удивлением
обнаружила его на лесах. Константин Иванович кивнул ей  головой,  словно
она выходила на одну минуту в соседнюю комнату, и продолжал творить.
   - Одержимый, - сказала сама себе  Шура,  отметав  сумасшедший  взгляд
художника. - Точно, одержимый. Голую бабу увидел  и  бежать!  Нормальный
мужик бы обрадовался, а этот схватил кисти и вперед. Одержимый...
   - Давай раствор! Быстро! - крикнул Темлюков. -  Там  в  синем  ведре.
Сюда. Чего ты копаешься.
   Сохнет. Быстро, мать твою.
   Шура сперва опешила. Так он с ней  ни  разу  не  говорил.  Но  тонким
бабьим чутьем поняла, что обижаться не время, надо исполнять,  и  подала
ведро с раствором.
   - Теперь тот угол  намочи.  Не  копайся.  Сохнет,  мать  твою!  Дверь
закрой. Сквозит. Сквозняк убери.
   Что, оглохла? Живей.
   Шура закрыла дверь. Метнулась к ведерку с водой  И  принялась  мочить
указанное место.
   Темлюков с горящими глазами шел по доскам лесов, открывая  фигуру  за
фигурой. Он уже десять  часов  не  отходил  от  стены.  Шура  предлагала
остановиться на обед, перекусить. Но Темлюков не слышал.
   Он требовал то банку с краской, то  ведро  с  купоросом,  то  большую
мягкую  щетку.  Иногда  Шура  не  понимала  значения  коротких  приказов
мастера: в такой операции она ассистировала впервые. Тогда Темлюков  сам
бросался за ведром, тряпкой  или  нужной  краской.  Но  чем  дольше  шла
работа, тем понятнее для девушки становился  язык  художника.  Скоро  ей
стало достаточно и  одного  жеста.  Со  стороны  могло  показаться,  что
мужчина и женщина исполняют на лесах какой-то  магический  танец,  смысл
которого понятен только посвященным.
   На улице давно стемнело. Отяжелевшие от молока  Воскресенские  коровы
вернулись в свои стойла.
   В сельских окошках понемногу гас свет. А Константин Иванович  работал
и работал. У Шуры уже стали под" нашиваться ноги, когда она  в  тысячный
раз бежала по лесам исполнять очередную просьбу. В глазах плыли  красные
круги. Она держалась из последних сил.
   К рассвету Темлюков закончил фреску. Он бросил  кисть  вниз,  лег  на
доски лесов, свесив одну  ногу,  и  уснул.  Шура,  шатаясь,  добрела  до
школьного мата маэстро и, коснувшись его, отключилась.
   В десять утра Николай Лукьянович, закончив  часовое  совещание  своих
служб, зашел в клуб и, удивившись тишине,  принялся  искать  московского
живописца. Подошел к  стене  и  обомлел.  Сквозь  козлы  и  доски  лесов
светилась и мерцала огромная фреска.
   Клыков нутром почувствовал, что ничего подобного он в жизни не видел.
Перед ним предстало не  декоративное  украшение,  не  картина,  а  вихрь
дикой, поющей, вольной природной жизни. Фигуры не застыли в хороводе,  а
двигались. От них шла энергия  первобытной  силы.  И  неизвестно  откуда
бралось это  внутреннее  свечение.  Ни  одной  яркой  краски,  ни  одной
красивой, в понятиях Клыкова, вещи нарисовано на  стене  не  было.  Тона
мягкие,  даже  несколько  жухлые,  но  свет  так  и  пробивался   сквозь
штукатурку. Самого костра Темлюков не нарисовал.  Блики  и  отблески  на
фигурах так сильно передавали танец огня, что, казалось, и костер  есть,
и пламя есть, только скрыто за хороводом.
   Сперва увиденное  ошарашило  и  испугало  председателя,  но,  постояв
несколько минут, Клыков начал осознавать, что получил нечто большее, чем
даже рассчитывал. Он в своем провинциальном Воскресенском владеет теперь
уникальным произведением большого мастера. Произведением не  областного,
не республиканского и даже не союзного масштаба.
   Клыков вздрогнул, когда на  лесах  что-то  зашевелилось.  Это  спящий
Темлюков поднял свисавшую ногу и повернулся на другой бок. Клыков глянул
на школьный мат и заметил Шуру, которая так  и  спала,  едва  коснувшись
головой стеганого края. Постояв еще некоторое время, Клыков на  цыпочках
покинул клуб и, не заходя в контору, отправился домой, он молча  миновал
застывшую в вопросе жену (в это время он дома никогда не бывал),  прошел
в свой  кабинет  и,  открыв  бар,  достал  бутылку  армянского  коньяка.
