ое здание.
  Мир, как плохо свинченная машина, больше портит, чем производит. Так
дальше нельзя. Надо раскрутить все, до последних винтиков; что непригодно
- отбросить, раскрутив - свинтить вновь на славу. Чертежи ждут готовые, у
монтеров чешутся руки, только твердое заржавленное железо не пускает.
Вросло, срослось по швам тканью ржавчины, - каждый винт придется отрывать
зубами. И в черной продымленной коробке камеры лентой феерического фильма
развертывался миф о перестроенном на новый лад мире.
  Пьер слышал и раньше на заводе длинные монотонные рассказы об этом новом
мире без богатых и рабов, где фабрики будут собственностью рабочих. Не
верил. Не сдвинуть с места громадной махины. Вросла глубоко. Пущенная в
движение, вертится с незапамятных времен. Хватать голыми руками за спицы?
Не удержишь, только руки оторвет. Видел кровь на замаранных бинтах,
окровавленными тряпками перевязанные руки и думал: еще одно напрасное
усилие. Искромсанные тела одним взмахом ремня выброшены за ограду.
  Порою по ночам раскаленное добела слово ненависти искрой падало из кучки
говоривших людей на мягкие опилки сна, и сон вспыхивал пламенем: идти,
стать с ними плечом к плечу, рушить, ломать, мстить.
  Пьер вскакивал и внезапным движением садился на койку.
  Но холодные, ясные слова синеблузников росли симметричными кирпичами, и в
словах тех не было злобы, не было тупой всеуничтожающей ненависти, а лишь
твердая воля строительства - лом и скребок. Нет, эти люди не умеют
ненавидеть. На место одной машины нагромоздили чертежи новой, заменят одну
другой - и снова завертятся колеса, шестерни зацепятся за шестерни,
потянут, потащат, понесут беспомощные человеческие щепки; и снова о черные
спицы колес будут кровавить себе руки обезумевшие Пьеры, не в силах
задержать, осадить их хотя бы на минуту.
  И протянутая рука Пьера корчилась, приподнятая с подушки голова медленно
входила в плечи, и через минуту на койке, втиснутой в примятую солому,
лежал не человек - черепаха в тяжелой, непроницаемой скорлупе одиночества.


  * * *

  В одно утро, когда от зеленых лоскутьев листьев несся терпкий, горелый
запах, перед удивленным Пьером открылись вдруг волшебные ворота, через
которые почти насильно его вытолкали наружу.
  Долго стоял он, потрясенный этим невероятным происшествием, не зная, что
предпринять, куда направиться, чувствуя себя вновь затерянным в этом
чуждом, непонятном мире, где нет удобной койки, где за судок горячего супа
надо таскать всю бессонную ночь напролет глыбы влажной моркови.
  Первым бессознательным движением его было вернуться, но ворота не пожелали
принять его обратно. Оказалось, что вход в тюрьму тоже надо было
заработать каким-то неизвестным усилием в этом мире вещей, враждебных и
недоступных.
  Тогда озадаченная мысль, пробегая извилистыми улочками этого мира,
внезапно натолкнулась на одну близкую, хорошо, до боли в челюстях знакомую
точку, и Пьер направился на поиски Жанеты.
  Он пустился в первый после длинных месяцев (может быть, и лет?) путь по
прямой линии. Все было здесь по-иному. Люди бежали, задевая друг друга,
ничем не связанные, казалось не скованные никаким механизмом общего
закона. Только возвышавшиеся там и сям величественные статуи синих
полицейских, мановением волшебной палочки то задерживая, то вновь пуская в
движение застывшие на минуту потоки экипажей, давали понять, что здесь
действует какой-то особый механизм, более сложный и неуловимый.
  Когда Пьер очутился на Вандомской площади, было ровно двенадцать, и через
полуоткрытые двери магазинов начинали выливаться на улицу говорливые толпы
мидинеток. Пьер напряг взор в надежде разглядеть среди них Жанету.
Медленно рассеялись последние.
  В тенистом, как оранжерея, магазине ему ответили, что Жанета давно уже
здесь не работает.
  Пьер почувствовал, что потерял последний след, что Жанета исчезла в черном
лесу города.
  Наплывающая толпа столкнула его на мостовую; приливом автомобилей его
отбросило дальше, на каменистый островок, где с верхушки огромного
чугунного столпа14 маленький претенциозный человечек, как воробей на
верхушке телеграфного столба, приглядывался к разлетающимся у его ног
брызгам.
