томится,  скучает, вспоминает деревню..." --  "Но я  же  не
знаю деревни!" -- "Пустяки, я знаю,  давайте придумывать вмeстe..." -- Так и
написал он свою "Ночную смeну", которую мы послали  в "Мiр Божiй", потом еще
какой-то  разсказик,  который я  немедленно  отвез  в  Одессу,  в  "Одесскiя
Новости", -- сам  он почему-то 144  "ужасно  боялся",  --  и за который  мнe
удалось тут же схватить для него 25 рублей авансом. Он ждал меня на улицe и,
когда я выскочил к нему из редакцiи с двадцатипятирублевкой, глазам своим не
повeрил от счастья, потом побeжал покупать  себe "штиблеты", потом на лихачe
помчал  меня в  приморскiй ресторан "Аркадiю" угощать  жареной  скумбрiей  и
бeлым  безсарабским  вином...  Сколько раз,  сколько  лeт  и  какой  бeшеной
скороговоркой кричал он мнe во хмелю впослeдствiи:
     -- Никогда не прощу  тебe, как ты смeл мнe благодeтельствовать, обувать
меня, нищаго, босого!

     Странно вообще шла наша дружба в теченiе цeлых десятилeтiй: то бывал он
со  мной  нeжен,  любовно  называл  Ричардом,  Альбертом,  Васей,  то  вдруг
озлоблялся,  даже  трезвый:  "Ненавижу,  как  ты  пишешь,  у  меня от  твоей
изобразительности  в глазах рябит. Одно  цeню, ты пишешь отличным  языком, а
кромe того отлично верхом  eздишь.  Помнишь,  как мы закатывались в Крыму  в
горы?"  Про  хмельного я уж  и  не говорю: во хмелю,  в который  он  впадал,
несмотря на все свое удивительное здоровье, от одной рюмки водки, он  лeз на
ссоры чуть не  со  всяким, кто попадался ему под  руку. Дикая горячность его
натуры была  вообще  совершенно  поразительна,  равно  как  и перемeнчивость
настроенiй.  Чeм больше я узнавал его, тeм все больше думал, что нeт никакой
надежды на  его  мало-мальски правильную,  обыденную  жизнь, на  планомeрную
литературную работу:  мотал  он  свое  здоровье, свои силы  и  способности с
расточительностью   невeроятной,   жил  гдe  145  попало   и  как  попало  с
безшабашностью человeка, которому все трын трава...
     Первые годы нашего знакомства чаще всего мы встрeчались в Одессe, и тут
я видeл, как он опускается все больше и больше,  дни проводит то в порту, то
в самых низких кабачках и пивных, ночует в самых страшных номерах, ничего не
читает и ни кeм  не интересуется,  кромe портовых рыбаков, цирковых борцов и
клоунов...  В  ту пору  он особенно  часто говорил,  что  "писателем он стал
совершенно случайно, хотя с великой страстью, даже сладострастiем придавался
при встрeчах  со мной смакованiем всяких острых художественных наблюденiй  и
очень часто проявлял какiя-то eдкiя  душевныя склонности -- охоту, напримeр,
к издeвательству  над людьми: "Взять какого-нибудь болвана, часто говорил он
с упоенiем, взять какую-нибудь самолюбивую бездарность и одурачить ее самыми
безстыдными похвалами, вообще всячески "развертeть" ее, --  да что же  может
быть слаще этого?"
     Потом в жизни его вдруг выступил рeзкiй  перелом: он попал в Петербург,
вошел  в  близость с  литературной  средой,  неожиданно  женился  на  дочери
Давыдовой,  в  дом которой я ввел его, стал хозяином  "Мiра Божьяго", потому
что Давыдова  умерла  через нeсколько  дней послe того,  как  он  совершенно
внезапно сдeлал  предложенiе ея дочери,  жить  стал в  достаткe, с замашками
барина,  все больше дeлаясь  своим человeком и в высших литературных кругах,
главное же, стал много писать и каждой своей новой вещью завоевывал себe все
большiй успeх. В эту пору он написал свои лучшiя вещи: "Конокрад", "Болото",
"Трус",  "Рeка Жизни",  146 "Гамбринус"...  Когда  появился его  "Поединок",
слава его стала особенно велика...
