У одной из стeн кушетка о  красивыми подушками. У
другой  кровать,   застеленная   шелковым  самаркандским   покрывалом...   В
воскресенье  Есенин творит, Галя  не  хочет ему мeшать и с  утра  уeзжает за
город. Они ходит одна по полям и рощам  и  думает о том, что в эти минуты из
под его пера выливаются проникновенныя строки.  Мы сидим у обeденнаго стола,
Есенин разсказывает нам о 19 своей поeздкe  в  Америку, о мучительной тоскe,
пережитой им за океаном,  о слезах, пролитых им, когда он очутился на родной
землe и  увидeл  покорныя всeм  вeтрам,  стройныя  березки. Вот  он  идет  в
коридор, поднявшись, слышим  его шепот: "Груша, сходите  за  цвeтами, купите
самых красивых". Я  знал,  что  когда  к сердцу  Есенина  подкатывает  волна
вдохновенiя, он  одeвается  по  праздничному,  как  для обeдни,  и ставит на
письменный стол цвeты. Все его существо уже захвачено стихiей творчества. Мы
уходим,  навстрeчу нам Груша  с  цвeтами,  а  в это  время Галя Бениславская
одиноко бродит за  городом и молится небу, цвeтам, голубым озерам и рощам за
раба Божiя Сергeя и за его вдохновенное творчество..."
     Я читал все это, чувствуя  приступы тошноты. Нeт,  уж лучше Маяковскiй!
Тот, по крайней  мeрe, разсказывая о своей поeздкe  в Америку, просто "крыл"
ее, не  говорил подлых слов "о мучительной  тоскe" за океаном, о  слезах при
видe березок...

        ___

     О  Есенинe  была  в  свое  время  еще  статья  Владислава  Ходасевича в
"Современных Записках": Ходасевич  в  этой статьe  говорил, это у Есенина, в
числe прочих способов обольщать дeвиц,  был и такой: он предлагал намeченной
им  дeвицe  посмотрeть разстрeлы  в  Чека,  -- я,  мол, для  вас  легко могу
устроить это. "Власть, Чека покровительствовали той  банде,  которой  Есенин
был  окружен,  говорил  Ходасевич:  она  20  была полезна  большевикам,  как
вносящая сумятицу и безобразiе в русскую литературу..."

        ___

     Печататься  я  начал  в  концe  восьмидесятых  годов.   Так  называемые
декаденты  и  символисты,  появившiеся   через  нeсколько  лeт  послe  того,
утверждали, что в тe годы русская литература "зашла в тупик", стала чахнуть,
серeть,   ничего  не  знала   кромe   реализма,   протокольнаго   описыванiя
дeйствительности... Но  давно  ли перед  этим  появились,  напримeр, "Братья
Карамазовы",   "Клара  Милич",  "Пeснь  торжествующей  любви".   Так  ли  уж
реалистичны  были  печатавшiеся   тогда   "Вечернiе  огни"  Фета,  стихи  В.
Соловьева?  Можно  ли  назвать сeрыми  появившiяся  в  ту  пору лучшiя  вещи
Лeскова,  не  говоря  уже  о   Толстом,  о  его  изумительных,  несравненных
"народных" сказках, о "Смерти Ивана Ильича",  "Крейцеровой сонатe"? И так ли
уж были не новы --  и по духу  и по формe -- как раз в то  время выступившiе
Гаршин, Чехов?
     В литературную среду я вошел в  серединe девяностых годов. Тут я уже не
застал, к несчастью, ни  Фета,  ни  Полонскаго,  не застал  Гаршина, --  его
прекрасный  человeческiй  образ сочетался  с  талантом, который,  если бы не
погиб в самоубiйствe, развился бы  несомнeнно так, что поставил бы его в ряд
с самыми большими  русскими писателями. Но  я застал  еще  не только  самого
Толстого, но и  Чехова; застал Эртеля, тоже замeчательнаго человeка и автора
"Гардениных",  романа,  который  навсегда останется  в  русской  литературe;
застал   Короленко,  21  написавшаго  свой  чудесный  "Сон  Макара",  застал
Григоровича,-- видeл  его  однажды  в книжном магазинe Суворина:  тут передо
мной был  уже  легендарный  человeк;  застал поэта  Жемчужникова,  одного из
авторов "Кузьмы Пруткова", часто  бывал у него  и он называл меня своим юным
другом... Но в тe годы была в Россiи уже в полном разгарe ожесточенная война
народников   с  марксистами,  которые  полагали  оплотом  будущей  революцiи
босяческiй пролетарiат.  В это-то время  и  воцарился в литературe,  в одном
станe ея, Горькiй, ловко подхватившiй их надежды на босяка, автор "Челкаша",
"Старухи Изергиль",  -- в  этом разсказe какой-то Данко, "пламенный борец за
свободу и свeтлое будущее",  -- такiе борцы вeдь всегда пламенные, -- вырвал
из своей груди свое пылающeе сердце, дабы бeжать куда-то  вперед, увлекая за
собой  человeчество и  разгоняя  этим пылающим  сердцем,  как  факелом, мрак
реакцiй. А в  другом станe  уже славились Мережковскiй,  Гиппiус,  Бальмонт,
Брюсов,  Сологуб...  Всероссiйская слава Надсона  в тe годы  уже  кончилась,
Минскiй, его близкiй друг, еще недавно призывавшiй грозу революцiй:

        Пусть же гром ударит и в мое жилище,
        Пусть я даже буду первый грома пищей! --

Минскiй, всетаки не ставшiй пищей  грома, теперь перестраивал свою лиру тоже
на их лад. Вот незадолго до  этого  я и познакомился с Бальмонтом, Брюсовым,
Сологубом, когда  они  были горячими  поклонниками  французских  декадентов,
равно как Верхарна, Пшебышевскаго, Ибсена, Гамсуна, Метерлинка, но совсeм не
22 интересовались еще пролетарiатом: это уже гораздо  позднeе многiе из  них
запeли подобно Минскому:

        Пролетарiи всeх стран, соединяйтесь!
        Наша сила, наша воля, наша власть! --

подобно Бальмонту, подобно  Брюсову,  бывшему, когда нужно было, декадентом,
потом монархистом славянофилом, патрiотом во время  первой мiровой  войны, а
кончившему свою карьеру страстным воплем:

        Горе, горе! Умер Ленин!
        Вот лежит он хладен, тлeнен!

     Вскорe  послe  нашего  знакомства Брюсов читал  мнe, лая в нос, ужасную
чепуху:

        О, плачьте,
        О, плачьте
        До радостных слез!
        Высоко на мачтe
        Мелькает матрос!

     Лаял и другое, нeчто уже совершенно удивительное -- про  восход мeсяца,
который, как извeстно, называется еще и луною:

        Всходит мeсяц обнаженный
        При лазоревой лунe!

     Впослeдствiи  он  стал  писать  гораздо  вразумительнее, нeсколько  лeт
подряд развивал  свой  стихотворный талант неуклонно,  достиг в версификацiи
большого мастерства и разнообразiя, хотя нерeдко срывался и тогда в дикую 23
словесную неуклюжесть и полное свинство изображаемаго:

        Альков задвинутый,
        Дрожанье тьмы,
        Ты запрокинута
        И двое мы...

     Был  он  кромe того неизмeнно напыщен не меньше Кузьмы Пруткова, корчил
из себя демона,  мага, безпощаднаго  "мэтра", "кормщика"...  Потом неуклонно
стал   слабeть,  превращаться   в   совершенно   смeхотворнаго   стихоплета,
помeшаннаго на придумыванiи необыкновенных рифм:

        В годы Кука, давно славные,
        Бригам ребра ты дробил,
        Чтоб тебя узнать, их главный -- и
        Непотворный опыт был...

