Пароход, как задыхающийся бегун, большими залпами глотал расстояние.
Выщербленная стена света демаркационной зоны осталась уже где-то позади.
Теперь, справа и слева, берег переливался и мерцал тысячью огней, гудел
глухим дуновением тревоги.
  Вдруг позади от поцелуя одной из ракет черный, неуклюжий воздушный шар
внезапно лопнул красным пузырем пламени и, как громадная ночная бабочка с
горящими крыльями, начал падать.
  - Рано, черт побери! - присматриваясь к нему, пробормотал товарищ Лаваль.
  - Теперь, пожалуй, обратят внимание и на нас...
  Орудия еще гудели, хотя слабее и реже.
  Река в этом месте заметно суживалась, и огни, падавшие на нее с берега,
фантастическими зубцами изрезывали ее цельный лампас.
  Канонада мало-помалу утихла. Еще один, еще два последних выстрела, как
запоздалые рукоплескания, и толстый занавес тишины опустился.
  Товарищ Лаваль задержал дыхание и всем телом, в напряженном ожидании,
налег на перила, как будто желая прикрыть слишком короткими крыльями рук,
точно курица шумливого птенца, грузный, запыхавшийся буксир.
  Постепенно огни на берегах стали редеть, вырастали временами тут и там,
спугнутые, убегали назад, как блуждающие огоньки. Еще три, четыре
последних семафора, и пароход въехал в непроницаемый туннель ночи.
  Долго ехали впотьмах, тяжелым взмахом винта отмеряя расстояние. Наконец
товарищ Лаваль вытащил из кармана папироску и, закурив ее, жадно
затянулся. При мигающем свете зажигалки он взглянул на часы. Стрелка
показывала пять минут второго.
  Товарищ Лаваль наклонился к рупору.
  - Все на борт! - рявкнул он отчетливо.
  В один момент борт зачернел десятком рослых фигур.
  - Можете закурить, товарищи. Скоро подъем. Расставить на бакборте
прожекторы. Меньший можете зажечь. Так. Теперь - внимание! На левом
берегу, здесь где-то поблизости, должна быть пристань и несколько барж.
Кто заметит первый, подавай знак. Боюсь, не проехали ли уже. Где здесь
товарищ Монсиньяк? Вы, товарищ, служили во флоте? Умеете карабкаться по
канату? Хорошо... Вы мне понадобитесь.
  - Баржа! Есть баржа! Есть две, три, четыре баржи! - загудело разом
несколько голосов. - Есть и пристань!
  - Стоп! - скомандовал товарищ Лаваль.
  Буксир остановился.
  - Зажечь оба прожектора! Здесь у берега должно быть где-то шоссе.
  - Есть, есть шоссе, - раздались голоса.
  - Добре. Где-то поблизости, у самого берега, шоссе разветвляется. Одна
ветка идет в глубь побережья. Должно быть, прозевали. Дать задний ход.
Ближе к берегу! Так.
  Буксир стал медленно пятиться назад.
  - Есть ветка! - закричал кто-то с бакборта. - Стоп!
  Пароход остановился.
  - Зажечь все прожектора! Осветить, ребята, хорошенько это место! Вот-вот.
Превосходно. Видно как на ладони. Еще чуть ближе к берегу. Стоп! Хватит!
Товарищ Монсиньяк! Сюда поближе! Видите этот узловой телеграфный столб, от
которого проволоки расходятся на три стороны? Сколько, по-вашему, будет от
нас до него?
  - Метров десять, - подумав, сказал коренастый матрос, измеряя расстояние
глазами знатока.
  - Сумеете забросить на него канат?
  - А как же! Если подъехать еще чуточку ближе...
  Буксир подвинулся еще метра на два ближе к берегу.
  - Стоп! Не подходить вплотную к берегу! Хватит! - скомандовал товарищ
Лаваль. - Так. Теперь попробуйте-ка забросить канат. Да сделайте петлю
покрепче, чтобы полезть можно было по канату прямо на столб. Надо
перерезать проволоки и справа и слева и соединить наш провод с проводами,
идущими перпендикулярно к берегу.
  - А для чего ж тогда, товарищ, по канату? Я спрыгну на берег и в один
момент буду на столбе, а с канатом - канитель большая.
  - На берег прыгать не сметь! Кто спрыгнет на берег- тому пулю в затылок! -
сурово сказал товарищ Лаваль. - Ежели вы не баба, а матрос, сумеете
пробраться по канату прямо с борта.
  - Суметь - сумею, да времени много потеряем. Времени жалко. Рассвет нас
застанет.