     Восемнадцать лeт тому назад, когда мы жили с ним и его второй женой уже
в  Парижe, -- самыми  близкими сосeдями, в одном и том же домe, --  и он пил
особенно много, доктор, осмотрeвшiй его, однажды твердо сказал нам: "Если он
пить не бросит,  жить  ему осталось не  больше шести  мeсяцев". Но  он  и не
подумал бросить пить и держался  послe того еще лeт пятнадцать, "молодцом во
всeх отношенiях", как говорили нeкоторые. Но всему есть предeл, настал конец
и  рeдким силам  моего друга: года три  тому назад, прieхав с юга, я  как-то
встрeтил его на  улицe  и внутренне  ахнул: и  слeда не осталось от прежняго
Куприна!   Он  шел   мелкими,  жалкими  шажками,  плелся  такой   худенькiй,
слабенькiй, что, казалось,  первый,  порыв вeтра сдует его с  ног, не  сразу
узнал  меня, потом обнял  с  такой  трогательной нeжностью, с такой грустной
кротостью, что  у меня слезы навернулись на глаза. Как-то  я получил от него
открытку в двe-три строчки, -- такiя крупныя,  дрожащiя  каракули и с такими
нелeпыми  пропусками  букв, точно  их  выводил  ребенок...  Все  это  и было
причиной того, что за  послeднiе два года я не видал его ни разу, ни разу не
навeстил его:  да простит  мнe  Бог  --  не в  силах был видeть его  в таком
состоянiи...
     Прошлым лeтом,  проснувшись утром  под Парижем в  поeздe, на возвратном
пути из Италiи, и развернув газету, поданную мнe вагонным проводником, я был
поражен совершенно неожиданным для меня извeстiем:
     "Александр Иванович Куприн возвратился в СССР...." 147
     Никаких  политических  чувств  по  отношенiю  к  его  "возвращенiю"  я,
конечно, не испытал. Он не уeхал в Россiю, --  его туда увезли,  уже  совсeм
больного,  впавшаго  в  младенчество.  Я испытал  только  большую грусть при
мысли, что уже никогда не увижу его больше.

        ___

     Перечитывая  Куприна,  думая,  между  прочим,  о  времени  его   славы,
вспоминаю его отношенiе к ней. Другiе -- Горькiй, Андреев, Шаляпин -- жили в
непрестанном упоенiи своими славами, в непрерывном чувствованiи их не только
на  людях, на всяких публичных собранiях,  но  и  в  гостях, друг у друга, в
отдeльных  кабинетах  ресторанов, --  сидeли,  говорили,  курили  с  ужасной
неестественностью,  каждую минуту подчеркивали  избранность своей компанiи и
свою фальшивую дружбу этими к каждому слову  прибавляемыми "ты, Алексeй, ты,
Леонид,  ты, Федор..."  А  Куприн,  даже  в  тe годы,  когда мало уступал  в
россiйской славe Горькому, Андрееву, нес ее так, как  будто ничего новаго не
случилось в его жизни. Казалось, что он не придает ей ни малeйшаго значенiя.
Дружит, не разстается  только с прежними и новыми друзьями  и собутыльниками
вродe  пьяницы и босяка Маныча. Слава и деньги дали  ему,  казалось, одно --
уже полную свободу дeлать в своей жизни то, чего моя нога хочет, жечь с двух
концов свою свeчу, посылать к чорту все и вся.
     -- Я не честолюбив, я самолюбив, --  как-то сказал я  ему  по какому-то
поводу.
