ервую
ночь, а медленно побрел в темноту.
  На углу людного проспекта его обрызгало грязью проезжавшее такси. Толстый,
упитанный щеголь, развалившись на сиденье, прижимал к себе маленькую
стройную девушку, блуждая свободной рукой по ее голым коленям, с которых
сгреб юбку.
  Пьер не мог видеть лица девушки, заметил лишь синюю шляпку и тонкие, почти
детские колени, и внезапно внутренней судорогой узнал по ним Жанету. Он
кинулся вслед, расталкивая брюзжащих прохожих.
  Минуту спустя такси скрылось за поворотом.
  Пробежав еще несколько десятков шагов, Пьер остановился в изнеможении.
Неясные лихорадочные мысли, точно вспугнутые голуби, улетели внезапно,
оставляя пустоту и плеск крыльев в висках.
  Он находился в какой-то узенькой улочке. Пахло кислой капустой и морковью.
Пьер с трудом дошел до угла.
  На опустелых полях просторных мостовых - выросшие за ночь из земли -
громоздились гигантские зеленые цилиндры, красные конусы, белые кубы,
урезанные пирамиды - ночное царство геометрических фигур. Он был в Галле8.
  Выцветшие люди в лохмотьях строили из идеально круглых голов салата, из
ветвистых букетов цветной капусты многоэтажные здания и башни. Рядом
возносился к небу патетический куб срезанных цветов. Здесь скоплялось за
ночь все то, что на следующий день Париж потребует для еды и любви.
  Острый запах свежих, отнятых у земли овощей осадил Пьера на месте.
Многотерпеливый голод, насторожившийся у дверей сознания, начал по-собачьи
слегка скрести под ним лапой.
  Пьер потянулся ближе. Какой-то человек, сгибаясь под огромной охапкой
цветной капусты, больно толкнул его и выругался. Пьер робко попятился на
тротуар. Кто-то дотронулся до его плеча. Он оглянулся: плотный усатый
верзила указывал рукой на громадный двухколесный воз, нагруженный доверху
морковью.
  Пьер понял предложение и торопливо принялся сбрасывать на мостовую
громадные бесформенные глыбы. Помогало ему в этом еще несколько исхудалых
людей. В одном из них Пьер узнал соседа из вчерашней ночлежки в метро.
  Неправильная красная пирамида росла, поднялась до второго этажа,
потянулась выше.
  Когда выгруженные возы отъехали, всех грузчиков повели в глубь Галля.
Оглянувшись, Пьер увидел за собой толпу в несколько сот подобных ему
изможденных людей. У всех шеи обмотаны были грязными шерстяными тряпками,
лица заострены, обросшие и землистые.
  Их выстроили в длинную очередь, наливая каждому из котла по миске горячего
лукового супа. Пьер получил наравне с другими миску супа и сверх того три
франка наличными. Когда он выхлебал горячую ароматную жидкость, обжигая
себе немилосердно рот, у него отобрали миску и оттолкнули его в сторону,
чтобы дать место следующим. Проходя улочками этого нового, странного
города, обреченного через несколько часов на исчезновение, Пьер стащил из
одной глыбы несколько громадных, отдающих еще потом земли морковей и жадно
проглотил их в переулке.
  Светало. Пьером овладевали усталость и сон, приманила их теплота
поглощенного вкусного супа. Он стал подыскивать себе место на ночлег.
  И здесь, в нишах ворот, во впадинах оцепенелых домов спали, свернувшись в
клубок, покрытые лохмотьями люди. Найдя свободное, защищенное от ветра
углубление, Пьер залез в него, обмотав себе, по примеру других, коченеющие
руки и ноги обрывками подобранной в мусорном ящике газеты. Уснул он
раньше, чем успел прижаться поудобнее к сырой облезлой стене.
  Разбудил его маленький синий человечек в куцой пелеринке, терпеливо
убеждавший его уже несколько минут, что лежать в этом месте воспрещается и
что он должен сейчас же убраться отсюда куда-нибудь подальше. Куда именно
"подальше", - Пьер не знал, однако он встал и поплелся безропотно вперед.
  Причудливый, воздвигнутый столькими усилиями ночной город исчез, как
фата-моргана. На месте, где еще недавно громоздились волшебные кубы и
приземистые конусы из голов репы, по скользким рельсам мчались теперь с
шумом подвижные домики трамваев. Был уже день.


