╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
дома вторую обойму. Нет, если уж я не остался ночевать, то
факел почему я не взял с собой?! Мысленно я увидел короткое
сообщение в газете о себе и злосчастном пожарном .
Кошка выросла в собаку и покатилась невдалеке от саней. Я
обернулся и увидел совсем близко за санями вторую четвероногую
тварь. Могу поклясться, что у нее были острые уши и шла она за
санями легко, как по паркету. Что-то грозное и наглое было в ее
стремлении. "Стая или их только две?" - думалось мне, и при
слове "стая" варом облило меня под шубой и пальцы на ногах
перестали стыть.
- Держись покрепче и лошадей придерживай, я сейчас
выстрелю, - выговорил я голосом, но не своим, а неизвестным
мне.
Возница только охнул в ответ и голову втянул в плечи. Мне
сверкнуло в глаза и оглушительно ударило. Потом второй раз и
третий раз. Не помню, сколько минут трепало меня на дне саней.
Я слышал дикий, визгливый храп лошадей, сжимал браунинг,
головой ударился обо что-то, старался вынырнуть из сена и в
смертельном страхе думал, что у меня на груди вдруг окажется
громадное жилистое тело. Видел уже мысленно свои рваные
кишки...
В это время возница завыл: - Ого... го... вон он... вон...
господи, выноси, выноси...
Я наконец справился с тяжелой овчиной, выпростал руки,
поднялся. Ни сзади, ни с боков не было черных зверей. Мело
очень редко и прилично, и в редкой пелене мерцал
очаровательнейший глаз, который я бы узнал из тысячи, который
узнаю и теперь, - мерцал фонарь моей больницы. Темное
громоздилось сзади него. "Куда красивее дворца..." - помыслил я
и вдруг в экстазе еще два раза выпустил пули из браунинга
назад, туда, где пропали волки.
?
Пожарный стоял посредине лестницы, ведущей из нижнего
отдела замечательной врачебной квартиры, я - наверху этой
лестницы, Аксинья в тулупе - внизу.
- Озолотите меня, - заговорил возница, - чтоб я в другой
раз... - Он не договорил, залпом выпил разведенный спирт и
крякнул страшно, обернулся к Аксинье и прибавил, растопырив
руки, сколько позволяло его устройство: - Во величиной...
- Померла? Не отстояли? - спросила Аксинья у меня.
- Померла, - ответил я равнодушно.
Через четверть часа стихло. Внизу потух свет. Я остался
наверху один. Почему-то судорожно усмехнулся, расстегнул
пуговицы на блузе, потом их застегнул, пошел к книжной полке,
вынул том хирургии, хотел посмотреть что-то о переломах
основания черепа, бросил книгу.
Когда разделся и влез под одеяло, дрожь поколотила меня с
полминуты, затем отпустила, и тепло пошло по всему телу.
- Озолотите меня, - задремывая, пробурчал я, - но больше я
не по...
- Поедешь... ан, поедешь... - насмешливо засвистала вьюга.
Она с громом проехалась по крыше. Потом пропела в трубе,
вылетела из нее, прошуршала за окном, пропала.
- Поедете... по-е-де-те... - стучали часы, но глуше,
глуше.
И ничего. Тишина. Сон.
Стальное горло
Итак, я остался один. Вокруг меня - ноябрьская тьма с
вертящимся снегом, дом завалило, в трубах завыло. Все двадцать
четыре года моей жизни я прожил в громадном городе и думал, что
вьюга воет только в романах. Оказалось: она воет на самом деле.
Вечера здесь необыкновенно длинны, лампа под синим абажуром
отражалась в черном окне, и я мечтал, глядя на пятно,
светящееся на левой руке от меня.
Мечтал об уездном городе - он находился в сорока верстах
от меня. Мне очень хотелось убежать с моего пункта туда.
Там было электричество, четыре врача, с ними можно было
посоветоваться, во всяком случае не так страшно. Но убежать не
было никакой возможности, да временами я и сам понимал, что это
малодушие. Ведь именно для этого я учился на медицинском
факультете...
"...Ну, а если привезут женщину и у нее неправильныее
роды? или, предположнм, больного, а у него ущемленная грыжа?