  Навстречу широким трактом мостовой, сбитые в кучу, готовые вот-вот
выкипеть на тротуары, мчались с лаем и визгом безудержные орды автомобилей.
  За бегущей впереди породистой и стройной, как борзая сука, испано-суизой с
испуганными глазами фонарей, огрызаясь друг на друга, неслась стремглав
пестрая сопящая свора, - величественные, степенные, как доги,
ролльс-ройсы, приземистые, как таксы, амилькары, грязные и беспризорные
дворняжки - форды и куцые, бесхвостые, как фокстерьеры, ситроенки15. Над
улицей стоял визг, гвалт ошалелой погони, дурманящий чад летнего жаркого
полудня.
  Пьер смотрел на это варево расширенными ужасом зрачками. Теплые влажные
волны смыли его, как щепку, и понесли без компаса, наобум.
  На улицах было людно, душно и скучно бездельной пыльной скукой каникул.
Был тот период парижского лета после "Гран-При"16, когда из разогретого
тела Парижа вместе с потом и водой испаряются последние шарики голубой
крови, оседая в предусмотрительно приготовленные для этой цели резервуары:
Довиль, Трувиль и Биарриц17, и кровь Парижа постепенно становится
определенно красной - краснотой городского простолюдина.
  Над улицами колыхались трехцветные флаги и бумажные фонарики. По тротуарам
переливались празднично разодетые толпы, распространяя специфический запах
французского праздника: дешевого вина, махорки и демократии.
  Это было 14 июля.
  Храбрые парижские лавочники, разрушившие Бастилию18, чтобы воздвигнуть на
ее месте безвкусную выдолбленную колонну с "видом" на город, двенадцать
бистро, три публичных дома для нормальных граждан и один для педерастов, -
праздновали свой бенефис традиционным республиканским танцем.
  Разукрашенный с ног до головы шарфами трехцветных лент, Париж выглядел,
как перезрелая актриса, переодетая ярмарочной крестьянкой из народного
халтурного представления.
  Иллюминованные десятками тысяч фонариков и лампочек площади медленно
заполнялись гуляющей толпой.
  С наступлением сумерек яркие рампы улиц загорелись торжественным светом.
  На сколоченных из досок эстрадах сонные рахитичные музыканты, в
справедливом убеждении, что праздник - день всеобщего отдыха, выдували из
скрученных чудовищных труб каждые полчаса несколько тактов модного танца,
отдыхая после них долго и с выдержкой.
  Вздымающаяся толпа, сдавленная не вмещающими ее плотинами улиц, копошилась
нетерпеливо, как рыбы во время метания.
  Кое-где танцевали.
  Разогретые докрасна дома беспрерывно выделяли десятки все новых и новых
жителей. Температура поднималась каждое мгновение.
  В раскаленных кастрюлях площадей тут и там толпа начинала уже булькать,
как кипяток, вокруг наскоро разбитых лотков с лимонадом и замороженной
мятой. Друг у друга вырывали из рук холодные стаканы с зеленоватой и белой
жидкостью.
  То и дело, отгребая толпу веслом хриплой сирены, проплывали улицами
наполненные до краев ковчеги с туристами, уносящие на волнах этого потопа
демократии избранные пары чистых и нечистых.
  С любопытством осматривали они через лорнеты и бинокли хорошо
откормленных, прирученных и добродушных победителей Бастилии, в
молчаливом, но тем не менее глубоком убеждении, что вся пресловутая
Французская революция была, в сущности, не чем иным, как еще одним ловким
предприятием извечного Кука19, предлогом для ежегодных блестящих зрелищ,
рассчитанных на иностранцев и включенных с процентом в цену автокарного20
билета.
  Танцующих в общем было гораздо меньше, чем смотревших, и какой-то
разочарованный джентльмен не без основания упрекал ставшего в тупик
проводника, что парижане справляют свой праздник без темперамента.
  С наибольшим подъемом праздновали 14 июля кварталы иностранцев: Монпарнас
и Латинский квартал21.
  Размещенные на тесном квадрате между кафе "Ротонда" и "Дом", восемь
джаз-бандов острыми мясорубками синкоп22 рассекали живую плоть ночи на
изрубленные куски тактов. Разноязычная толпа американок, англичанок,
русских, шведок, японок и евреек демонстрировала судорожным танцем свою
неописуемую радость по поводу разрушения старой "предоброй" Бастилии.