  * * *

  Работы не было. Валандаясь по боковым улицам, Пьер упорно заходил по
дороге во все встречающиеся гаражи, предлагая свои услуги по мытью
автомобилей. Повсюду его встречали враждебные лица. В помощи не нуждались
нигде.
  С наступлением вечера новой жгучей судорогой забилось в нем имя Жанеты. Он
инстинктивно свернул в сторону ее дома.
  Жанета все еще не возвращалась.
  Улицы множились, длинные и гибкие, растягивались в бесконечность, словно
привязанный к ноге резиновый канат, разбегались из-под ног ящерицами в
отблесках огней, подмигивали во мраке глазами тысяч меблирашек.
  Приближаясь к одной из них, Пьер заметил вдруг выходящую оттуда пару.
Плечистый мужчина и маленькая гибкая девушка. Лица девушки он не мог
разглядеть в темноте, но по силуэту узнал Жанету. Он кинулся в их сторону,
с трудом пробиваясь сквозь сплошную толпу прохожих. Но раньше, чем он
успел с ними поравняться, пара села в такси и уехала.
  Ошеломленный, стоял он минуту у дверей меблирашек. Новая волна прохожих
увлекла его вперед.
  Не пройдя и ста шагов, он увидел вдруг другую пару, выходящую из других
меблирашек. Девушка силуэтом поразительно похожа была на Жанету. Чтобы
поравняться с ними, он должен был перебежать улицу. Путь загородил ему
неисчерпаемый поток автомобилей. Когда он, наконец, пробрался на другой
тротуар, пары уже не было, она растворилась в толпе. Бессильные слезы
злобы подступили к горлу Пьера.
  Кругом зажигались и тухли, значительно подмигивая попеременно белым и
красным светом, надписи меблирашек, гостеприимно приглашая прохожих. В
каждой из них могла находиться в эту минуту Жанета. Измученная
похотливостью требовательного здоровяка, она спит, свернувшись, как
ребенок, с молитвенно сложенными между коленками ладонями. Здоровяк гладит
ее белое холодное тело, хрупкое и беспомощное. Пьер почувствовал вдруг к
ней несказанную нежность, граничившую с умилением.
  Мысли клубились, перепутанные и извилистые, как улочки, по которым он
блуждал сейчас. На пороге дешевых франковых меблирашек тощие, убого одетые
женщины манили прохожих коротким призывающим чмоканьем, которым во всем
мире принято подзывать собак: в Париже так окликают человека.
  Худенькая чахоточная девушка в промокших ночных туфлях обещала ему за пять
франков самые тайные наслаждения своего золотушного тела.
  Шел дождь, мелкий, густой, прерываемый отдаленным мерцанием звезд. Над
ледовитым бассейном неба Большая Медведица отряхивала свою лоснящуюся
шерсть после вечерней купели, и холодные брызги летели на землю.


  * * *

  Жанеты все еще не было. Старая ведьма мать, всегда недоброжелательно
глядевшая на связь дочери с бедняком Пьером, захлопнула как-то перед его
носом дверь, заявив, что Жанета больше дома не живет.
  Город гудел по-прежнему в своих вечных приливах и отливах. Улицами
переливались бесчисленные толпы людей, упитанных, с жирными короткими
шеями. Каждый из них мог быть как раз тем, кого Пьер искал и преследовал в
вечно бесплодной погоне. С упорством маньяка он всматривался в лица
прохожих, стараясь разглядеть на них какой-нибудь след, какую-нибудь
мельчайшую судорогу, оставленную наслаждением, испытанным с Жанетой.
Жадными ноздрями он вбирал запах одежд, внюхиваясь, не уловит ли на
какой-нибудь из них запаха духов Жанеты, тонкого запаха ее маленького тела.
  Жанеты не было. Жанеты не было нигде.
  Впрочем, она была везде. Пьер видел ее, опознавал наверняка в силуэте
каждой девушки, выходящей под руку с любовником из дверей каждой
гостиницы, проезжающей мимо па такси, исчезающей внезапно в первых
воротах. В тысячный раз бежал он, бешено проталкиваясь сквозь толпу,
отделявшую его от нее непроницаемой стеной, и всегда прибегал слишком
поздно.
  Дни сменялись днями в однообразной игре света и тени.
  Работу, после бесплодных недель скитаний, он бросил искать.
  Уже много дней носил он в себе, как мать плод, алчный, сосущий голод,
тошнотой подымающийся к горлу и разливающийся по телу свинцовой усталостью.
