ой мы ее зовем.
   Мальчишка от нее письмо мне приволок. Хочет Вобла одного художника из
Союза выпихнуть. Вот и прислала  письмецо  мне  на  подпись.  Понимаешь,
Павел Андреевич, первому. Выходит, я подлец из  подлецов,  если  с  меня
такое дело она решила начать. Обидно мне.
   - Чем  же  этот  художник  провинился?  -  Адмирал  смачно  затянулся
сигаретой и, подержав в утробе табачный дым, с сожалением  выпустил  его
тонкой струйкой.
   - Кого из Союза гнать надумали? -  напряглась  Мария  Ивановна.  Жена
Шумова знала почти всех живописцев, их жен и  детей.  Помнила  и  бывших
жен, оставленных художниками, и всегда поздравляла тех  с  рождениями  и
именинами, пыталась помочь, если у женщин случалась какая нужда.
   - Темлюкова Константина Ивановича.
   - Вот те раз! Доигрался батюшка. Беда, мужик-то больно хороший...
   - Так что же натворил этот хороший мужик? - поинтересовался  адмирал.
- Погоди, Темлюков? Я же его знаю. У тебя на рождении  в  прошлом,  нет,
позапрошлом году был. Такой сухонький, моложавый.
   - Он самый. - Иван Иванович налил себе и адмиралу.  -  Давай  еще  по
одной махнем. - И, не дожидаясь поддержки, глотнул снова полную рюмку. -
Темлюков,  конечно,  дел  наделал.  Я,  Павел  Андреевич,  Темлюкова  не
поддерживаю и поступок его не одобряю, но одно  дело  это,  а  другое  -
то...
   - Так объяснишь ты наконец, что же натворил этот Темлюков. -  Адмирал
с сожалением затушил  чинарик  в  хрустале  пепельницы  и  уставился  на
Шумова.
   - Тут в двух словах не расскажешь, - задумался Шумов.
   - Расскажи в трех, - посоветовал адмирал.
   - Художник Темлюков большой, что и  говорить.  Бог  ему  не  пожалел,
отвесил таланту щедро.
   И удача была. В двадцать шесть лет - член Союза.
   Мастерская, заказы. Космонавтов  писал,  правительство.  Шел  как  по
маслу.  И  вдруг  -  заява:  соцреализм  -  фальшивое  учение,  вся  моя
предыдущая жизнь пустая. И понеслось. На своей персональной выставке это
заявил:  перед  народом,  перед  всей  прессой.  Министерство,  конечно,
отреагировало.
   Заказов у Темлюкова больше нет. А ему и не надо.
   Иностранцы к нему валом. Сам Генрих Дорн у  него  картинки  покупает.
Вот и живет отшельником. Друзья от него отвернулись. Я тоже  к  нему  не
хожу и к себе не зову. И не потому, что  боюсь  начальства,  мне,  Павел
Андреевич, он своей заявой в душу плюнул.
   Выходит, он теперь настоящий, а я так, халтурщик соцреалистический. Я
этого Темлюкову простить не могу.  Я  честно  работаю  и  халтурщиком  и
дураком себя не считаю.
   - Да лучше тебя, Иван Иванович, я  художника  и  не  знаю.  Потому  и
портрет решил у тебя заказать. Для внуков  портрет,  не  для  меня.  Мне
похожесть нужна.
   А ты как напишешь, так напишешь. Один в один.
   Нет, лучше тебя в Москве никто не может...
   Провожая  нетвердой  походкой  адмирала  к  лифту,  Шумов  обиду   от
министерской дамы  почти  забыл.  Искренняя  лесть  заказчика  бальзамно
улеглась на душу живописца.
   - Прошу, - улыбнулся он, открывая  дверь  лифта,  но  адмирал  дверцу
придержал:
   - Слыхал, с других за портрет по две тысячи давно  берешь.  Почему  с
меня полторы?