  Немного поодаль, на неосвещенном бульваре Араго молча праздновала этот
день порцией праздничной еды оцепленная войсками тюрьма Сантэ. Впрочем,
Сантэ не была Бастилией, и энтузиасты 14-х июлей могли танцевать беспечно,
зная, что стены на бульваре Араго высоки и прочны, воинские части хорошо
вооружены и послушны и что в демократическом обществе эксцессы, уместные в
эпоху старого режима, ни в коем случае повториться не могут.
  На фасаде тюрьмы гирляндой стертых букв красовалась почерневшая надпись:
"Свобода - Равенство - Братство", как выцветшая траурная лента на
заброшенной могиле Великой французской революции.
  Бумажные фонарики колыхались тихо, как водяные лилии на зеркальной
поверхности ночи. Запыхавшиеся, красные гарсоны с трудом справлялись,
снабжая холодным прозрачным лимонадом чудом удесятеренные для этой трапезы
столики, которые с тротуаров разбежались на мостовую, заняв собою всю
улицу.
  Потный негр над джаз-бандом жестами неловкого жонглера разбивал на головах
слушателей невидимые тарелки гвалта, трясся в эпилептической судороге над
пустой миской литавр.
  Шестнадцать других негров выкрикивали до потери сил волшебные заклинания
отдаленных материков в медные громкоговорители труб.
  Пьер познал в эти дни бесцельных скитаний по расплесканным океанам улиц
часы такого одиночества, какого не знавал никогда одинокий путешественник
Аллен Жербо23, месяцами качаясь на безбрежных простынях Атлантики.
  В канатах внутренностей, как чайка в перепутанных снастях заброшенного
судна, свил себе гнездо старый обжившийся хищник - голод, не покидая Пьера
ни на минуту.
  Однажды ночью Пьер блуждал по запутанным лабиринтам проходных дворов в
поисках дыры на ночлег. Приближаясь к чему-то, что он принял во тьме за
удобный ящик, он наткнулся внезапно на чью-то черную наклоненную фигуру.
Фигура шарахнулась в сторону, показывая из темноты злобные белки глаз и
хищный оскал зубов. Из ниши ударила тяжелая спертая вонь разлагающихся
отбросов. Лишь тогда Пьер увидел, что нечто, принятое им в первый момент
за ящик, было рядом громадных ведер, в которые жильцы ссыпают мусор,
подбираемый утром объезжающими город грузовиками.
  Тень, копошившаяся в ведрах, грозно наступала на Пьера, заслоняя своим
телом их зловонное содержимое:
  - Это мое! Пшел искать в другое место!
  Тогда-то как молния осенило вдруг Пьера простое откровение: в воротах, в
мусорных ведрах можно несомненно найти отбросы еды!
  Послушно он повернул обратно и отправился на поиски следующих ворот.
Оказалось, однако, что в демократическом обществе откровение перестало
быть привилегией единиц и стало всеобщим достоянием. Во всех воротах со
смрадных ведер, полных таинственных благ, навстречу ему подымались такие
же злобные белки глаз и оскаленные зубы незнакомцев, опередивших его в
находке.
  Пропустив таким образом длинный ряд ворот, Пьер натолкнулся, наконец, на
одни незанятые. Стоящие перед ним ведра, перерытые снизу доверху,
обнаруживали несомненный визит более счастливого предшественника. Пьер, не
унывая, набросился на них жадно, обшарив их еще раз до самого дна.
  Как трофеи, после долгих поисков он вытащил, наконец, недоеденную коробку
консервов и недоглоданную кость телячьей котлеты. Разложив это скудное
угощение на карнизе, он жадно вылизал остатки, не утолив этим нисколько
свой голод, скорее растормошив его.
  Отказываясь от дальнейших поисков, он потащился на бульвар и прикорнул на
первой попавшейся скамейке. Рваным холстом его окутал сон.
  Сквозь дыры в холсте он видел над собой звезды, подмигивавшие сверху: они
зажигались и потухали попеременно, точно рекламы отдаленных небесных
меблирашек, призывающих в свои двери изжаждавшиеся по любви пары
затерянных в пространстве душ.