Что я буду делать? Посоветуйте, будьте добры. Сорок восемь дней
тому назад я кончил факультет с отличием, но отличие само по
себе, а грыжа сама по себе. Один раз я видел, как профессор
делал операцию ущемленной грыжи. Он делал, а я сидел в
амфитеатре. И только" Холодный пот неоднократно стекал у меня
вдоль позвоночного столба при мысли о грыже. Каждый вечер я
сидел в одной и той же позе, налившись чаю: под левой рукой у
мевя лежали все руководства по оперативному акушерству, сверху
маленький Додерляйн. А справа десять различных томов по
оперативной хирургии, с рисунками. Я кряхтел, курил, пил черный
холодный чай...
И вот я заснул: отлично помню эту ночь - 29 ноября, я
проснулся от грохота в двери. Минут пять спустя я, надевая
брюки, не сводил молящих глаз с божественных книг оперативной
хирургии. Я слышал скрип полозьев во лворе: уши мои стали
необычайно чуткими. Вышло, пожалуй, еще страшнее, чем грыжа,
чем поперечное положение младенца: привезли ко мне в Никольский
пункт-больницу в одиннадцать часов ночи девочку. Сиделка глухо
сказала:
- Слабая девочка, помирает... Пожалуйте, доктор, в
больницу .. .
Помню, я пересек двор, шел на керосиновый фонарь у
подчезда больницы, как зачарованный смотрел, как он мигает.
Приемная уже была освещена, и весь состав моих помощников ждал
меня уже одетый и в халатах. Это были: фельдшер Демьян Лукич,
молодой еще, но очень способный человек, и две опытных акушерки
- Анна Николаевна и Пелагея Ивановна. Я же был всего лишь
двадцатичетырехлетним врачом, два месяца назад выпущенным и
назначенным заведовать Никольской больницей.
Фельдшер распахнул торжественно дверь, и появилась мать.
Она как бы влетела, скользя в валенках, и снег еще не стаял у
нее на платке. В руках у нее был сверток, и он мерно шипел,
свистел. Лицо у матери было искажено, она беззвучно плакала.
Когда она сбросила свой тулуп и платок и распутала сверток, я
увидел девочку лет трех. Я посмотрел на нее и забыл на время
оперативную хирургию, одиночество, мой негодный университетский
груз, забыл все решительно из-за красоты девочки. С чем бы ее
сравнить? Только на конфетных коробках рисуют таких детей -
волосы сами от природы вьются в крупные кольца почти спелой
ржи. Глаза синие, громаднейшие, щеки кукольные. Ангелов так
рисовали. Но только странная муть гнездилась на дне ее глаз, и
я понял, что это страх, - ей нечем было дышать "она умрет через
час", - подумал я совершенно уверенно, и сердце мое болезненно
сжалось...
Ямки втягивались в горле у девочки при каждом дыхании,
жилы надувались, а лицо отливало из розоватого в легонький
лиловый цвет. Эту расцветку я сразу понял и оценил. Я тут же
сообразил, в чем дело, и первый раз диагноз поставил совершенно
правильно, и главное, одновременно с акушерками - они-то были
опытны: "У девочки дифтерийный круп, горло уже забито пленками
и скоро закроется наглухо..."
- Сколько дней девочка больна? - спросил я среди
насторожившегося молчания моего персонала.
- Пятый день, пятый, - сказала мать и сухими глазами
глубоко посмотрела на меня.
- Дифтерийный круп, - сквозь зубы сказал я фельдшеру, а
матери сказал: - Ты о чем же думала? О чем думала?
И в это время раздался сзади меня плаксивый голос:
- Пятый, батюшка, пятый!
Я обернулся и увидел бесшумную, круглолицую бабку в
платке. "Хорошо было бы, если б бабок этих вообше на свете не
было", - подумал я в тоскливом предчувствии опасности и сказал:
- Ты, бабка, замолчи, мешаешь - Матери же повторил: - О
чем ты думала? Пять дней? А?
Мать вдруг автоматическим движением передала девочку бабке
и стала передо мной на колени.
- Дай ей капель, - сказала она и стукнулась лбом в пол, -
удавлюсь я, если она помрет.