     Что  до Бальмонта,  то  он  своими  выкрутасами  однажды возмутил  даже
Гиппiус.  Это было  при  мнe  на  одной  из литературных  "пятниц"  у  поэта
Случевскаго. Собралось много народу,  Бальмонт  был в особенном ударe, читал
свое первое стихотворенiе с такой самоупоенностью, что даже облизывался:

        Лютики, ландыши, ласки любовныя...

     Потом читая второе, с отрывистой чеканностью:

        Берег, буря, в берег бьется
        Чуждый чарам черный челн... 24

     Гиппiус все время  как-то сонно смотрeла на него в  лорнет и,  когда он
кончил и всe еще молчали, медленно сказала:
     -- Первое стихотворенiе очень пошло, второе -- непонятно.
     Бальмонт налился кровью:
     --  Пренебрегаю  вашей дерзостью, но желаю  знать,  на  что  именно  не
хватает вашего пониманiя?
     -- Я не понимаю, что это  за челн и почему и каким таким чарам он чужд,
-- раздeльно отвeтила Гиппiус.
     Бальмонт стал подобен очковой змee:
     -- Поэт не изумился бы мeщанкe, обратившейся к нему за разъясненiем его
поэтическаго образа. Но когда поэту докучает мeщанскими вопросами тоже поэт,
он  не в силах сдержать своего  гнeва.  Вы не понимаете? Но  не  могу  же  я
приставить вам свою голову, дабы вы стали понятливeй!
     -- Но я ужасно рада, что вы не можете,<--> отвeтила Гиппiус.-- Для меня
было бы истинным несчастiем имeть вашу голову...
     Бальмонт  был  вообще  удивительный  человeк.  Человeк,  иногда  многих
восхищавшiй своей "дeтскостью", неожиданным наивным смeхом, который, однако,
всегда был с нeкоторой бeсовской хитрецой, человeк,  в натурe  котораго было
не  мало притворной нeжности,  "сладостности", выражаясь его  языком, но  не
мало и совсeм  другого -- дикаго буянства,  звeрской драчливости,  площадной
дерзости.  Это был  человeк,  который всю  свою жизнь поистинe изнемогал  от
самовлюбленности,  был упоен  собой,  увeрен  в себe до  такой степени,  что
однажды вполнe простодушно напечатал  свой разсказ о  том, как  25  он был у
Толстого, как читал ему свои стихи, и как Толстой помирал со смeху,  качаясь
в качалкe: ничуть не смущенный  этим смeхом,  Бальмонт закончил свой разсказ
так:
     -- Старик ловко притворился, что ему мои стихи не нравятся!
     С необыкновенной наивностью разсказывал он немало и другого.  Напримeр,
о том, как посeтил он Метерлинка:
     -- Художественный театр готовился ставить "Синюю Птицу" и просил  меня,
eхавшаго как раз тогда заграницу, заeхать в Метерлинку, спросить его, как он
сам  мыслит  постановку своего созданiя. Я с удовольствiем  согласился, но у
Метерлинка ожидало меня нeчто весьма  странное.  Во-первых,  звонил  я в его
жилище  чуть не  цeлый  час,  во-вторых,  когда,  наконец,  дозвонился,  мнe
отворила какая-то мегера, загородившая мнe порог  своей особой. И в-третьих,
когда я  всетаки эту преграду  преступил,  то  предо  мной  оказалась  такая
картина:  пустая комната,  посреди -- всего один  стул,  возлe  стула  стоит
Метерлинк, а на  стулe  сидит  толстая собака. Я  кланяюсь, называю себя,  в
полной увeренности,  что мое имя небезизвестно хозяину. Но Метерлинк молчит,
молча  глядит  на  меня, а  подлая собака  начинает  рычать. Во мнe закипает
страстное желанiе сбросить это чудовище со стула на  пол  и отчитать хозяина
за его неучтивость. Но, сдержав свой гнeв, я излагаю  причину своего визита.
Метерлинк  молчит  по-прежнему,  а  собака  начинает  уже  захлебываться  от
рычанiя.  "Будьте  же добры, говорю  я тогда достаточно рeзко, соблаговолите
мнe сказать, что  вы думаете  о постановкe  вашего  созданiя?" И  он наконец
отверзает  уста: "Ровно ничего не 26 думаю. До свиданья". Я выскочил от него
со стремительностью пули и с бeшенством разъяреннаго демона...
     Разсказывал свое приключенiе на Мысe Доброй Надежды:
     -- Когда наш корабль, -- Бальмонт никогда не мог сказать  "пароход", --
бросил якорь в гавани, я сошел на сушу и углубился в страну, -- тут Бальмонт
опять  таки  не  мог сказать, что он просто  вышел за  город,-- я увидал род
вигвама, заглянул в него и увидал  в нем старуху, но  все же прельстительную
своей старостью  и безобразiем,  тотчас пожелал осуществить свою близость  с
ней,  но, вeроятно, потому что я, владeющiй многими  языками мiра, не владeю