  * * *

  Сильный толчок заставил Пьера открыть глаза. Вместо синего полицейского он
увидел изящно одетого господина в сером костюме и в мягкой фетровой шляпе.
Господин толкал его в плечо бамбуковой тростью.
  Был уже день.
  - Безработный? - спросил господин в фетровой шляпе, убедившись, что Пьер
проснулся.
  - Что вам надо? - грубо пробурчал Пьер. Изящный вид серого господина
приводил его в раздражение.
  - Безработный? - повторил господин, внимательно присматриваясь к Пьеру.
  - Безработный. А вы что? Хотите предложить мне работу? - насмешливо
огрызнулся Пьер.
  - Совершенно верно. Мог бы вам предложить работу. Если не нуждаетесь, -
дело ваше.
  Господин в фетровой шляпе повернул и, не оглядываясь, пошел вдоль бульвара.
  Пьер вскочил. Он не знал толком - шутит ли серый господин, или говорит
всерьез. Незнакомец шел быстро, не оглядываясь. Пьер нагнал его бегом и,
поравнявшись с ним, робко спросил:
  - Вы это всерьез?
  - Насчет работы? - обернулся к нему серый господин. - Можете получить с
завтрашнего дня. Хотите?
  - Я... я очень вас прошу, если есть работа, я возьму любую, безразлично...
- бормотал Пьер, смущенный своей недавней грубостью.
  Незнакомец вырвал из блокнота листок и написал на нем адрес.
  - Явитесь сегодня к двенадцати часам в Сэн-Мор по указанному адресу.
Деньги на трамвай у вас есть?
  - Нет...
  Незнакомый господин вынул из кармана три монеты по двадцать сантимов,
сунул их в руку Пьеру и, не сказав больше ни слова, затерялся в толпе.


  * * *

  Рулетка непредвиденного случая, упорно в течение долгих часов избегавшая
рокового номера, очертила еще один круг. Пьер нашел работу. Городская
станция водоснабжения в Сэн-Мор - с восьми до шести. Каждое утро - душный
набитый вагон дачного поезда. Узкая восьмиугольная комната с птицами на
обоях. Завтраки и обеды; длинные тонкие палки обточенного хлеба,
исчезающие бесследно в ненасытном отверстии рта, точно длинные раскаленные
головни в устах ярмарочных фокусников. Тепло и сон.
  По вечерам, вернувшись с работы, Пьер лежал целыми часами, растянувшись на
засаленном матраце, предаваясь пассивному наслаждению пищеварения, со
взором, сосредоточенным без мысли на арабесках обоев.
  Несколько раз он мысленно возвращался к незнакомому господину в сером
костюме, разбудившему его в памятное утро на скамейке бульвара. Пьер видел
его с тех пор два раза на работе. От рабочих он узнал, что это главный
инженер. От рабочих он узнал и о том, что накануне прихода Пьера на работу
двое рабочих были уволены этим же инженером "за пропаганду". Пьер был
принят на их место. И все же оставалось непонятным, почему именно он,
когда сотни и тысячи безработных, зарегистрированных на бирже труда,
напрасно дожидались своей очереди.
  Ему казалось, что произошла какая-то ошибка, что серый господин принял его
за кого-то другого, для кого эта работа была предназначена, и что, когда
ошибка выяснится, его прогонят.
  Но шли дни, и Пьер наслаждался временным благополучием.
  Между тем в городе творилось что-то неладное. Рабочие на станции
поговаривали о всеобщей забастовке. При Пьере, впрочем, говорить открыто
не решались и шептались по углам.
  Однажды после работы Пьера и еще десяток рабочих вызвали к инженеру.
Инженер сидел за письменным столом в том же сером костюме, в котором Пьер
увидел его впервые на бульваре. Инженер курил папиросу и был очень спокоен
и прост, только длинные, холеные пальцы нервно выстукивали по столу
какой-то неразборчивый мотив.
  Инженер говорил кратко и дружелюбно. Он сказал, что вызвал именно их,
потому что убедился в их исполнительности и трудолюбии и в том, что они не
особенно прислушиваются к болтовне смутьянов и крикунов. Поэтому он
убежден, что завтра, вопреки организуемой коммунистами всеобщей
забастовке, все они, как один, явятся на работу.