- Встань сию же минуточку, - ответил я, - а то я с тобой и
разговаривать не стану.
Мать быстро встала, прошелестев широкой юбкой, приняла
девчонку у бабки и стала качать. Бабка начала молиться на
косяк, а девочка все дышала со змеиным свистом. Фельдшер
сказал:
- Так они все делают. На-род - Усы у него при этом
скривились набок.
- Что ж, значит, помрет она? - глядя на меня, как мне
показалось, с черной яростью, спросила мать.
- Помрет, - негромко и твердо сказал я.
Бабка тотчас завернула подол и стала им вытирать глаза.
Мать же крикнула мне нехорошим голосом:
- Дай ей, помоги! Капель дай!
Я ясно видел, что меня ждет, и был тверд.
- Каких же я ей капель дам? Посоветуй. Девочка задыхается,
горло ей уже забило. Ты пять дней морила девчонку в пятнадцати
верстах от меня. А теперь что прикажешь делать?
- Тебе лучше знать, батюшка, - заныла у меня на левом
плече бабка искусственным голосом, и я ее сразу возненавидел.
- Замолчи! - сказал ей. И, обратившись к фельдшеру,
приказал взять девочку. Мать подала акушерке девочку, которая
стала биться и хотела, видимо, кричать, но у нее не выход уже
голос. Мать хотела ее защитить, но мы ее отстранили, и мне
удалось заглянуть при свете лампы-"молнии" девочке в горло. Я
никогда до тех пор не видел дифтерита, кроме легких и быстро
забывшихся случаев. В горле было что-то клокочущее, белое,
рваное. Девочка вдруг выдохнула и плюнула мне в лицо, но я
почему-то не испугался за глаза, занятый своей мыслью.
- Вот что, - сказал я, удивляясь собственному спокойствию,
- дело такое. Поздно. Девочка умирает. И ничто ей не поможет,
кроме одного - операции. И сам ужаснулся, зачем сказ, но не
сказать не мог. "А если они согласятся?" - мелькнула у меня
мысль.
- Как это? - спросила мать.
- Нужно будет горло разрезать пониже и серебряную трубку
вставить, дать девочке возможность дышать, тогда, может быть,
спасем ее, - обчяснил я.
Мать посмотрела на меня, как на безумного, и девочку от
меня заслонила руками, а бабка снова забубнила:
- Что ты! Не давай резать! Что ты? Горло-то?!
- Уйди, бабка! - с ненавистью сказал я ей. - Камфару
впрысните, - сказал я фельдшеру.
Мать не давала девочку, когда увидела шприц, но мы ей
объяснили, что это не страшно.
- Может, это ей поможет? - спросила мать.
- Нисколько не поможет.
Тогда мать зарыдала.
- Перестань, - промолвил я. - Вынул часы и добавил: пять
минут даю думать. Если не согласитесь, после пяти минут сам уже
не возьмусь делать.
- Не согласна! - резко сказала мать.
- Нет нашего согласия! - добавила бабка.
- Ну, как хотите, - глухо добавил я и подумал: "Ну, вот и
все! Мне легче. Я сказал, предложил, вон у акушерок изумленные
глаза. Они отказались, и я спасен". И только что подумал, как
другой кто-то за меня чужим голосом вымолвил:
- Что вы, с ума сошли? Как это так не согласны? Губите
девочку. Соглашайтесь. Как вам не жаль?
- Нет! - снова крикнула мать.
Внутри себя я думал так: "Что я делаю? Ведь я же зарежу
девочку". А говорил иное:
- Ну, скорей, скорей соглашайтесь! Соглашайтесь! Ведь у
нее уже ногти синеют.
- Нет! Нет!
- Ну, что же, уведите их в палату, пусть там сидят.
Их увели через полутемный коридор. Я слышал плач женщин и
свист девочки. Фельдшер тотчас же вернулся и сказал:
- Соглашаются!
Внутри у меня все окаменело, но выговорил я ясно: -
Стерилизуйте немедленно нож, ножницы, крючки, зонд!
Через минуту я перебежал двор, где, как бес, летала и
шаркала метель, прибежал к себе и, считал минуты, ухватился за
книгу, перелистал ее, нашел рисунок, изображающий трахеотомию.