  Контуры предметов обострились, словно обведенные тушью, воздух стал реже и
прозрачней под плотным колпаком воздушного насоса городского неба. Дома
стали растяжимыми и проницаемыми, то вдвигались внезапно один в другой, то
наоборот, растягивались в неправдоподобной, нелепой перспективе. У людей
были лица замазанные и неясные. У некоторых было по два носа, у других -
по две пары глаз. Большинство носило на плечах по две головы, - одна
странно вдавленная в другую.
  Однажды вечером внезапный прибой выбросил Пьера с бульваров Монмартра к
стеклянному подъезду крупного мюзик-холла. Огненные крылья ветряной
мельницы медленно вертелись, маня из нескончаемых улиц мира наивных
Дон-Кихотов наслаждения. Окна окружающих домов горели ярким красным
пламенем.
  Был час спектакля. У стеклянного, светящегося, как маяк, холла бешено
хлестал черный всклокоченный прибой автомобилей, чтоб через минуту
отхлынуть обратно, оставляя на каменной набережной тротуара белую пену
горностаевых палантинов, развеянных фраковых пелерин, манишек и плеч.
  К боковой двери, толкаясь, перла неисчислимая черная толпа.
  Налетевшая волна отбросила Пьера в сторону, вдавливая в стену, которая,
при более внимательном осмотре, оказалась мягким человеческим лицом,
внезапно странно знакомым. Человек, освобождаясь от нежданного объятия,
тоже всматривался в него пристально.
  - Пьер?
  Пьер напряг мысли, стараясь что-то вспомнить. Этьен из сортировочной.
  Расчищая дорогу локтями, они выбрались из толпы в боковой переулок. Этьен
говорил что-то быстро и непонятно. Да, его сократили тоже. Достать работу
невозможно - кризис. Пришлось с трудом добывать себе пропитание.
Перепробовал все. Продавал марафет9. Не везло, слишком большая
конкуренция. Пустил в ход свою Жермену. Как-никак, десяток-другой франков
за вечер принесет. Хотя времена пошли очень тяжелые: мало иностранцев, и
предложение превышает всякий спрос.
  Теперь он - "проводник". Работа нудная, но относительно наиболее выгодная.
Надо знать несколько адресов и прежде всего быть красноречивым. Это самое
главное. Немножко еще надо быть психологом, знать, чем кого взять. И здесь
тоже конкуренция, но ее все-таки, будучи краснобаем, выдержать можно.
  Он специализируется по части пожилых господ. Знает несколько домов, где
держат маленьких соплячек. Этот товар всегда пользуется успехом. Здесь,
недалеко, на улице Рошешуар - "тринадцатилетки". Товар верный. Надо только
уметь подать под соответствующим соусом. Представить: коротенькая юбочка,
передничек, косичка с ленточкой. Наверху - комнатка-класс. Святой
образочек. Кроватка с сеткой. Школьная парта, доска. На доске - мелом: 2 Х
2 = 5. Полная иллюзия. Ни один пожилой господин не устоит. От клиента за
указание адреса - десять франков, от хозяйки - пять.
  Здесь у него свой пост. Если Пьер хочет, Этьен может его ввести в эту
работу. Несколько адресов на ухо. Самое главное - красноречие. И умение
обернуться, знать, к кому подойти. Лучше всего ждать перед рестораном.
Пьер может занять его прежний пост у "Аббей". Верное место. Главное - не
спутать адресов!..
  Новая волна подхватила Пьера и понесла его по течению. Этьен где-то
затерялся. Увлекаемый толпой, Пьер не пытался сопротивляться; после
нескольких часов приливов и отливов его выбросило на площадь Пигаль.
  Пестрый водоворот реклам. Огненные буквы слов, выписанных в воздухе
чьей-то невидимой рукой. Вместо: "Мане, текел, фарес"10 - "Пигаль",
"Руаяль", "Аббей"11.
  Что-то говорил об этом Этьен?
  У освещенного подъезда стройный, расшитый галунами бой12 мерзнет в своей
коротенькой курточке, чтобы вдруг раболепно сломаться в поклоне.
  Два пожилых господина. Одни. Останавливаются на углу. Закуривают.
  Пьер машинально подходит ближе. Господа, поглощенные беседой, не обращают
на него ни малейшего внимания. Пьер тянет старшего, пузатого господина за
рукав и, наклоняясь, бормочет ему на ухо:
  - Забава... "тринадцатилетки"... в передничках... кроватка с сеткой...