Усевшись в кресло, глотнул прямо из горлышка. "Талантливо.  Теперь  надо
ждать неприятностей", - подумал председатель и блаженно улыбнулся.
   Шура проснулась первой. Голова стала такой тяжелой, что она с  трудом
ее приподняла. Ноги и руки ломило. Шура не понимала, то ли  оттого,  что
проспала на голом полу, то  ли  от  предыдущих  трудов.  Она  припомнила
вчерашние события и пошла искать Темлюкова.
   Художник спал на козлах, подложив руку под  голову.  Шура,  с  трудом
преодолевая  лестницы  и  стропила,  приволокла  Темлюкову   подушку   и
пристроила  под  голову.  Затем,  не  взглянув  на  фреску,  отправилась
умываться. "Что теперь  делать?"  -  думала  девушка.  Проклятая  фреска
закончена. Если этот одержимый будет часто заставлять так  работать,  на
кой черт ей столица? Может, плюнуть, собрать  свои  шмотки  и  домой,  в
Матюхино? Там хоть она хозяйка.
   Дома ее боятся. Даже батя последнее время присмирел. Но чтобы столько
трудов - и все впустую. Нет!
   Она доведет дело до конца.
   Шура нашла свою сумку, достала кошелек и отправилась в магазин. Когда
Темлюков  проснулся,  он  увидел  накрытый  на  козлах  стол.  На  столе
нарезанные томаты, сыр, сало и бутылка водки.
   - Идите отмечать, - позвала Шура. - Вы великий  художник,  и  я  хочу
выпить за вас.
   Константин Иванович спустился с лесов,  глянул  на  дело  рук  своих,
затем стал валить козлы. Доски  с  грохотом  посыпались  вниз,  за  ними
стойки из брусьев, банки с красками, ведра с раствором. Когда  Темлюков,
завершив разгром, отошел назад так, чтобы видеть свое  произведение,  он
закричал:
   - Шурка! Мы это  сделали!  -  и,  подпрыгивая,  бросился  к  девушке,
схватил ее на руки и закружил.
   Затем, не опуская на пол, поцеловал в губы и бросил на мат.
   Шура не сопротивлялась.

12

   Зинаида  Сергеевна,  начальник   отдела   монументальной   пропаганды
Министерства культуры, нашла врача для  своего  мальчика.  И  не  просто
врача, а одного из лучших венерологов  страны.  В  тот  первый  страшный
день, когда она сидела в своем кабинете  и  мучительно  думала,  к  кому
обратиться, чтобы сохранить  болезнь  ее  сына  в  тайне,  она  случайно
вспомнила, что  недавно  завернула  картину.  Зинаида  Сергеевна,  кроме
непосредственной работы по руководству  отделом,  имела  и  общественные
нагрузки.  Одна  из  них  -  председательство  в  комиссии   по   вывозу
произведений искусства за границу. Комиссия собиралась раз в неделю,  по
средам, и решала, что можно выпустить из страны, а что нельзя. Приходили
в основном отъезжающие из Союза евреи. Они пытались вложить свой капитал
в вещи, которые можно продать, чтобы на первое  время  иметь  деньги.  В
прошлую среду по ее настоянию не  была  допущена  к  вывозу  авангардная
картинка Давида Бурлюка. Молодой человек  с  редкой  фамилией  Броментул
доказывал,  что  картина  подарена  родственниками  Бурлюка  его   деду,
знаменитому профессору-венерологу.
   Зинаида Сергеевна позвонила  по  местному  телефону  Тане  Малышевой,
которая секретарствовала  на  комиссии  в  прошлую  среду,  и  попросила
принести протоколы заседания. Через  десять  минут  полненькая  Малышева
приволокла папку. Зинаида  Сергеевна  отыскала  заявление  Броментула  с
резолюцией "отказать". В  заявлении  имелся  домашний  телефон.  Зинаида
Сергеевна минуту поколебалась, затем набрала номер.
   - С вами говорят из Министерства культуры.
   Мы тут посоветовались и решили, что ваш вопрос имеет  смысл  обсудить
повторно. Музейные работники к картине Бурлюка остались равнодушными.
   Я бы хотела, чтобы  кто-нибудь  из  членов  семьи  пришел  сегодня  в
министерство и написал повторное заявление.
   Через полчаса молодой Броментул сидел в кресле возле стола начальницы
и  старательно  писал  повторное  заявление.  Зинаида  Сергеевна  сумела
намекнуть, что у нее есть личный интерес к деду отъезжающего Броментула.