   - Друзьям не набавляю, - хмыкнул Шумов. - На рыбалку в  Астрахань  на
своем самолете свозишь.
   Тут мой интерес и состоится.
   Адмирал погрузился в лифт и, мелькнув парадом орденов и лент,  поплыл
вниз.
   - Я тебя и так свожу, - донесся  из  глубины  шахты  его  удаляющийся
сиплый голос.
   Шумов повернулся к своей двери, но в этот  момент  из  второго  лифта
выкатился  круглый  и  румяный  генерал  Ямцов.  Иван  Иванович  оглядел
парадный прикид генерала,  машинально  подсчитал  количество  орденов  и
нашивок и широко улыбнулся, распахнув дверь в квартиру. Ямцов в  друзьях
живописца не состоял, и парадный портрет кисти Шумова  обходился  ему  в
две  с  половиной  тысячи.  Усадив  модель  на  уже  знакомое  кресло  в
мастерской. Шумов забежал в ванную, подставил голову под  холодный  душ,
фыркнул, изгоняя лишние алкогольные градусы, и, вернувшись  уже  твердой
походкой в мастерскую, сказал:
   - Очень просил бы вас, товарищ генерал,  зафиксировать  себя  в  этой
позе и по возможности не шевелиться.

4

   Миша Павшин сидел на скамейке во дворе дома  номер  семь  по  Беговой
улице и плакал. Плакал навзрыд, растирая  слезы  кулаком  по  распухшему
лицу.
   Такого унизительного, жуткого для себя дня искусствовед Павшин не мог
представить даже в кошмарных снах.
   После живописца Шумова по приказу начальницы ему предстояло  посетить
еще три мастерские.
   В первой хозяина он не застал. Монументалист Глунин  монтировал  свое
панно в одной из республик Прибалтики, и в Москве его  ждали  не  раньше
чем через неделю. В мастерскую  к  Неглинкину,  что  стоял  следующим  в
списке   Терентьевой,   Павшин   отправился   без    охоты.    Неглинкин
специализировался на портретах чекиста Дзержинского. Портреты основателя
политической полиции Советов его  кисти  украшали  кабинеты  специальных
ведомств по всей стране.
   В среде художников к нему относились  с  брезгливой  неприязнью  и  с
привкусом страха. Неглинкин считался стукачом. Доказано это не было,  но
сам художник часто упоминал о своих знакомствах в органах и  явно  этими
знакомствами гордился.  Ателье  он  держал  в  центре,  в  переулках  за
Покровским бульваром. Про это ателье ходили разные слухи, но сам  Павшин
там ни разу не был. Позвонив в глухую,  обитую  дерматином  дверь  и  не
дождавшись ответа, Миша собрался было уходить. Он уже сделал шаг,  когда
дверь. начала медленно открываться. Павшин повернул обратно и столкнулся
с черной,  худой  девицей.  Одежды  на  ней,  кроме  длинных  сапог,  не
наблюдалось, но девица оставалась совершенно невозмутимой.
   - Мальчик, ты к кому? - спросила она томно.
   Павшин покраснел и в первый момент сказать ничего не смог.
   - Мальчик, ты к кому? - так же томно повторила девица, не  дождавшись
ответа на свой первый вопрос.
   - Мне нужен Георгий Степанович Неглинкин, - наконец выдавил  из  себя
Павшин.
   - Жора, к тебе мальчонка, - с той же интонацией  сообщила  девушка  в
глубь помещения.
   После  чего  Павшин  увидел  перед  собой  голого   Неглинкина.   Тот
облокотился на девушку, обняв ее бледной волосатой  рукой,  и,  медленно
оглядев Павшина, спросил, растягивая каждое слово:
   -  Я  тебя  не  помню.  Ты  кто?  -  Неглинкин,  с  трудом  удерживая
равновесие, покачивался сам и покачивал девицу.
   - Я Павшин, референт Министерства культуры, - сообщил Миша.