доска... 2 Х 2 = 5... Полная иллюзия.
  Пожилой господин стремительно выдергивает свой рукав. В один миг оба
машинально хватаются за карманы, где обычно держат бумажники. Опрометью,
почти на ходу они вскакивают в проезжающее такси, захлопывая с испугом
дверцу.
  Пьер остается на углу один. Ничего не понимает. Задевая за стены, он
плетется в ночь темным пустынным бульваром. Витрина. Зеркало. Из зеркала
навстречу выплывает землистое, обросшее лицо с красными, воспаленными
фонарями глаз.
  Пьер останавливается, озаренный внезапной догадкой. Да те просто
испугались. С таким лицом нельзя искать заработка.
  Серединой бульвара, целуясь на каждом шагу, идет, тесно прижавшись друг к
другу, пара. Маленькая синяя шляпка. Длинные стройные ноги. Жанета! Пара
входит в гостиницу на углу, не переставая целоваться. Опять такси -
проклятое такси! - загораживает дорогу.
  Пьер одним прыжком бросается на другую сторону улицы. Двери отеля матово
блестят. Шесть высоких этажей. Где искать? В которой комнате? Немыслимо!
Лучше подождать здесь, пока они выйдут.
  Пьер устало прислоняется к стене. Проходят минуты, быть может часы. Теперь
там, наверно, раздеваются. Теперь лежат уже в постели. Вот он блуждает
руками по ее белому упругому телу.
  Вдруг все разлетается. Из гостиницы напротив выходит пара. Толстый,
грузный субъект и тонкая стройная девушка. Жанета! Девушка, поднимаясь на
цыпочках (как хорошо Пьер знал это движение!), целует упитанного субъекта
в губы. Подозвала такси.
  Пьер гигантскими шагами перерезывает мостовую. Такси с Жанетой уехало. У
дверей отеля остался стоять лишь грузный субъект, проверяющий при свете
фонаря содержимое своего бумажника. На дряблых щеках погасает румянец
испытанного только что наслаждения. На обвислых губах вянет последний
поцелуй Жанеты. Смятые складки костюма хранят еще теплоту ее
прикосновения. Наконец-то! Кулак сам собой сваливается меж выкатившихся
припухлых глаз. Глухой шум падающего тела. Бычачья, откормленная шея
просачивается, как тесто, сквозь щели стиснутых пальцев. Уроненный
бумажник бессильно, как подстреленная птица, бьется в канаве.
  На беспомощный хрип толстяка ночь отвечает протяжным, отчаянным свистом.
Как на пламя свечи, на разметавшуюся гриву рыжих волос Пьера со всех
сторон, с закоулков ночи слетаются с трепыханием шерстяных крыльев синие
летучие мыши.
  Плавная качка автомобиля, уносящего куда-то в бесконечность проспекта.
Меланхолический плеск пелеринок. И на лице холодным солдатским саваном -
американский флаг с неба со звездами звезд.


  * * *

  Все, что наступило потом, торчало уже, как чаплинская хижина над бездной,
одним боком за пределами привычной действительности.
  Черные, стекающие мраком стены. Правильный куб тухлого воздуха, который
можно резать ножом, как гигантский кубик магического бульона "Магги". И в
глубоком решетчатом колодце окна - литр конденсированного неба.
  Пьер узнал новый мирок, управляемый собственными, особыми законами на
полях громадного сложного механизма мира. Незнакомый мир вещей, которые не
нужно заработать: низкая удобная койка под нависшим балдахином потолка,
утром и вечером судок горячей гущи супа, приправленного ломтем хлеба.
Рядом, за стеной, в смежных тесных комнатках - сборище людей, выкинутых,
как отбросы, точной, непрощающей машиной мира сюда, через высокий забор
бульвара Араго, и по чьей-то неизвестной воле спаянных в новый странный
механизм, управляемый новыми странными законами Мира Готовых Вещей.
  Размеренные, как карусель, бессмысленные прогулки по симметричным кругам
двора под низким закопченным колпаком тюремного неба. Длинный однообразный
ряд четок, каждая костяшка которых - живой, бьющийся ком человеческого
существа. Механизм колесиков, которые не смогли подойти никуда по ту
сторону ограды; выброшенные же сюда, в эту чудовищную кладовую, они
удивительно сочетаются друг с другом, неожиданно зазубриваются, создают
коллективный организм, действующий по какой-то другой, не вообразимой вне
этих стен линии.