Посетитель мгновенно все понял, и в этот же день она с  сыном  сидела  в
просторном профессорском кабинете дома на Котельнической набережной.
   Семен Юльевич  Броментул  в  тапочках  и  халате  больше  походил  на
театрального администратора,  чем  на  знаменитого  профессора.  Зинаида
Сергеевна уже знала, что по  учебникам  Броментула-старшего  учатся  три
поколения советских венерологов. Вальяжный старик вскользь заметил,  что
среди его пациентов немало  известных  особ,  в  том  числе  и  деятелей
культуры. Имена их держатся в тайне, и Зинаиде Сергеевне даже  не  стоит
этого касаться.
   Старик связался с диспансером, и  мальчик  Зинаиды  Сергеевны  прошел
обследование без  записи  в  регистратуру.  После  чего  профессор  стал
создавать комбинации препаратов и последовательно вводить их в  организм
ее сына.  Зинаида  Сергеевна,  не  имея  ни  малейшего  представления  о
способах лечения сифилиса, почувствовала,  что  попала  в  верные  руки.
Через две недели Сережа принес анализы с явным улучшением, а через месяц
был совершенно здоров.
   Лечением второго мальчика, друга  сына,  Зинаида  Сергеевна  себя  не
озадачила.  Клаве  пришлось  обратиться  в  диспансер  официально.   При
допросе, который в таких случаях проводится в диспансере, друг Сережу не
выдал. Зинаида Сергеевна была в этом уверена, поскольку  Славика  знала.
Клава позвонила Зинаиде Сергеевне, обозвала ее сукой,  и  на  этом  тема
приятеля сына оказалась исчерпанной.
   Темлюкова начальник отдела пропаганды не  забыла.  Как  только  стало
ясно, что ее Сережа идет на поправку, она начала действовать. Вернувшись
после  очередного  укола  от  профессора,  а  она  каждый   день   лично
сопровождала  сына,  Зинаида  Сергеевна  не  пошла  в  свой  кабинет,  а
постучала в дверь секретаря парткома министерства.
   Гаврила Борисович Афонин раскладывал папки с  делами  членов  партии,
сотрудников их ведомства, в новом порядке, поскольку  получил  румынскую
мебель из ДСП на смену дубовой отечественной. Секретарь  парткома  любил
порядок и отдавал много времени и сил на его создание и поддержание.
   Зинаида Сергеевна  предложила  Афонину  вместе  пообедать,  и  тот  с
удовольствием согласился. Они давно здесь работали и легко понимали друг
друга. Зинаида Сергеевна, как, впрочем, и Гаврила Борисович, имела право
пользоваться буфетом министра, но оба  чаще  ходили  в  общеминистерскую
столовую. Оба любили совмещать процесс насыщения с подслушиванием  чужих
бесед.  В  обеденной  болтовне  часто  случалась  полезная   информация.
Сплетнями о коллегах интересовались оба. Афонин  по  должности,  Зинаида
Сергеевна по любознательности.
   Гаврила Борисович страдал печенью, поэтому долго и внимательно изучал
меню. Иногда ходил справляться на кухню о том или ином  блюде  и  только
после этого решал, что станет сегодня поглощать.
   Зинаида Сергеевна имела здоровье железное,  отсутствием  аппетита  не
страдала и количеством еду не ограничивала, поскольку ее худая,  плоская
фигура не менялась в весе на протяжении последних восемнадцати лет.
   Когда  их  стол  принял  на  себя  все,  что  полагалось  на  обед  в
министерской столовой, Зинаида Сергеевна и Гаврила  Борисович  принялись
молча есть. Начальница  уже  управилась  с  супом  и  закусками,  Афонин
немного отставал, но в конце концов оба поспешили к  десертному  кофе  с
фирменной "министерской" булочкой.
   - Гаврила Борисович, хочу вашего совета, - начала Зинаида Сергеевна.
   - Чем могу, - охотно поддержал Афонин.
   - Опасный пример Темлюкова, оставленный без внимания, может  принести
идеологический вред. Вы понимаете, о чем я говорю?
   Афонин прекрасно понимал, о чем говорит начальница отдела.
   - Но Темлюков не коммунист. Будь он членом партии, я бы давно  принял
меры.
   Зинаида Сергеевна замечание Афонина пропустила.
   - Не место Темлюкову в Союзе художников. Надо что-то придумать.
   Афонин доедал булочку и молчал.
   -  Если  подготовить  коллективное  письмо,  под  которым  подпишется
большинство видных художников? Как  вы  думаете?  -  предложила  Зинаида
Сергеевна.