  Товарищ Лаваль сухо отрезал:
  - Спорить будем, товарищ, по возвращении. Если вам жалко времени, так не
теряйте его даром. Бросайте канат!
  Товарищ Монсиньяк молча завязал петлю, примерился, закинул и промахнулся.
  - Говорил я, что так легко не пойдет... - пробурчал он себе под нос,
примеряясь к новому броску.
  Только через пятнадцать минут канат удалось прикрепить. Коренастый матрос
перевесил через плечо связку проволоки, заткнул за пояс клещи и ножницы и,
засучив рукава, стал ловко карабкаться по канату по направлению к столбу.
  Лаваль молча вытащил из кобуры револьвер.
  - Товарищ Монсиньяк, - сказал он, отчеканивая каждое слово: - На случай,
если б вам пришло в голову не вернуться на борт и спрыгнуть со столба на
землю, имейте в виду - прежде чем вы успеете коснуться ее, первая же пуля
из этого револьвера раздробит вам череп.
  Карабкаясь по канату, матрос ничего не ответил. Через минуту он сидел уже
верхом на верхушке столба. Два перерезанных ряда проволок, как оборванные
струны балалайки, со звоном соскользнули на землю. Минуту-другую матрос
возился еще наверху.
  - Готово? - спросил с борта товарищ Лаваль.
  - Готово... - прозвучал ответ.
  - Лезьте обратно.
  Матрос минуту отмерил глазами расстояние, отделявшее его от земли, потом
расстояние от буксира, черный наведенный маузер товарища Лаваля и молча,
послушно стал спускаться по канату на борт. Став твердой ногой на палубе,
он со свистом сплюнул и сухо сказал:
  - Спрячьте свой маузер, товарищ командующий. Вот отстрелили бы им лучше
канат. Говорят, меткий вы стрелок.
  Товарищ Лаваль в молчании прицелился и выстрелил. Канат с плеском упал в
воду. Его втянули на борт. Матрос пробормотал что-то одобрительное и в
молчании принялся разматывать концы двух прикрепленных проволок.
  - Подать на середину реки! - скомандовал Лаваль. Буксир медленно,
покачиваясь, отплыл, соединенный с берегом двумя тонкими нитками проволок.
  - Стоп!
  - Товарищ Монсиньяк, вот вам телефонный аппарат, прикрепите к нему
проволоки, - командовал товарищ Лаваль.
  Матрос завозился возле аппарата. Работа, видимо, не клеилась, так как он
то и дело ругался, отплевываясь с присвистом. Наконец, минут через
двадцать аппарат был готов.
  Товарищ Лаваль взял трубку.
  - Зажечь все огни! - скомандовал он с трубкой у уха. - Тишина!
  Сухо хрустнула ручка полевого аппарата.
  В телефонной трубке долго переливалось время, пока не раздалось, наконец,
откуда-то издали терпеливое меланхоличное:
  - Алло-о-о...
  - Алло. Тансорель? - заревел в трубку товарищ Лаваль.
  - Тансорель... - как эхо откликнулась плавным раскатом трубка.
  - Позовите к телефону мэра!60
  - Кто говорит?.. - прозвенело издали.
  - Говорит префектура, - спокойно продолжал товарищ Лаваль. - Разбудите
немедленно мэра и кюре61 и позовите их обоих к телефону. Дело срочное.
  - Не кладите трубку... - прозвенело эхо.
  Товарищ Лаваль, опершись локтем о колено, с трубкой у уха, в молчании
ждал, докуривая папиросу. Прошло минут десять.
  Вдруг в трубке закашляли чьи-то торопливые шаги. Издали долетел,
затрепетал, зажужжал, как муха, голос, запутавшийся в паутине проволок:
  - Говорит мэр Тансореля.
  - Разбудили кюре?
  - Идет уже.
  - Дайте ему другую трубку. Дело относится равным образом и к нему. Я не
хочу повторять дважды... - повелительным тоном говорил Лаваль.
  - Слушаем. Кто говорит? Это вы, господин префект?
  - Слушайте внимательно. Говорит экспедиция советской республики Парижа.
Сегодня в двенадцать часов ночи мы прорвались через кордон и прибыли за
провиантом. Пролетариат Парижа подыхает с голоду. Пароход наш стоит на
реке перед вашей пристанью. Говорю с вами с палубы парохода. Не пытайтесь
телефонировать в гарнизон: все телеграфные провода перерезаны.