  Дни за днями чередуются непрерывно, какие-то отличные от тех, длиннее их.
Где-то, в душных теплицах квартир, в горшках канцелярий, медленно,
лепесток за лепестком, опадает метафизический цветок календаря. Длинные
тысячи пройденных километров, вытянутые в одну мысленную нить, теряются
где-то у болотистых, обросших тростником берегов реки Ориноко.
  И лишь ночью, когда на циферблате таинственного регулятора зажигается
надпись: "сон", - сны. Черные бурлящие волны потусторонней
действительности, сдерживаемые непреодолимой оградой дня и устава,
окружают со всех сторон островок на бульваре Араго. Ограда трещит,
шатается. Вздыбленная река тел, кредитных билетов, поступков, бутылок,
усилий, ламп, киосков, ног клокочущим валом переливается поверх крыш с
гулом и ревом. Из разинутых пастей гостиниц, будто ящики из открытых
дверец шкафов, высыпаются вековые, непроветренные, насквозь проспанные
матрацы; растут, громоздятся вверх огромной, тысячеэтажной, вавилонской
башней со скрежещущими пружинными ступеньками. А наверху, на громадном
четырехспальном матраце всенародной кровати ("Ле ли насиональ")13 лежит
маленькая, беспомощная Жанета. По трясущимся ступенькам вверх карабкается
муравьиной кучей толпа мужчин: блондинов, брюнетов, рыжих - чтоб на минуту
накрыть ее тяжелой похотливой тушей; один за другим, все, город, Европа,
мир! Башня трещит в предсмертных конвульсиях пружин, шатается, сгибается,
рушится, заливаемая волнами разъяренного моря, хлещущего сокрушающим
прибоем о скалистую ограду острова спящих бритоголовых робинзонов на
бульваре Араго.


  * * *

  Однажды неожиданно, как будто лопнула внезапно какая-то из пружин
безошибочного до сих пор механизма, одинокая камера Пьера заполнилась
громкоголосыми людьми с израненными головами, с кровью, запекшейся на
бинтах и на отворотах синих блуз. Запахло крепким мужским потом, порохом,
заводской терпкой, несмываемой гарью. Полетели слова, увесистые, как
булыжники: революция, пролетариат, капитализм. Из обрывков фраз,
рассказов, восклицаний четко вырисовывался твердый четырехдневный эпос,
записанный кровью на асфальте.
  Оглавление всегда одинаково:
  Безработица. Уменьшение заработков. Угрюмый демонстрационный митинг. С
митинга, через город, шествие с "Интернационалом".
  Провоцировала полиция. Осаждала в боковых переулках, резиновыми палками
избивала в кровь. Затоптанная мостовая плюнула ей навстречу градом
булыжников.
  Атаковала озверелая солдатня. Залпом вымостила улицу новой,
неутрамбованной мостовой. В ответ каменные челюсти улицы оскалились
зубьями баррикад.
  Была бойня. Липкая бурая кровь на тротуарах. Заваленные людьми грузовики.
И толпа в несколько десятков тысяч человек - как вычеркнутое из баланса
число, вынесенное на поля, за серую неприступную ограду.
  Передавали баснословные цифры. Тюрьмы не в состоянии были вместить слишком
обильный улов. В тюрьму Санте упаковали будто бы пятнадцать тысяч человек.
В тюрьме Френ было их, по слухам, еще больше. Тюремные здания оцепили
воинскими частями. В камерах, предназначенных для одного человека, спало
вповалку на полу человек пятнадцать. Во избежание беспорядков тюремные
прогулки стали производиться партиями, в разное время дня.
  Из камеры в камеру, тысячью неутомимых дятлов, днем и ночью стучал
тюремный телеграф.
  Втиснутые в общие камеры заключенные требовали перевода на политический
режим. Тюремное начальство требование отклонило. Заключенные ответили
голодовкой.
  Ежедневно, зажатый в свой угол, насторожившись, как еж, выхлебывая свою
порцию супа и заедая ее жадно хлебом, Пьер чувствовал на себе пятнадцать
пар невеселых стальных глаз, расширенных атропином голода; под их взглядом
вкусный ломоть тюремного хлеба комом застревал у него в горле, а густой
суп остывал в судке, заволакиваясь географической картой навара.
  Издали, как сквозь стеклянную стенку, до него долетали длинные ночные
беседы. Слова, обтесанные, как глыбы, росли, - через минуту высилось уже
мощн