Европа, подыхает, как
кляча, сломавшая ногу у последнего барьера. Подыхает, не успев всего
сожрать, с парализованной, благодаря чрезмерной жадности, глоткой.
  Сладко смотреть на смерть врага, прокравшись за его спиной внутрь его
дома, видеть в его расширенных ужасом зрачках крошечное отражение
собственного лица. Я видел одного из ваших зачумленных буржуа. Его
выносила из дому санитарная прислуга; он был уже почти синий. Когда его
захотели положить в общий воз, он вырвался с криком: "Не кладите меня
туда. Там - зачумленные". Его поместили туда силой. Он метался, отбивался,
кусался; когда же его втолкнули наконец и захлопнули дверцы кареты, он
вдруг окоченел и посинел. Страх перед смертью ускорил приближавшуюся
слишком медленно смерть.
  Я посмотрел в эти глаза, расширенные смертным ужасом, и понял тогда, что
это он является мотором и рычагом всей вашей сложной культуры. Этот страх,
этот инстинкт утвердиться во что бы то ни стало, наперекор логической
неизбежности смерти, побуждал вас делать нечеловеческие усилия, высекать
свое лицо на таких высотах, где не смогла бы его смыть всепоглощающая река
времени. Я думал еще, что вырвать трудовую нашу Азию из ее тысячелетней
оцепенелой спячки под фиговым деревом буддизма можно, только привив ей эту
сыворотку европейской культуры. До сих пор буржуазная Европа посылала нам
своих торгашей и своих миссионеров. Христианство, колыбелью которого была
Азия, стало ядом, который убил богатую римскую культуру и погрузил
народные массы Европы на долгие века во мрак варварства. Но буржуазная
Европа даже этот яд косности сумела переварить, извлечь из него силу
действенности, обезвредить для себя, использовать его как орудие
эксплуатации других. Сегодня запоздалым реваншем она вывозит его к нам. Не
будучи в состоянии сделать из нас собственную концессию, она хочет сделать
из нас концессию Ватикана. Христос - это коммивояжер, агент на жаловании у
эксплуататоров.
  Все ваши замысловатые строения казались мне всегда особняками без
фундаментов, воздвигнутыми какими-то безумными архитекторами на не
остывающей ни на миг, беспрерывно бурлящей лаве. Эта лава - ваш
собственный пролетариат, наш лучший и самый верный союзник. Через
несколько лет на безыменной и молчаливой могиле вашей Европы-хищницы
вырастет новая Европа - трудящихся и угнетенных, с которой Азия
договорится легко на интернациональном языке труда.
  Старая ростовщица не успела даже составить своего завещания. Но завещание
это, хоть и ненаписанное, существует. Ее наследниками, наряду с вашим
пролетариатом, должны стать мы.
  П'ан Тцян-куэй умолк. Минуту слышен был только плеск воды, разбивающейся
внизу о быки моста.
  - Вы ошибаетесь, - сказал наконец профессор. - Вы слишком слабы, чтобы
унести на своих плечах тяжесть ее наследства. Если умрет Европа, если
погибнет ее интеллигенция, с ней вместе погибнут все плоды ее культуры и
промышленности. И тогда вы неизбежно погрузитесь вновь в свою вековую
спячку, так как не станет этого последнего возбудителя. Неужели вы
действительно думаете, что эту роль может выполнить наш пролетариат, что,
объединившись с ним, вы овладеете сокровищами нашей культуры? Но на что,
кроме бессмысленного разрушения, способна грубая, неотесанная чернь?
  Лишившись своих хозяев, наши "трудящиеся" очутятся в положении стада,
потерявшего своего пастуха. Жалкие в своей беспомощности, они впадут во
мрак варварства. Неспособные ни на какое действенное усилие, они не смогут
унаследовать даже один Париж и предохранить его от разрухи своими
собственными силами.
  - Однако так будет, и в самое ближайшее время. Вы сможете вскоре убедиться
в этом собственными глазами.
  - Вздор. Бьюсь об заклад, что нет.
  - Принимаю.
  - Пари слишком отвлеченно, чтобы кто-либо из нас имел шансы его выиграть.
  - Можно сделать его более конкретным: если после прекращения эпидемии весь
Париж через неделю не будет опять в руках рабочих, признаю, что я проиграл.
  - Согласен. Единственное условие: в момент проигрыша вы обязываетесь
пустить себе собственноручно пулю в лоб.
  - Идет.
  - Может случиться, что я умру, не дождавшись решения нашего пари. Это не
меняет сути дела. Пари остается в силе.
  - Остается в силе.
  - Если выиграете вы, обязуюсь пустить себе пулю в лоб я сам.
  - Это совершенно лишнее, - возразил П'ан Тцян-куэй. - Если выиграю я, вы
обязуетесь снова взяться за свою научную работу и стать лойяльным
профессором бактериологии в нашем, рабочем Парижском университете. Вы
обязаны также способствовать всеми вашими силами и знаниями ликвидации
эпидемии, так как только при условии ее прекращения наше пари становится
обоюдно обязующим. Вам будет предоставлена для этого полная возможность и
необходимые средства. Вы один из крупнейших бактериологов, и вы должны
найти необходимую прививку.
  - Согласен. На всякий случай, во избежание затруднений при выполнении
условия пари, разрешите поднести вам уже сегодня этот револьвер. Быть
может, он послужит вам талисманом.
  П'ан Тцян-куэй с улыбкой сунул револьвер в карман.
  - С настоящего момента вы обязаны смотреть за собой и принимать все
предохранительные меры, чтобы не заразиться и не умереть, если, как
честный должник, вы не хотите стать неплатежеспособным. Прошу вас, во
всяком случае, дать мне вашу визитную карточку с адресом, чтобы я знал,
где получить у вас то, что мне причитается.
  Профессор на вырванном из записной книжки листке записал карандашом адрес.