   - Агата, веди его в наш салун,  -  проговорил  Неглинкин  и  исчез  в
темноте своей мастерской.
   Агата взяла  Павшина  за  руку  и  повела,  оставив  дверь  открытой.
Оглянулась, медленно затворила дверь. После чего опять взяла Павшина  за
руку.
   В затемненном помещении мастерской на кушетке, креслах  и  просто  на
полу сидели еще три голые девицы и один молодой человек очень маленького
роста и удивительно пропорционального сложения. Приглядевшись  к  юноше,
Павшин понял, что молодой человек или кореец, или китаец, или японец.  К
своему стыду, Павшин в определении восточных национальных признаков  был
слабоват. Юноша смотрел на Павшина невидящими глазами, рот его улыбался.
Павшину стало не по себе.
   - У меня к вам дело, - сказал он Неглинкину, с трудом  обнаружив  его
на софе.
   - У тебя ко мне дело? -  ничего  не  выражающим  голосом  переспросил
хозяин мастерской.
   - Да, - подтвердил Павшин. - Но, кажется, я не вовремя.
   - Ты куришь? Пьешь? Или нюхаешь? -  поинтересовалась  Агата,  обнимая
Мишу. И, не дождавшись ответа, попросила:
   - Поцелуй мне грудь.
   Миша отшатнулся.
   - Он ширяется, - вяло ответила за Мишу пепельная девица.
   - Еще один импотент,  -  проговорила  особа  с  короткой  стрижкой  и
большой грудью.
   - Я лучше пойду, - неуверенно  промычал  искусствовед,  но  выполнить
задуманное не успел. Девушки, проявив необычайную прыть, кинулись к нему
и повалили на пол.
   - Что вы делаете? - закричал Павшин.
   - Они собрались тебя трахнуть, - бесстрастно  сообщил  Неглинкин,  не
поднимая головы с подушки.
   Павшин  хотел  заорать,  но  большая  грудь  стриженой  особы  плотно
прикрыла рот искусствоведа. Три Другие пытались расстегнуть  ему  брюки.
Только один китаец, кореец или японец продолжал молча улыбаться страшной
улыбкой. Павшин невероятным усилием оттолкнул девушек и сшибая по дороге
мольберты, маленькие столики и стулья, рванул к выходу.
   Запутавшись в драпировках, разбросанных на полу, он  упал.  Миша  был
готов биться до конца, но на него больше никто не нападал.  Девицы,  как
прежде, развалились каждая на своем  месте  и  не  обращали  на  Павшина
никакого внимания. Он судорожно встал, оглядываясь в поисках выхода.
   - Подними Феликса, - услышал он голос хозяина.
   - Что? - не понял Павшин.
   - Феликса Эдмундовича подними, - голос  принадлежал  Неглинкину,  сам
хозяин оставался на софе и глядел в потолок. Только теперь Миша  заметил
поваленный им мольберт с портретом на подрамнике.
   - Не обижай Феликса. Подними, - еще раз попросил хозяин, не  поднимая
головы. Но на этот раз в его голосе появились новые  и,  как  показалось
искусствоведу, зловещие нотки.
   Павшин трясущимися руками исполнил просьбу и, долго и неумело  борясь
с замком, наконец оказался на лестничной площадке. Он  оглядел  себя  и,
смущаясь, принялся приводить в порядок свой  туалет.  Покончив  с  этим,
вышел на улицу и, словно лунатик, побрел в сторону бульвара. Прохожие  с
любопытством  его  оглядывали.  И  только  когда  две  молодые  дамочки,
посмотрев на искусствоведа, прыснули в кулак, он понял, что в его облике
не все в порядке. Шмыгнув в кафе, Павшин уставился  на  себя  в  зеркало
возле гардероба и ахнул. Его лицо покрывали полосы губной помады  разных
цветов и оттенков. Умывшись в туалете и убрав следы посещения  последней
мастерской, Миша посмотрел на часы. Пяти не было, и дисциплина требовала
совершить еще один заход. На очереди стоял живописец Каретников.  В  дом
на  Беговой  Павшин  попал  около  шести.  Дверь  Каретникова  оказалась
незапертой, и Павшин, постучав и не  получив  ответа,  осторожно  вошел.