языком "зулю", эта вeдьма кинулась  на меня с  толстой палкой, и я принужден
был спастись бeгством...
     "Я, владeющiй многими языками мiра..." Не один Бальмонт так безсовeстно
лгал  о  своем знанiи  языков.  Лгал,  напримeр,  и Брюсов. Это, конечно, на
основанiи  того, что сам  Брюсов  распространил  про  себя,  сказано в книгe
какого-то Мясникова ("Поэзiя Брюсова"), изданной в 1945 г. в Москвe: "Брюсов
свободно владeл французским и латинским языками, читал без  словаря свободно
по-англiйски, по-итальянски, по-нeмецк, по-гречески и отчасти  по-испански и
по-шведски, имeл  представленiе о языках: санскритском,  польском,  чешском,
болгарском,    сербском,   древнееврейском,    древнеегипетском,   арабском,
древнеперсидском  и  японском..." Не  отставал  от  него  и его соратник  по
издательству "Скорпiон" С. А. Поляков: его сотрудник М. Н. Семенов разсказал
недавно  в газетe "Русская Мысль", что этот Поляков "знал всe европейскiе 27
языки и  около дюжины восточных..."  Вы только  подумайте:  всe  европейскiе
языки  и около дюжины  восточных!  Что  до Бальмонта, то он "владeл  многими
языками мiра" очень плохо, даже самый простой разговор по-французски был ему
труден. Однажды  в Парижe,  в годы  эмиграцiи,  он встрeтился  у меня с моим
литературным агентом, американцем Брадлеем, и когда Брадлей заговорил  с ним
по-англiйски,  покраснeл,  смeшался,  перешел  на  французскiй  язык,  но  и
по-французски  путался, дeлал грубыя  ошибки...  Как  же  всетаки  сдeлал он
столько  переводов  с разных  языков,  даже  с  грузинскаго,  с  армянскаго?
Вeроятно, не раз с подстрочников. А  до чего  на свой лад,  о том и говорить
нечего.  Вот,  напримeр,  сонет Шелли, вот  его  первая  строчка,  --  очень
несложная:  в пустынe,  в песках, лежит  великая статуя, -- только  и  всего
сказал  о ней Шелли;  а Бальмонт?  "В  нагих песках,  гдe  вeчность сторожит
пустыни  тишину..."  Что  же   до  незнанiя  "языка  зулю",   проще  говоря,
зулусскаго, и печальных  послeдствiй  этого  незнанiя,  то  бывало множество
столь же печальных послeдствiй и в других случаях, когда Бальмонт говорил на
языках, ему  болeе или  менeе извeстных,  только тут уже в силу  пристрастiя
Бальмонта к  восклицанiям:  знаю,  как нещадно  били  его --  и  не  раз  --
лондонскiе полицейскiе в силу этого  пристрастiя, как однажды били его ночью
полицейскiе  в Парижe, потому  что  шел  он  с  какой-то дамой  позади  двух
полицейских и так бeшено кричал на даму, ударяя на  слово "ваш" ("ваш хитрый
взор, ваш лукавый ум!"), что полицейскiе рeшили, что это он кричит на них на
парижском   жаргонe  воров  и   апашей,  гдe   слово  "vache"   28  (корова)
употребляется как чрезвычайно  оскорбительная кличка  полицейских, еще болeе
глупая, чeм та,  которой оскорбляли их  в Россiи: "фараон". А при  мнe  было
однажды  с Бальмонтом такое: мы гостили с ним лeтом под Одессой,  в нeмецком
поселкe на берегу моря, пошли как-то втроем, -- он, писатель Федоров и я, --
купаться, раздeлись и уже хотeли идти в воду, но тут, на бeду, вылeз из воды
на  берег  брат Федорова, огромный мужик, босяк из  одесскаго порта,  вeчный
острожник  и,  увидав  его,  Бальмонт почему-то впал  в  трагическую ярость,
кинулся  к нему, театрально заорал: -- "Дикарь, я вызываю тебя на бой!" -- а
"дикарь" лeниво смeрил его тусклым взглядом, сгреб в охапку своими страшными
лапами,  и запустил в колючiя прибрежныя заросли, из которых Бальмонт  вылeз
весь окровавленный...
     Удивительный он был  вообще  человeк,  -- человeк,  за всю  свою долгую
жизнь не сказавшiй ни единаго словечка  в простотe, называвшiй в стихах даже
тайныя прелести своих возлюбленных на рeдкость скверно: "Зачарованный Грот".
     И еще: при всем этом был  он  довольно разсчетливый человeк. Когда-то в
журналe Брюсова, в "Вeсах", называл  меня, в угоду Брюсову, "малым ручейком,
способным лишь  журчать".  Позднeе,  когда  времена  измeнились,  стал вдруг
милостив   ко  мнe,   --   сказал,   прочитав  мой   разсказ   "Господин  из
Сан-Франциско":
     -- Бунин, у вас есть чувство корабля!
     А еще позднeе,  в мои нобелевскiе дни, сравнил меня на одном собранiи в
Парижe  уже  не с ручейком, а  со  львом:  прочел сонет  в мою  29 честь,  в
котором, конечно, и себя не забыл, -- начал сонет так:

        Я тигр, ты -- лев!

     Разсчетлив он был и политически.
     В Москвe в  1930 году издавалась "Литературная энциклопедiя" и  вот что
сказано о нем в первом томe этой энциклопедiи:
     "Бальмонт  --  один  из  вождей  русскаго  символизма...  По  окончанiи
гимназiи поступил в московскiй университет, откуда был исключен за участiе в
студенческом движенiи.  Но  общественные интересы  его очень  скоро уступили
мeсто эстетизму и  индивидуализму. Короткiй рецидив революцiонных настроенiй
в 1905  году и затeм  изданiе в  Парижe сборника революцiонных стихотворенiй
"Пeсни  мстителя" превратили  Бальмонта в политическаго эмигранта. В  Россiю
вернулся  в  1913 г. послe царскаго  манифеста.  На имперiалистическую войну
откликнулся шовинистически. Но в  1920 г. опубликовал  в журналe Наркомпроса
стихотворенiе   "Предвозвeщенное",   восторженно   привeтствуя   Октябрьскую
революцiю.  Выeхав  по  командировкe  Совeтскаго  правительства   заграницу,
перешел в лагерь бeлогвардейской эмиграцiи... Смeнив  свое преклоненiе перед
гармоническим пантеизмом Шелли на преклоненiе перед  извращенно-демоническим
Бодлером, "пожелал  стать пeвцом страстей и преступленiя", как  сказал о нем
Брюсов. В  сонетe  "Уроды" прославил "кривые кактусы, побeги бeлены и змeй и
ящериц  отверженные роды, чуму, проказу, тьму, убiйство  и  бeду,  Гоморру и
Содом", восторженно привeтствовал, как "брата", Нерона..." 30
     Не знаю, что такое "Предвозвeщенное", которым,  без сомнeнiя, столь  же
"восторженно", как "чуму,  проказу, тьму, убiйство, бeду", встрeтил Бальмонт
большевиков, но  знаю  кое-что  из того,  чeм  встрeтил  он  1905  год,  что
напечатал  осенью  того  года в  большевистской  газетe  "Новая  Жизнь",  --
напримeр, такiя строки:

        Кто не вeрит в побeду сознательных, смeлых рабочих,
        Тот безчестный, тот шулер, ведет он двойную игру!