     -- А я?  -- быстро спросил он.  И  на минуту 148 задумался, сощурив, по
своему обыкновенiю,  глаза и пристально вглядываясь во что-то  вдали.  Потом
зачастил  своей  армейской  скороговоркой:  -- Да,  я тоже. Я  самолюбив  до
бeшенства  и  от этого застeнчив иногда до низости.  А на честолюбiе не имeю
даже права. Я писателем стал случайно, долго кормился чeм попало, потом стал
кормиться разсказишками, -- вот и вся моя писательская исторiя...
     Он это часто  повторял -- "я стал писателем случайно". Это, конечно, не
правда, опровергается его же собственными автобiографическими признанiями  в
"Юнкерах". Но вот что правда -- это то, что, выйдя из полка  и кормясь потом
дeйствительно чeм попало,  он  кормился  между прочим при  какой-то кiевской
газеткe не только журнальной работой, но и "разсказишками".  Он мнe говорил,
что  эти "разсказишки" он сбывал "за  сущiе гроши, но очень легко", а  писал
"на бeгу, на лету, посвистывая" и ловко попадая,  по своей талантливости, во
вкус редактору  и читателям. И с той же ловкостью он продолжал писать -- уже
не для кiевской газетки, а для толстых журналов.
     Я сказал: "по  своей  талантливости". Нужно  сказать сильнeй -- большой
талантливости. Всeм извeстно, в какой  средe он  рос, гдe и как провел  свою
молодость и  с какими людьми  общался  всю свою послeдующую жизнь. А  что он
читал? И гдe и когда?  В своем автобiографическом письмe к критику Измайлову
он говорит:
     -- Когда я вышел из полка,  самое тяжелое было то, что у  меня не  было
никаких знанiй, ни научных, ни житейских.  С ненасытимой и до  149 сей  поры
жадностью я накинулся на жизнь и на книги...
     Но  надолго  ли  накинулся  он  на   книги  (если  только  правда,  что
"накинулся")?  Во всяком случаe слова "и до сей поры" -- весьма сомнительны.
Все его развитiе, все образованiе совершалось тоже "на лету", давалось ему и
усваивалось им по его способностям легко, слeдствiем чего  и вышло то, что в
смыслe  --  как  бы это сказать? --  интеллигентности, что ли,-- уровень его
произведенiй был  вполнe обычный.  Нужно  помнить еще и то, что он всю жизнь
пил, так что  даже  удивительно, как он  мог при этом писать, да еще нерeдко
так  ярко,  крeпко,  здраво, вообще в полную противоположность с тeм, как он
жил, каким был в жизни, а не в писательствe.
     Как он жил,  каким он был в жизни, извeстно. И вот что замeчательно: та
разница, которая была между тeм, как он  жил и как  писал. Критики без конца
говорили   о   необыкновенной   "стихiйности",    "непосредственности"   его
произведенiй, о той "первичности переживанiй, которыми они плeняют". Читаешь
о нем и сейчас то же самое: "Помeшали Куприну стать великим писателем только
стихiйность его дарованiй и истинно  русская небережливость, слишком большое
довeрiе к "нутру", в ущерб  законченности и отдeланности  во всeх смыслах...
то, что он "не кончил консерваторiи", как говорили символисты о бытовиках...
в своем творчествe  Куприн, по  самой  природe своей, не книжный человeк, не
вдохновлялся  литературными сюжетами...  Ни в нем,  ни в его  героях не было
двойственности..."  Все это  требует  больших  оговорок.  Точно-ли  не  было
двойственности в нем?  Жил  он дeйствительно  "стихiйно", "непосредственно",
150 "по нутру" -- тут ему и впрямь всякое море было по колeно, тут он так не
цeнил ни своего тeла, ни ума, ни сердца,  ни своей репутацiи, что был  и еще
долго   будет  притчей   во   языцeх.   А  каким  был  как  писатель?   Нeт,
"консерваторiю"  он  проходил  (это уже другое дeло, какую именно). И в силу
его талантливости, той  быстроты, с которой он набивал  руку в писательствe,
далеко не все шло ему на пользу тут.