  Он добавил вскользь, что те, которые послушают смутьянов и захотят
оставить город без воды, будут немедленно уволены и на работу больше
рассчитывать не смогут. Тех же, кто выполнит завтра свой гражданский долг,
дирекция не забудет.
  На прощанье он подал по очереди всем десяти рабочим руку и сказал: "До
завтра".
  Пьеру показалось, что инженер особенно сурово и внимательно посмотрел на
него, и он поспешно пробурчал: "Непременно".
  На следующий день, пунктуально явившись на работу, Пьер убедился, что из
десяти рабочих явился только он один. Никто больше на работу не вышел.
  Пришел инженер, подал Пьеру руку и с грустной улыбкой спросил:
  - Больше никого?
  Потом медленно стал подниматься к себе наверх.
  Пьер не знал, что ему делать - сидеть одному или уйти, но решил, что все
равно останется дежурить.
  Час спустя вышел инженер и позвал Пьера к себе в кабинет. В кабинете он
предложил Пьеру сесть и протянул портсигар.
  - Вижу, что только в вас я не ошибся, - сказал он после небольшой паузы с
грустью в голосе. - Хорошо, что среди всех наших рабочих нашелся хоть один
честный человек. Коммунисты взбаламутили всем головы и поставили на своем:
лишили четыре миллиона людей воды. Больные в госпиталях и роженицы в
родильных приютах будут напрасно в жару умолять сегодня дать им стакан
воды. Они ее не получат.
  В голосе инженера зазвучали скорбные нотки.
  - Город останется без воды в течение целых суток, - продолжал он,
помолчав. - Но это еще ничего по сравнению с теми бедствиями, которые
хотят навлечь на него коммунисты. Вода непродезинфицированная несет с
собой миллионы заразных бацилл. Не знаю, известно ли вам, что вода, прежде
чем подается нашей станцией в город, предварительно здесь дезинфицируется:
в нее вливается специальный раствор. Он пытливо посмотрел на Пьера. Пьер
признался, что не знал об этом ничего.
  - Большинство рабочих об этом не знает. Доступ к центробежному насосу
запрещен рабочим из опасения, что в профильтрованную воду по небрежности
могут попасть какие-либо бациллы. Дезинфекционный раствор вливал в этот
насос всегда я сам.
  Он не спускал с Пьера пытливых глаз.
  - Так вот, коммунистические главари, которые знают об этом, решили не
дезинфицировать воду, чтобы вызвать в городе массовые заболевания и
усилить этим беспорядки. К сожалению, им временно удалось захватить эти
кварталы в свои руки, и в ближайшие два дня они будут здесь хозяевами,
пока не подоспеют воинские части, не ликвидируют смуты и не водворят
порядка.
  Он продолжал в упор смотреть на Пьера.
  - За эти два дня они могут здесь наделать бог знает каких бед. Этому
необходимо воспрепятствовать. Надо спасти Париж от непредвиденного
несчастия. Надо послезавтра, когда коммунисты будут хозяйничать на этой
станции, влить в центробежный насос дезинфекционный раствор так, чтобы они
этого не заметили. Понимаете?
  Пьер кивнул головой, хотя не вполне понимал, чего от него требуют.
  - Я в течение этих двух дней, пока не подойдут войска и не водворят
порядка, конечно, здесь на станции появляться не смогу. Поэтому дирекция
возлагает это ответственное поручение на вас. Вы придете завтра на работу
в обычное время. Послезавтра вы будете в ночной смене. В час ночи, не
позже и не раньше, вы должны пробраться к центробежному насосу. Устройте
так, чтобы нести при этом насосе дежурство или заменить на некоторое время
дежурящего там рабочего. Понимаете? В это время, когда никого у насоса не
будет, вы развинтите кран у воронки и вольете туда раствор, который я вам
оставлю. Потом завернете кран. Никому об этом ни слова, даже наиболее
близким вам рабочим. Впрочем, у вас, кажется, нет друзей среди рабочих?
  Пьер отрицательно покачал головой.
  - Тем лучше. Словом, надо это сделать так, чтобы об этом не знал
решительно никто. Таким образом вы спасете Париж от величайших бедствий.
Через два дня будет водворен порядок, смутьяны будут уволены и арестованы,
и тогда дирекция сумеет отблагодарить вас за вашу преданность.
  Инженер вынул бумажник и положил на стол перед Пьером три кредитки по сто
франков.
  - Дирекция в доказательство своего до