Опасаясь сюрпризов и в этой мастерской, Миша  двигался  очень  медленно.
Стае Каретников в матросской тельняшке пил водку с друзьями. Два  друга,
рабочие из соседнего магазина, пребывали сильно навеселе.  Увидев  Мишу,
Каретников встал и, покачиваясь, направился навстречу гостю.
   - Во дела! Сам  искусствовед  пожаловали!  -  закричал  живописец  и,
обнимая Павшина, быстро продолжал:
   - Картину только кончил, мужиков позвал!
   Пьем вот...  Надо  же  кому-то  показать.  Работа  непоказанная  душу
распирает.  Гляди,  цени.  Васютка,  налей  искусствоведу,  -  обратился
Каретников к  одному  из  дружков.  Васютка  долго  упрашивать  себя  не
заставил, а вскочил и, плеская мимо стакана, налил водки Мише.
   - Я не пью, - сказал Павшин. - Пожалуй, я приду в другой раз. У  меня
дело...
   - Как это в другой? - заорал Каретников, зверея. - Ты искусствовед, я
художник.  Смотри,  критикуй,  отрабатывай  свой  хлеб.  Не  будь   нас,
художников, на хрена все твое искусствознание?
   Паша  вскользь  глянул  на  картину.  Типичный  заказной  сюжет.  Два
сталевара. Ручей расплавленного металла, на  втором  плане  цех,  мелкие
фигурки с тележками, баба в красном платке -  все,  как  положено.  Миша
отметил, что картина еще очень сырая.
   Писать ее надо долго. Скорее всего, не меньше месяца. Цвет Каретников
чувствовал:  в  банальном  заказном  сюжете  имелись  удачные   находки.
Каретников хорошо вписал в пар от горячего металла интерьер Цеха.  Белая
дымка позволила обобщить план, уйти от деталей.
   - Стае Филиппович, картина ваша в  работе.  Закончите,  поговорим.  А
пока я пойду.
   Каретников после слов Павшина успокоился и примирительно заявил:
   - Тебя, брат, не проведешь. Молодой, да ранний.
   Ты уж не обижайся, говори, с чем пришел. Не думай, я в себе...  -  И,
повернувшись к дружкам, добавил:
   - Завтра зайдете.
   Когда   рабочие,   пошатываясь,   покинули   мастерскую,   Каретников
пожаловался Павшину:
   - С них сталеваров приходится писать.  Натурщиков  вторую  неделю  не
шлют. Черт знает что у них там за  порядки.  А  с  этими  какая  работа?
Притащат водки из магазина. Водка у них дармовая, а выпить негде.
   Вот они двадцать минут позируют, два часа пьют. Ну и я с  ними,  чтоб
не отрываться от народа...
   Павшин достал конверт и протянул Каретникову.
   - Зинаида Сергеевна велела прочитать и подписать.
   Каретников читал медленно. Закончив, он уставился на Павшина.
   - Ты с этим ко мне?!
   Больше слов  Каретников  произносить  не  стал,  а  схватил  Мишу  за
шиворот, подтащил к двери и, раскрыв ее ногой,  вышвырнул  Павшина,  как
щенка, на лестницу. Миша,  ударившись  о  железную  сетку  шахты  лифта,
слышал, как Каретников захлопнул свою дверь и повернул ключ.
   Павшин пешком спустился с девятого  этажа,  вышел  во  двор,  сел  на
скамейку, и у него началась истерика...
   - Гляди, искусствовед расстроился.
   Миша протер глаза и увидел Васютку, с жалостным  участием  взирающего
на него. Приятель Васютки мочился за скамейкой, на которой сидел Миша.