Единственная оставшаяся линия соединяет вас с нашим пароходом. Теперь
слушайте внимательно: экспедиция приехала с мирными намерениями. Пароход
стоит по середине реки и, ежели вы выполните в срок наши требования, даже
не причалит к берегу. Мы приехали за продовольствием для подыхающей с
голоду голытьбы Парижа. Ежели в продолжение получаса вы не доставите нам к
пристани и не нагрузите стоящие там баржи шестьюстами мешками муки, мы
высадимся на берег, обстреляем и перевернем все село. Даем вам полчаса.
Вы, гражданин мэр, разбудите немедленно деревню, распорядитесь насчет
подвод и будете руководить доставкой к пристани. Вы, гражданин кюре,
употребите свое влияние, чтобы убедить нерасторопных, и присмотрите, чтобы
все было готово к сроку. Проверьте оба свои часы Сейчас без десяти два.
Ежели в двадцать минут третьего на шоссе, ведущем к пристани, не появится
первая подвода с мукой, мы причалим и высадимся на берег. Послушанием и
точностью исполнения вы спасете от заразы себя и, быть может, всю Францию.
Поняли вы, гражданин мэр? Шестьсот мешков муки через полчаса к пристани.
  В трубке гудела тишина. После продолжительного молчания в ней закопошилось
первое, с трудом выкашлянное в проволоку слово:
  - У нас в деревне нет столько муки...
  - Найдется! Далеко искать не придется. Возьмите их на мельнице братьев
Плон. Нагрузите на баржи лесопильного завода. Как видите, мы знакомы с
вашей местностью не хуже вас. Не забудьте захватить с мельницы брезенты,
чтобы прикрыть баржи. Поняли ли вы меня хорошо?
  - Поняли... - простонало эхо.
  - Отлично. Я сразу узнал, что имею дело с разумными людьми. Давайте не
терять времени. Набавлю вам пять минут; это позволит вам проверить мои
слова. Можете за это время убедиться, что провода в самом деле перерезаны
и что деревня находится в области обстрела нашего парохода. Кстати,
предупреждаю вас, что первый посланный вами верховой или велосипедист,
который показался бы на шоссе, получит пулю в лоб. А теперь к делу!
Повторяю еще раз: если через полчаса возы с мукой появятся на берегу и еще
через полчаса баржи будут нагружены, мы отплывем, не причаливая и не
причиняя никому никакого вреда. Мы приехали не для грабежа, а лишь за
провиантом для голодающих. Время бежит. До свидания. Через полчаса!
  Товарищ Лаваль повесил трубку и нервным шагом прошелся по палубе. По
неуверенному голосу в трубке он не мог заключить наверняка, подчинится
деревня его приказу или заупрямится. Его снедало беспокойство. А что, если
нет? Если через полчаса на берегу не появится никто? Что тогда? Тогда -
придется поворачивать и возвращаться ни с чем. Знал ведь он хорошо, что к
берегу, несмотря ни на что, не причалит. Тогда вся затея ни к чему.
  Товарищ Лаваль в бессильной злобе сплюнул сквозь зубы, сжимая в руке часы
с подвигавшейся по-черепашьи стрелкой.
  Меж тем на другом конце провода уже поднялась неописуемая суматоха, шум
открываемых и захлопываемых дверей, оклики и беготня. Люди бежали с
фонарями, заспанные и огорошенные, толпясь на дороге, ведущей к мельнице.
  На пороге мельницы бледный, растрепанный мэр, без воротничка, в наспех
накинутом пиджаке и в башмаках на босу ногу, отдавал торопливые
распоряжения. Первая подвода, нагруженная мукой, отъезжала уже по
направлению к пристани.
  Тогда внезапно, расталкивая толпу, в освещенном круге дороги показался
запыхавшийся кюре в расстегнутой рясе и в ночных туфлях.
  - Подождите! Подождите! - издали кричал кюре, размахивая в воздухе руками.
  - У меня явилась мысль!
  Мэр торопливо побежал ему навстречу.


  * * *

  Медлительная стрелка касалась уже двадцати пяти минут третьего, когда на
повороте дороги показался первый воз с горбом белых нагроможденных мешков.
  Товарищ Лаваль отер платком пот, выступивший у него на лбу, и весело сунул
часы в карман.
  Вслед за первой подводой появилась вторая, третья, длинный обоз, белая
литания напевно кряхтящих подвод. В ярком свете прожекторов перепуганные
крестьяне, выпачканные в муке, кропотливой толпой муравьев тащили в
пловучие муравейники барж тяжелые грузы. Белые сугробы на баржах росли с
каждой минутой.