  * * *

  Ночью Латинский квартал стал ареной новых боев, исключительных по своей
жестокости. Отряды китайских студентов заняли Сорбонну и арестовали
фашистское студенческое правительство территории. Арестованные были
расстреляны здесь же, во дворе Сорбонны. Численно преобладающие фашистские
когорты французских студентов были вырезаны до утра с поразительной
систематичностью.
  Наутро на стенах опустевшего Латинского квартала появилось лаконическое
воззвание к населению. Воззвание извещало, что Латинский квартал временно
объявляется китайским сеттльментом. Французское население может оставаться
на территории квартала при условии беспрекословного подчинения
распоряжениям комиссара сеттльмента. Малейшее сопротивление установленной
власти будет караться высшей мерой наказания.
  Воззвание подписал комиссар сеттльмента П'ан Тцян-куэй.



  VI


  На Сакре-Кер гудели колокола.
  С костелов Сен-Пьер, Сен-Клотильд, Сен-Луи, с маленьких разбросанных
костелов квартала Сен-Жермен отвечали им плачевным перезвоном колокола
католического Парижа.
  Глухие слезливые колокола били над городом свинцовыми кулаками в свою
вогнутую медную грудь, и из глубины костелов отвечал им грохот судорожно
сжатых рук и горький набожный гул. Служба с выносом дароносицы непрерывно
справлялась бледными, падающими от усталости аббатами.
  В православной церкви квартала Пасси митрополит в золотом облачении густым
голосом читал евангелие, и сладко, по-пасхальному перезванивались колокола.
  Париж лопнул вновь по широкому шву Сены, когда-то наспех сшитому белыми
нитками мостов.
  На двух концах моста Иены, на фонарях трепещут два флага: трехцветный флаг
Российской империи и белый с золотыми лилиями флаг Бурбонов - временная
граница двух монархий.
  По пустой перекладине моста к центральным быкам взад и вперед звонким
размеренным шагом, с ружьями на плечах, прохаживаются четыре мальчика: два
по одну сторону моста, два по другую.
  На солдатских фуражках мальчиков в защитных рубашках блестят вытащеные
откуда-то из нафталина начищенные мелом до лоска двуглавые царские орлы,
поглядывая свысока на скромные, почерневшие бурбонские лилии молодых
королевских камло.
  Вася Крестовников нетерпеливо передвигает на плечо ружье. Ружье тяжелое,
невыносимо давит плечо. Может быть, снять? Нет, неловко. И Вася пружинным,
звонким шагом измеряет мост с выражением непоколебимой серьезности на
румяном, пухлом лице.
  Несмотря на все, он решается наконец снять ружье. Вот только дойти до
центральных быков, а там можно будет, без ущерба для престижа, поставить
приклад на землю и опереться на дуло. Вид при этом получается серьезный и
даже какой-то монументальный. Ему приходилось не раз видеть на картинках
солдат на посту в этой позе.
  И Вася, с выражением невозмутимого равнодушия, живописно опирается на
штык, небрежно