На нем все было ясно и просто: горло раскрыто, нож вонзен в
дыхательное горло. Я стал читать текст, но ничего не понимал,
слова как-то прыгали в глазах. Я никогда не видел, как делают
трахеотомиию. "Э, теперь уж поздно", - подумал я, взглянул с
тоской на синий цвет, на яркий рисунок, почувствовал, что
свалилось на меня трудное, страшное дело, и вернулся, не
заметив вьюги, в больницу.
В приемной тень с круглыми юбками прилипла ко мне, и голос
заныл:
- Батюшка, как же так, горло девчонке резать? Да разве же
это мыслимо? Она, глупая баба, согласилась. А моего согласия
нету, нету. Каплями согласна лечить, а горло резать не дам.
- Бабку эту вон! - закричал я и в запальчивости добавил: -
Ты сама глупая баба! Сама! А та именно умная! И вообще никто
тебя не спрашивает! Вон ее!
Акушерка цепко обняла бабку и вытолкнула ее из палаты .
- Готово! - вдруг сказал фельдшер.
Мы вошли в малую операционную, и я, как сквозь завесу,
увидал блестящие инструменты, ослепительную лампу, клеенку... В
последний раз я вышел к матери, из рук которой девочку еле
вырвали. Я услыхал лишь хриплый голос, который говорил: "Мужа
нет. Он в городу. Придет, узнает, что я наделала, - убьет
меня!"
- Убьет, - повторила бабка, глядя на меня в ужасе.
- В операционную их не пускать! - приказал я.
Мы остались одни в операционной. Персонал, я и Лидка -
девочка. Она, голенькая, сидела на столе и беззвучно плакала.
Ее повалили на стол, прижали, горло ее вымыли, смазали иодом, и
я взял нож> при этом подумал "Что я делаю?" Было очень тихо в
операционной. Я взял нож и провел вертикальную черту по пухлому
белому горлу. Не выступило ни одной капли крови. Я второй раз
провел ножом по белой полоске, которая выступила меж
раздавшейся кожей. Опять ни кровинки. Медленно, стараясь
вспомнить какие-то рисунки в атласах, я стал при помощи тупого
зонда разделять тоненькие ткани. И тогда внизу раны откуда-то
хлынула темная кровь и мгновенно залила всю рану и потекла по
шее. Фельдшер тампонами стал вытирать ее, но она не унималась.
Вспоминая все, что я видел в университете, я пинцетами стал
зажимать края раны, но ничего не выходило. Мне стало холодно, и
лоб мой намок. Я остро пожалел, зачем пошел на медицинский
факультет, зачем попал в эту глушь. В злобном отчаянии я сунул
пинцет наобум, куда-то близ раны, зашелкнул его, и кровь тотчас
же перестала течь. Рану мы отсосали комками марли, она
предстала передо мной чистой и абсолютно непонятной. Никакого
дыхательного горла нигде не было. Ни на какой рисунок не
походила моя рана. Еще прошло минуты две-три, во время которых
я совершенно механически и бестолково ковырял в ране то ножом,
то зондом, ища дыхательное горло. И к концу второй минуты я
отчаялся его найти "Конец, - подумал я, - зачем я это сделал?
Ведь мог же я не предлагать операцию, и Лидка спокойно умерла
бы у меня в палате, а теперь умрет с разорванным горлом, и
никогда, ничем я не докажу, что она все равно умерла бы, что я
не мог повредить ей..." Акушерка молча вытерла мой лоб.
"Положить нож, сказать: не знаю, что дальше делать", - так
подумал я, и мне представились глаза матери. Я снова поднял нож
и бессмысленно, глубоко и резко полоснул Лидку. Ткани
разъехались, и неожиданно передо мной оказалось дыхательное
горло.
- Крючки! - сипло бросил я.