     Это так глупо и грубо в смыслe подхалимства,  что, кажется, дальше идти
некуда: почему "безчестный", почему "шулер" и какую такую  "ведет он двойную
игру"? Но  это еще  цвeточки;  а вот в "Пeснях  мстителя" уже ягодки, такое,
чему просто  имени  нeт;  тут  в стихах  под  заглавiем "Русскому  офицеру",
написанных по поводу разгрома московскаго возстанiя в концe 1905 года, можно
прочесть слeдующее:

        Грубый солдат! Ты еще не постиг,
        Кому же ты служишь лакеем?
        Ты сопричислился -- о, не на миг! --
        К подлым, к безчестным, к злодeям!
        Я тебя видeл в расцвeтe души,
        Встрeчал тебя вольно красивым.
        Низкiй. Как пал ты! В трясинe! в глуши!
        Труп ты -- во гробe червивом!
        Кровью ты залил свой жалкiй мундир,
        Душою ты в пропасти темной.
        Проклят ты. Проклят тобою весь мiр.
        Нечисть! Убiйца наемный! 31

     Но и этого мало: дальше идут "пeсни" о царe:

        Наш царь -- убожество слeпое,
        Тюрьма и кнут, подсуд, разстрeл,
        Царь висeльник....
        Он трус, он чувствует с запинкой,
        Но будет, час расплаты ждет!
        Ты был ничтожный человeк,
        Теперь ты грязный звeрь!
        Царь губошлепствует...
        О мерзость мерзостей!
        Распад, зловонье гноя,
        Нарыв уже набух, и, пухлый, ждет ножа.
        Тeснeй, товарищи, сплотимтесь всe для боя,
        Ухватим этого колючаго ежа!
        Царь наш весь мерзостный, с лисьим хвостом,
        С пастью, приличною волку,
        К миру людей призывает -- притом
        Грабит весь мiр втихомолку,
        Грабит, кощунствует, ежится, лжет,
        Жалко скулит, как щенята!
        Ты карлик, ты Кощей, ты грязью, кровью пьяный,
        Ты должен быть убит!

     Все это было напечатано в 1907 году в Парижe, куда Бальмонт бeжал послe
разгрома  московскаго возстанiя,  и ничуть не  помeшало ему вполнe безопасно
вернуться  в  Россiю.  А  Гржебин,  начавшiй  еще  до возстанiя  издавать  в
Петербурга иллюстрированный сатирическiй журнал,  первый  выпуск его украсив
обложкой с нарисованным на ней во всю страницу голым  человeческим задом под
императорской  короной,  даже и  не бeжал никуда и никто  его  и пальцем  не
тронул. Горькiй бeжал сперва в Америку, потом в Италiю... 32
     Мечтая о революцiи, Короленко, благородная душа, вспоминал чьи-то милые
стихи:

        Пeтухи поют на Святой Руси --
        Скоро будет день на Святой Руси!

     Андреев, изолгавшiйся во всяческом пафосe, писал о ней Вересаеву:
     "Побаиваюсь  кадетов, ибо  зрю  в них грядущее  начальство.  Не столько
строителей жизни, сколько строителей усовершенствованных тюрем. Либо побeдит
революцiя и соцiалы, либо квашенная конституцiонная капуста. Если революцiя,
то это будет нeчто умопомрачительно радостное, великое, небывалое, не только
новая Россiя, но новая земля!"