   После того как получил облегчение и  аккуратно  застегнул  брюки,  он
ответил:
   - Видать, Каретников обидел. А ты не переживай, он парень крутой,  но
справедливый.
   Поскольку Миша не отвечал, а  лишь  продолжал  всхлипывать,  приятели
переглянулись, словно раздумывая, как помочь человеку. Лекарство от всех
недугов, и физических и духовных, они знали одно - водка. Это  лекарство
никогда еще их не подводило. Приятель Васютки достал из кармана спецовки
стакан, Васютка бутылку. Нацедив половину стакана, Васютка  протянул  ее
Павшину:
   - Выпей, полегчает.
   Миша кинул на друзей ненавидящий взгляд голубых глаз, неожиданно  для
себя взял стакан и залпом влил в глотку.
   Водку Павшин пил почти первый раз в жизни. Вино иногда потягивал,  но
не больше одного бокала за вечер.
   А водки не пил никогда. Лет в двенадцать на  рождении  матери,  когда
гости разошлись, Мишу мучила жажда, он взял тонкий стакан  с  прозрачной
жидкостью, что стоял на неприбранном столе, и, решив, что это  вода  или
боржоми,  выпил.  Родители,  отец  тогда  был  жив,  полчаса  откачивали
мальчика. После  того  случая  Павшина  при  виде  водки  передергивало.
Совершив  сейчас  столь  неожиданный  поступок,  Миша  покраснел  лицом,
немного закашлялся, но ужас детства не повторился.
   - Закусить надо человеку, - сказал Васютка.
   Его приятель снова отправил пятерню в брючный карман, поелозил там  и
извлек шоколадную конфету "Ласточка". Конфета от тепла организма  сильно
подтаяла, но Васютка сумел ее аккуратно развернуть  и  прямо  с  бумажки
протянул Мише. Тот конфету слизал, да  так  ловко,  что  приятели  снова
переглянулись, а Васютка восторженно изрек: , - Искусствовед...
   Миша, хоть и был не в себе, но, услышав  одобрительную  оценку  своим
профессиональным качествам в  связи  с  "Ласточкой",  не  смог  сдержать
улыбку.  Заметив,  что  парень  перестал  реветь  и  улыбается,  Васютка
обрадовался:
   - Гляди, Петруха, помогло...
   На что приятель ответил без всяких эмоций:
   - А ты думал? Водка!..
   - Тебе душевный разговор нужен, - сказал Васютка Павшину. - Мы  бы  с
тобой с нашим удовольствием, но сейчас машина у магазина. Надо сгружать.
   Дунька - баба строгая.
   - Вась, давай его к Олегу в котельную запустим.
   Пусть поговорят, - предложил Петруха.
   - Не оставлять же человека на улице, - согласился Васютка и добавил:
   - Ты, искусствовед, не сумлевайся. Олег - мужик образованный, не чета
нам. Поэт. Стихи сочиняет. Он тебя поймет.
   Павшин, согретый внутри непривычной  дозой  спиртного,  не  возражал.
Свет из мрачного черного постепенно розовел в его  глазах.  Поэтому  он,
ничего не спрашивая, с улыбкой  поплелся  за  Васюткой  и  Петрухой.  Те
подвели его к лесенке, ведущей в  подвал.  Васютка  спустился  первым  и
сильно три раза ударил каблуком башмака  в  дверь.  Через  минуту  дверь
приоткрылась, и из нее высунулся длинный субъект  с  бритой  головой,  в
грязном фартуке из рогожи. Васютка что-то тихо  сказал  субъекту,  ткнув
пальцем в сторону Павшина, и, получив согласие" крикнул:
   - Петруха, давай сюда искусствоведа.
   Сдав Павшина и получив удовлетворение от завершенной миссии, приятели
отправились разгружать водку  и  коньяк  с  прибывшей  машины.  Миша  же
оказался на топчане возле железного горнила,  пышущего  огнем  и  жаром.