  Товарищ Лаваль нетерпеливо посматривал на часы. Прошел уже час, а кончали
нагрузку только второй баржи. Где-то далеко черный шов между землей и
небом, заштопанный линией горизонта, казалось, расползался на глазах, как
изношенная протертая материя, и белесая прореха все росла и росла. Товарищ
Лаваль беспокойно поглядывал в эту сторону.
  Когда, наконец, третья баржа была нагружена доверху, часы показывали
четыре. Полоса рассвета на востоке обозначилась уже широкой щелью. Снежные
бугры баржи, как бы растопленные первыми лучами солнца, зеленели несмелой,
подснежной муравой брезента. Нельзя было терять больше ни минуты.
  Перепрыгивая с борта на борт, матросы поспешно скрепляли канатами баржи,
оттолкнутые жердями на середину реки, привязывая их к буксиру. Теснясь на
берегу, толпа в молчании присматривалась к этой работе.
  Товарищ Лаваль в последний раз взял телефонную трубку.
  - Алло! Кто говорит? Почтовый чиновник? Отлично. Скажите, пожалуйста,
мэру, чтобы завтра, когда будут поправлять телефонные линии, на всякий
случай сожгли узловой телеграфный столб и поставили на его место новый.
Да, да. Больше ничего. Передайте жителям Тансореля пролетарский привет от
революционного Парижа.
  Товарищ Лаваль отставил аппарат.
  - Все на палубу! - скомандовал он громко. - Выстроиться на палубе в ряд!
Пятнадцать. Хорошо. Все по местам! Перерезать проволоки! Потушить
прожектора! Трогаем!
  Буксир дрогнул, качнулся на месте и грузно поплыл по плескавшим волнам,
точно громадный верблюд с тремя горбами барж.
  - Пошли на всех парах!
  Товарищ Лаваль прошелся по палубе. В темноте он натолкнулся на чью-то
фигуру, облокотившуюся о перила.
  - Это вы, товарищ Монсиньяк? Как по-вашему, будем мы в Париже до рассвета?
  - Не думаю, с такой поклажей... - угрюмо ответил матрос.
  - Но зато мы плывем теперь по течению, значит легче.
  Матрос молча обернулся на восток и указал рукой на расползающееся прорехой
рассвета тряпье горизонта.
  - Светает... - сухо сказал он. - Раньше, чем доедем, рассветет совершенно.
  Товарищ Лаваль долго с видимым беспокойством всматривался в широкую
полосу, разраставшуюся у него на глазах.
  - Опоздали... - сказал он задумчиво.
  По бокам плыли черные, уже заметно вырисовывающиеся берега с первыми
брызгами огней.
  Товарищ Лаваль не знал, что из Тансореля час тому назад боковыми полевыми
тропинками выехал к городу на велосипеде небольшой сутулый человечек.
  Небольшой человек прибыл в город, когда серая проталина на востоке стала
заметно обозначаться.
  Через десять минут упругое резиновое слово, как мячик, катилось уже по
проволокам взапуски с задыхавшимся буксиром. Слово, перескакивая с
проволоки на проволоку, опередило буксир, покатилось дальше, в лес красных
мигающих огней.
  Через двадцать минут в штабе армии, в мягкой накуренной гостиной старого
помещичьего особняка, шел такой разговор:
  Л е й т е н а н т. Будем ли мы обстреливать их буксир?
  К а п и т а н. Понятно, даны уже соответствующие распоряжения.
  Л е й т е н а н т. Собственно говоря... Раз уже проехали... к тому же,
как говорит сама телеграмма, не причаливали совершенно к берегу и приняли
все меры предосторожности... Что бы нам стоило пропустить их с этим
провиантом в город? Ведь в данный момент они не представляют уже никакой
опасности, и, потопив их, мы ничего, собственно говоря, не выиграем.
  К а п и т а н. Вы с ума сошли, Монтелу. Пропустить их безнаказанно в
город? Чтобы завтра попробовали пробиться другие? К чему же в таком случае
кордон? Наглость должна быть наказана беспощадно! Кстати, вы, кажется,
забыли, что это большевики и что везут они провиант для своей коммуны?
Может, прикажете еще кормить их коммуну? Благодарю покорно!
  Л е й т е н а н т. Да нет, конечно... Только просто... я думал... раз
уже проехали...


  * * *

  В Париже у моста Берси с двух часов ночи стала собираться любопытная,
выжидающая толпа, беспокойно глядевшая на восток, где все заметнее
медленно прорезывался меж губами горизонта белый оскал рассвета.