   Афонин был мастером составления писем от лица общественности, но  сам
заваривать кашу не хотел.  Гаврила  Борисович  понимал,  что  сейчас  не
тридцать седьмой год и поднимать  кампанию  против  человека,  которого,
несмотря на экстравагантное поведение, многие художники ценят и уважают,
ему очков не прибавит.
   - Составить письмо можно, - медленно и раздумчиво сообщил  Афонин,  -
но подписывать мне его не с руки.  Почему  секретарь  должен  заниматься
беспартийным? У меня со своим народом дел хватает.
   А написать можно...
   - Вот и замечательно. Ваш опыт и такт - залог успеха, -  обрадовалась
Зинаида Сергеевна. - А подписи должны стоять самих художников.  Ни  вам,
ни мне его подписывать нужды нет. А вот дельно составить, здесь без  вас
не обойдешься. У вас на документы талант. Могли бы и книги писать,  если
бы не ваша скромность.
   Слухи о своей скромности Гаврила  Борисович  распускал  сам  и  очень
одобрял, если слышал от других.
   Зинаида Сергеевна  это  хорошо  знала.  Покидая  столовую,  она  была
абсолютно уверена, что письмо дня через два-три к ней на стол ляжет.  Но
в сроках Зинаида Сергеевна ошиблась. Письмо она  получила  только  через
неделю. Зато составлено письмо было мастерски.
   Секретарь парткома и на этот раз показал себя с лучшей стороны.

13

   На лесной поляне возле  огромного  костра  Темлюков  праздновал  свою
победу. Он одел Шуру в языческий костюм, что привез в сундуке из Москвы,
и теперь любовался на нее, одетую в прозрачную ткань, и  потягивал  вино
из бутылки. Такого полного, спокойного и уверенного  счастья  Константин
Иванович не испытывал давно. Несколько лет он  готовил  себя  к  фреске.
Теперь все  находки,  мучительный  поиск  красок,  что  он  изобретал  и
выискивал в старинных рецептах, методики  их  наложения  на  штукатурку,
необходимая влажность и концентрация - все было в этой неистовой работе.
Он победил время.  Время,  отнявшее  у  современных  художников  секреты
мастеров Возрождения. И он нашел Шуру. Это  она  помогла  ему  сотворить
чудо. Ее прекрасное тело стало прообразом языческих танцовщиц. Что же он
хотел сказать своей фреской? Конечно, в первую очередь то,  что  человек
может и должен быть органической частью Божьего  мира.  Не  поворачивать
реки вспять, не рыть огромные котлованы, не орошать пустыни,  а  жить  с
природой, как живут звери и птицы. Бог создал  мир,  и  этот  мир  нужно
сохранять и любить, как нужно любить Творца за то, что он сотворил небо,
землю и каждого муравья на этой земле. И еще научиться радоваться  тому,
что тебе дозволено увидеть все это великолепие и прикоснуться к нему.
   Шура думала совсем о другом. Она водила травинки по груди Темлюкова и
ждала, что он скажет ей, Шуре. Девушке было немного страшно, потому  что
она не могла до конца понять этого одержимого москвича. Женские  чары  и
хитрости действовали, как она  и  предполагала,  но  случались  моменты,
когда Темлюков как бы выплывал из поля зрения. Тогда  она  не  понимала,
что делать и как его вернуть к себе. Где у него те кнопки,  которые  она
безотказно нажимала у Других? Вот и теперь, когда между  ними  случилось
то, что случается между мужчиной и женщиной, и не просто случилось, Шура
почувствовала, что в любовном порыве  Темлюков  был  не  проголодавшийся
самец, а любящий и  нежный.  Почему  же  он  теперь  молчит?  Почему  не
говорит, что намерен делать? Пригласит ли он ее в свою дальнейшую жизнь?
Если да, то  как?  В  качестве  кого?  В  качестве  штукатурщицы,  чтобы
подавала ему краски и стирала рубашки? Нет, не ради этого она  мучилась.
Ей надо не просто уехать в город.  Шура  не  забывала  ту  расфуфыренную
дамочку с пуделем, что школьницей встретила на ВДНХ.
   Вот ради такой  жизни  она  готовила  и  осуществляла  свой  план.  И
штудировала "Муки и  радости".  Сможет  ли  она,  Шура,  полюбить  этого
чудного художника?
   Как мужик он, на удивление,  ей  показался:  "Слава  Богу,  хоть  тут
нормальный, нашим деревенским еще фору даст. Внешность плюгавенькая, так
это ничего.
   Если его помыть и приодеть посолиднее, станет  сносным.  С  деньгами,
похоже, у Темлюкова проблем нет.