Олег, так звали хозяина котельной, подбросил  в  топку  несколько  лопат
угля, после чего закрыл чугунную дверцу горнила и присел на табурет.
   - Выкладывай свое горе. В силах - помогу, а нет, на нет и суда нет, -
сказал он Павшину, закуривая папиросу. Пачки с  "Беломором"  валялись  в
разных углах котельной.
   Мише сделалось уютно и тепло, и он  сам  не  заметил,  как  рассказал
долговязому парню, в какую историю влип. Рассказал и про больную мать, и
про подростка-сестру, что осталась на его руках после смерти отца...
   - Ты по шею в дерьме, - сообщил Олег, выслушав рассказ Павшина.
   - Знаю... - согласился Миша.
   - Знаешь, так чего сидишь? Министерство культуры -  филиал  КГБ.  Там
стукачам место, а нормальным людям там делать  нечего.  -  Олег  сплюнул
окурок "Беломора" и ловким движением башмака ввинтил его в бетон пола.
   - Оклад двести. А у меня две души на руках...
   В музее больше сотни не дадут. Вот и сижу.
   - Из-за тугриков, - презрительно подытожил Олег.
   - Не только. Моя работа дает возможность  за  всем  новым  наблюдать.
Отслеживать искусство, так сказать, в его развитии.
   - Какое искусство?! - Олег как пружина разогнулся во весь свой рост и
застыл над Павшиным.
   - Наше. Референту все мастерские открыты...
   Ходи - смотри. - Миша задрал голову,  чтобы  видеть  лицо  Олега,  но
увидел только острый кадык и презрительно сжатый рот.
   - В твоем министерстве искусством и не пахнет.
   Каретникова я по-человечески понимаю, он с тобой не сдержался. Но сам
каков?! Я один раз к нему в мастерскую зашел, и баста. Меня туда  больше
на веревке не  затащишь.  Пишет  ударников  труда  с  алкашей.  Рожи  им
румянит, лозунги вокруг вешает. Здоровый мужик, не стыдно?
   - На хлеб зарабатывает, - неуверенно заступился Павшин.
   - На хлеб, говоришь? Шел бы вагоны разгружать. Силы-то  не  занимать.
Тебя вон как приложил.
   Нет у вас там никакого искусства. Искусство у нас по подвалам.  Сидят
мужики, орденов и денег у коммуняк  не  просят  и  творят.  Искусство  в
России под землей надо искать. О таких и писать надо...
   - Ты о диссидентах? Так они рисовать не умеют.
   Дилетанты... - пожал плечами Павшин.
   - Запомни, искусствовед. Пройдет время, и по этим дилетантам  о  душе
России судить будут. Они останутся, а все ваши  Лактионовы  и  Иогансоны
сгинут.
   Олег схватил лопату и нервно подбросил угля в  топку.  Один  угольный
булыжник отскочил и чуть не задел Мишин башмак.
   - Талантливый кич, может, и войдет в историю искусства,  но  художник
без школы ничего путного сделать не может. - Павшин трезвел  от  остроты
вопроса, - и голос его становился громким и уверенным.
   - Не может?! - закричал Олег и забегал по котельной. - А Ван  Гог?  А
Руссо? А Пиросмани? Знаешь, сколько сейчас стоят их  работы  на  мировом
рынке? Сотни тысяч! Какой же ты искусствовед после  этого.  Трусы  вы  и
мразь! Если ты с ними, так чего плачешься в жилетку? Утри сопли  и  беги
дальше со своим письмом. Твой Темлюков разобрался, что к чему.
   Топите его, бейте. Он вам теперь как бельмо на глазу.
   - Темлюков - другое дело. Он мастер. У него рука железная. Темлюков -
художник. - Павшин тоже встал  с  топчана  и,  заложив  руки  за  спину,
зашагал по подвалу.
   - Выходит, обрыдла ему железная рука,  раз  ею  начальственные  морды
румянить пришлось. Стыдно за с