     Это еще мелочи, -- то, что не мало  было в его разсказах даже и средней
поры  его  писательства  таких пошлых  выраженiй,  как  "шикарная  женщина",
"шикарный ресторан", "желeзный закон борьбы за существованiе", "его  нeжная,
почти   женственная    натура    содрогалась    от   грубых    прикосновенiй
дeйствительности с  ея бурными, но суровыми нуждами", "стройная,  грацiозная
фигура Нины,  личико  которой  обрамляли  пряди  пепельных волос, неотступно
носилась перед его умственным взором..." Это еще полбeды, -- бeда в том, что
в  талантливость Куприна  входил большой дар  заражаться  и  пользоваться не
только  мелкими  шаблонами,  но  и  крупными,  не  только  внeшними,  но   и
внутренними. И выходило так: требуется  что-нибудь  подходящее для  кiевской
газетки? пожалуйста,  -- в пять минут  сдeлаю  и, если  нужно,  не побрезгаю
писать вродe  того,  что "заходящее  солнце косыми лучами  освeщало  вершины
дерев..."; надо писать разсказ для "Русскаго Богатства"? И  за  этим дeло не
постоит, -- вот вам "Молох":
     "Заводскiй гудок протяжно ревeл, возвeщая начало  рабочаго дня. Густой,
хриплый звук,  151 казалось, выходит из-под земли и низко разстилался по  ея
поверхности..."
     Развe плохо для вступленiя в смыслe литературности? Все честь честью --
вплоть до пошлаго ритма этих двух предложенiй, который едва ли уступит ритму
фразы о заходящем  солнцe с его косыми  лучами. Все как надо и  дальше, есть
все, что  требуется  по образцам даннаго времени, и  все, что полагается для
разсказа о "Молохe": "Нeжная,  почти женственная натура" болeзненно-нервнаго
интеллигента, инженера Боброва,  который доходит на  своей, "страдальческой"
службe  капитализму  до морфинизма,  "акула" капитализма  Квашнин,  выдающiй
замуж за своего служащаго,  подлаго  карьериста,  эту "стройную, грацiозную"
Нину,  дочь  другого заводскаго  служащаго и  возлюбленную  Боброва, с цeлью
сдeлать ее  своей любовницей, бунт доведенных до отчаянiя голодом  и холодом
рабочих, пожар завода...
     Я всегда  помнил тe многiя большiя достоинства, с которыми написаны его
"Конокрады", "Болото",  "На  покоe",  "Лeсная глушь",  "Рeка жизни", "Трус",
"Штабс-капитан  Рыбников",  "Гамбринус", чудесные  разсказы  о  Балаклавских
рыбаках и даже "Поединок" или начало  "Ямы", но всегда  многое задавало меня
даже и в этих разсказах. Вот, напримeр, в  "Рeкe жизни", предсмертное письмо
застрeлившагося в  номерах "Сербiя" студента: "Не я  один погиб от моральной
заразы...  Все   прошлое   поколeнiе   выросло   в  духe   набожной  тишины,
насильственнаго почтенiя  к старшим,  безличности и  безгласности.  Будь  же
проклято это подлое время,  время молчанiя и нищенства, это благоденственное
152 и  мiрное житiе  под безмолвной сeнью благочестивой реакцiи!" Это  ли не
"литература"?  Потом  я  долго  не перечитывал  его  и, когда  теперь  рeшил
перечесть, тотчас огорчился: я сперва стал только перелистывать  его книги и
увидал  на них множество моих давнишних карандашных отмeток. Вот  кое-что из
того, что я отмeчал:
     --  Это  была  страшная   и  захватывающая  картина  (картина  завода).