   Завтра  Клыков  ему  куш  отвалит.  У  бухгалтерши  Большаковой  сама
ведомость видала. На такие деньжищи можно пару лет безбедно прожить".
   - Ты уедешь, а мне оставаться?  Как  после  того,  что  с  искусством
соприкосновение  получила,  стану  стены  под  побелку  штукатурить?   -
спросила Шура тихим и нежным голосом так, будто она примет покорно любое
решение ее повелителя.
   Темлюков не сразу понял, о чем говорит девушка.
   А когда понял, прижал к себе, поцеловал.
   - Теперь мы вместе. Поедешь со мной?
   - Хоть на край света! - вырвалось у Шуры, и Темлюков улыбнулся. Он  и
так считал вопрос решенным. Шура едет с ним,  только  что  он  ей  может
предложить:
   - Знай, со мной сладко не будет. Я, нынче у начальства не  в  почете.
Жить будем в мастерской. Пока деньги Клыков даст, а там что Бог...
   - Да я с тобой на одном хлебе и воде согласна.
   Мне тут от тоски помирать. Лучше с тобой на воде.
   Шура обняла Темлюкова. Он положил  ее  на  разложенную  телогрейку  и
гладил, любуясь отсветами костра на ее лице, меди волос, упругой  груди,
просвечивающей сосками под прозрачной тканью языческого костюма.
   - Ты сама как произведение искусства. Я буду писать  тебя.  Я  создам
настоящие холсты. Теперь я перешел Рубикон. Я Мастер.  И  этого  у  меня
никто отнять не сможет.
   - Ладно, мастер, что мы тут, в лесу всю ночь будем?  Вон  комары  как
жрут. Тебе в брюках ничего, а меня в твоем сарафане до костей обглодают.
   - Пошли в клуб. Пора собираться. - Темлюков  набросил  на  Шуру  свой
пиджачок.
   - Зачем в клуб? Я небось не бездомная. Пошли ко  мне  в  Матюхино.  Я
тебя с батей познакомлю. Хоть и  алкаш  он  у  меня,  а  перед  отъездом
повидаться нужно. Да и сестре кое-что наказать. А то без  меня  пропадет
еще.
   - А не поздно? На дворе ночь, - удивился приглашению Темлюков.  Он  в
своих  мыслях  вовсе  не  представлял,  что  у  Шуры   есть   нормальный
деревенский дом с отцом, сестрой и всякой живностью вроде свиней и  кур.
Это  ему  показалось  очень  забавный,  и   он,   посмеиваясь,   зашагал
знакомиться с будущей родней.
   Они вышли на проселок. Солнце давно село, но там,  на  западном  краю
неба, от него остался рыжеватый  отблеск.  Шура  забыла  свою  модельную
походку и шагала быстро и по-деревенски размашисто.  Темлюков  с  трудом
поспевал за девушкой. Матюхино их  встретило  полной  тьмой  и  тишиной.
Первой затявкала шавка Глафиры. Она гремела огромной  цепью  и  неистово
брехала в сторону идущих. За ней загавкали и другие деревенские  собаки.
Шура отомкнула свою калитку и пропустила Темлюкова во двор.
   - Погоди тут, - произнесла она шепотом. - Сейчас свет зажгу.
   Скрипнула дверь, и через минуту из трех оконцев полился желтый уютный
свет, обозначив забор  с  крынками,  сохнущими  на  кольях,  скамью  под
рябиной и темные силуэты  сарая  и  летней  кухни.  Темлюков  огляделся.
Чем-то далеким, знакомым с детства  повеяло  от  всего,  что  он  видел.
Константин Иванович опять улыбнулся и подумал,  как  сегодня  хорошо  на
душе. Неужели он влюбился?
   Протирая спросонья глаза, босиком вышел из дома  отец  Шуры,  Гришка.
Шура растолкала и спящую сестру.
   - Накрывайте  стол.  Тащите  все,  что  есть.  Завтра  уеду  от  вас,
отоспитесь! - весело крикнула Шура, уже начав хозяйские приготовления. -
Чего во дворе, заходи в  дом,  ты  теперь  тут  хозяин,  -  сказала  она
Темлюкову, чмокнув его на ходу.
   Сонные, не до конца понимая, что происходит, Гриша с младшей  дочерью
принялись помогать Шуре.
   Почувствовав, что без выпивки не обойдется, Гриша быстро оживился  и,
суетясь, забегал в погреб и обратно, вынося  к  столу  соленья.  Младшая
сестра Шуры  Лариса,  раздувая  самовар