  К пяти часам белый шрам занял уже половину неба. Возвращение экспедиции
становилось все менее правдоподобным. Разочарованная толпа понемногу стала
расходиться по домам. Тогда-то и послышался вдруг гул первого орудийного
выстрела, Толпа встрепенулась, заколыхалась и всем телом подалась на
восток.
  - Едут, - пронесся гул.
  Орудия гудели одно за другим. Толпа бурлящей волной хлынула к берегу.
Какая-то женщина, причитая во весь голос, билась, точно птица, на железных
перилах моста. Ей вторил глухой человеческий гул. Минут через десять гул
перешел в вой.
  Вдруг кто-то с берега первый заорал:
  - Едут!!!
  Наступило гробовое молчание.
  У поворота реки действительно появился черный буксир с размозженной
трубой, с бессильно повисшими щепками палубы. Буксир, тяжело дыша, уже
почти лежа на боку, из последних сил тащил две баржи. На месте третьей
баржи черный, наполовину отломанный борт трепетал плавниками искромсанных
досок.
  Буксир медленно приближался к мосту. Восторг толпы достиг точки кипения.
  - Лаваль! Да здравствует Лаваль! - ревела толпа.
  Буксир с трудом причалил к берегу. На песок спрыгнул коренастый
окровавленный матрос.
  - Лаваль! Где Лаваль? - не унималась толпа.
  Матрос рукой, обмотанной платком, указал на палубу.
  Несколько красногвардейцев вскочили на борт. Толпа затихла в ожидании.
  Через пару минут на палубе показались два красногвардейца, неся что-то на
растянутой шинели.
  Толпа двинулась вперед.
  На шинели лежал человек в форме красногвардейца с закрытыми глазами и
закинутой головой. Вместо ног у него был ком кровавого желе.
  В толпе обнажили головы. Импровизированными шпалерами красногвардейцы
понесли товарища Лаваля в соседнюю аптеку.
  Толпа заклокотала.


  * * *

  В белом лазарете, в проходе меж больничных коек, продвигалось четверо
людей в голубых солдатских шинелях. Ведущий их санитар задержался у одной
кровати.
  - Здесь, товарищ главнокомандующий.
  Товарищ Лекок наклонился над постелью.
  Веки раненого, на которого пала тень, дрогнули, затрепетали, как пламя,
вот-вот готовые взлететь. Стеклянные, большие глаза открылись, задержались
на лице товарища Лекока. От соприкосновения с знакомым лицом стеклянные
глаза зацвели улыбкой. Губы бессильно дрогнули, забились, как крылья, и
пропустили неуклюжее, с трудом прорвавшееся слово.
  - Это вы, товарищ командующий?.. Вот видите, привез... Одну баржу
затопили, сволочи... - прохрипел синеющими губами товарищ Лаваль.
  Товарищ Лекок в молчании наклонился и запечатлел на этих губах тихий,
братский поцелуй.
  Товарищ Лекок не сказал умирающему со счастливой улыбкой человеку, что в
четырехстах привезенных мешках под тонким слоем муки оказался песок...



  XII

  Влажные удушливые газы бурыми лондонскими туманами медленно расползались
над Европой.
  В двадцатом столетии Европу отделяла Великая китайская стена от
Балтийского до Черного моря. Стену строили не одну и не две пятилетки
лучшие архитекторы Европы. И в колледжах, на экзаменах географии, ученики
первых классов на вопрос: что начинается за китайской стеной? - отвечали
без запинки: Азия.
  В эти годы ученые отмечали резкую перемену европейского климата. Летом под
ударами снарядов польских двенадцатидюймовок в китайской стене
образовалась брешь и по всей Европе подуло сквозняком. Сквозняк дул с
запада на восток, унося с собой клубы лохматого удушливого газа, похожего
на лондонский туман. Газ тяжелой вуалью проплыл над Збручем и потянулся
дальше, обволакивая предметы и города серой бархатной замшей. Серые
лохматые клубы ползли по равнинам, как дым.
  В городах в буром газовом тумане горели фонари, и в мутноватой, белесой
влаге шмыгали съежившиеся люди с тупыми свиными рылами противогазов.
  У солдат, вероятно, вместо легких - губки, чтобы впитывать газ и, впитав,
выжимать его потом сгустками красной влаги.
  В полдень по всему материку задранные к небу остроконечные морды труб
оружейных заводов выли протяжно долго, как собаки, почуяв мертвечину, и из
заводов, с полей, из контор, из государственных учреждений высыпали
миллионы человеческих губок и