Фельдшер подал их. Я вонзил один крючок с одной стороны,
другой - с другой, и один из них передал фельдшеру. Теперь я
видел только одно: сероватые колечки горла. Острый нож я вколол
в горло - и обмер. Горло поднялось из раны, фельдшер, как
мелькнуло у меня в голове, сошел с ума: он стал вдруг выдирать
его вон. Ахнули за спиной у меня обе акушерки. Я поднял глаза и
понял, в чем дело: фельдшер, оказывается, стал падать в обморок
от духоты и, не выпуская крючка, рвал дыхательное горло "все
против меня, судьба, - Подумал я, - теперь уж, несомненно,
зарезали мы девочку, - и мысленно строго добавил: - Только
дойду домой - и застрелюсь..." Тут старшая акушерка, видимо,
очень опытная, как-то хищно рванулась к фельдшеру и перехватила
у него крючок, причем сказала, стиснув зубы:
- Продолжайте, доктор...
Фельдшер со стуком упал, ударился, но мы не глядели на
него. Я вколол нож в горло, затем серебряную трубку вложил в
него. Она ловко вскользнула, но Лидка осталась недвижимой.
Воздух не вошел к ней в горло, как это нужно было. Я глубоко
вздохнул и остановился: больше делать мне было нечего. Мне
хотелось у кого-то попросить прощенья, покаяться в своем
легкомыслии, в том, что я поступил на медицинский факультет.
Стояло молчание. Я видел, как Лидка синела. Я хотел уже все
бросить и заплакать, как вдруг Лидка дико содрогнулась,
фонтаном выкинула дрянные сгустки сквозь трубку, и воздух со
свистом вошел к ней в горло, потом девочка задышала и стала
реветь. Фельдшер в это мгновение привстал, бледный и потный,
тупо и в ужасе поглядел на горло и стал помогать мне его
зашивать.
Сквозь сон и пелену пота, застилавшую мне глаза, я видел
счастливые лица акушерок, и одна из них мне сказала:
- Ну и блестяще же вы сделали, доктор, операцию.
Я подумал, что она смеется надо мной, и мрачно, исподлобья
глянул на нее. Потом распахнулись двери, повеяло свежестью.
Лидку вынесли в простыне, и сразу же в дверях показалась мать.
Глаза у нее были как у дикого зверя. Она когда я услышал звук
ее голоса, пот потек у меня по спине, я только тогда сообразил,
что было бы, если бы Лидка умерла на столе. Но голосом очень
спокойным я ей ответил:
- Будь поспокойнее. Жива. Будет, надеюсь, жива. Только,
пока трубку не вынем, ни слова не будет говорить, так не
бойтесь.
И тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась на
дверную ручку, на меня, на потолок. Но я уж не рассердился на
нее. Повернулся, приказал Лидке впрыснуть камфару и по очереди
дежурить возле нее. Затем ушел к себе через двор. Помню, синий
свет горел у меня в кабинете, лежал Додерляйн, валялись книги.
Я подошел к дивану одетый, лег на него и сейчас же перестал
видеть что бы то ни было; заснул и даже снов не видел.
Прошел месяц, другой. Много я уже перевидал, и было уже
кое-что страшнее Лидкиного горла. Я про него и забыл. Кругом
был снег, прием увеличивался с каждым днем. И как-то, в новом
уже году, вошла ко мне в приемную женщина и ввела за ручку
закутанную, как тумбочка, девчонку. Женщина сияла глазами. Я
всмотрелся - узнал.
- А, Лидка! Ну, что?
- Да хорошо все.
Лидке распутали горло. Она дичилась и боялась, но все же
мне удалось поднять подбородок и заглянуть. На розовой шее был
вертикальный коричневый шрам и два тоненьких поперечных от
швов.
- Все в порядке, - сказал я, - можете больше не приезжать.
- Благодарю вас, доктор, спасибо, - сказала мать, а Лидке
велела: - Скажи дяденьке спасибо!
Но Лидка не желала мне ничего говорить. Больше я никогда в
жизни ее не видел. Я стал забывать ее. А прием мой все
возрастал. Вот настал день, когда я принял сто десять человек.
Мы начали в девять часов утра и кончили в восемь часов вечера.
Я, пошатываясь, снимал халат. Старшая акушерка-фельдшерица
сказала мне:
- За такой прием благодарите трахеотомию. Вы знаете, что в
деревнях говорят? Будто вы больной Лидке вместо ее горла
вставили стальное и зашили. Специально ездят в эту деревню
глядеть на нее. Вот вам и слава, доктор, поздравляю.