Человeческiй труд кипeл здeсь, как огромный и прочный механизм. Тысяча людей
собрались сюда  с  разных концов земли, чтобы,  повинуясь  желeзному  закону
борьбы за существованiе, отдать  свои силы, здоровье, ум и энергiю  за  один
только шаг вперед промышленнаго прогресса... ("Молох")
     -- Весь  противоположный  угол  избы  занимала  большая  печь, и с  нея
глядeли,  свeсившись  вниз,  двe  дeтскiя  головки  с выгорeвшими на  солнцe
волосами... В углу перед образом стоял пустой стол, и на металлическом прутe
спускалась  с  потолка висячая убогая  лампа  с черным  от копоти,  стеклом.
Студент присeл около стола, и тотчас ему стало скучно и тяжело, как будто он
пробыл здeсь много, много часов в томительном и вынужденном бездeйствiи...
     -- Окончив чай, он (мужик) перекрестился, перевернул чашку вверх  дном,
а   оставшiйся  крошечный,   кусочек  сахару  бережливо  положил  обратно  в
коробочку...
     -- В  оконное  стекло билась и настойчиво жужжала  муха, точно повторяя
все одну и ту же докучную, безконечную жалобу...
     -- К  чему эта  жизнь? -- говорил он (студент) со страстными слезами на
глазах. -- Кому нужно это жалкое, нечеловeческое прозябанiе? 153 Какой смысл
в болeзнях и смертях милых, ни в чем не повинных дeтей, у которых высасывает
кровь уродливый болотный кошмар... ("Болото").
     --  Странный  звук  внезапно  нарушил  глубокое  ночное  молчанiе... Он
пронесся по лeсу низко, над самой землею, и стих... ("Лeсная глушь").
     --  Он  открывал  глаза  и  фантастическiе звуки превращались в простой
скрип полозьев, в  звон колокольчика на дышлe; и по-прежнему разстилались  и
налeво и направо  спящiя бeлыя поля, по-прежнему торчала перед  ним  черная,
согнутая спина очередного ямщика, по-прежнему равномeрно двигались лошадиные
крупы и мотались завязанные в узел хвосты...
     --   Позвольте  представиться:   мeстный   пристав  и,   так   сказать,
громовержец, Ирисов, Павел Афиногенович... ("Жидовка").
     Право, трудно было  не отмeчать всe  эти тысячу раз петыя  и перепeтыя,
обязательно  "свeшивающiяся  с печки" дeтскiя  головки, этот вeчный  огрызок
сахару, муху, которая "точно повторяла докучную жалобу", чеховскаго студента
из  "Болота", тургеневскiй  "странный звук,  внезапно пронесшiйся  по лeсу",
толстовскую  дремоту в  санях ("по-прежнему  равномeрно  двигались лошадиные
крупы..."),  этого  громовержца  пристава, фамилiя  котораго  уж  непремeнно
Ирисов или Гiацинтов, а  отчество  Афиногенович или Ардалiонович  -- и опять
это самое что ни на есть чеховское в "Мелюзгe":  разговоры затерянных гдe-то
в сeверных снeгах учителя и фельдшера:
     --  Иногда  учителю  начинало казаться, что он,  с тeх пор,  как помнит
себя, никуда не 154 выeзжал из  Курши...  что он только в забытой сказкe или
во снe слышал про другую  жизнь, гдe  есть цвeты,  сердечные, вeжливые люди,
умныя книги, женскiе нeжные голоса и улыбки...
     -- Я всегда,  Сергeй Фирсыч, думал,  что это хорошо --  приносить свою,
хоть  самую  малюсенькую  пользу, -- говорил учитель фельдшеру.  -- Я гляжу,
напримeр, на какое-нибудь прекраснeйшее зданiе на дворец или собор, и думаю:
пусть  имя архитектора  останется безсмертным на вeки вeчные, я  радуюсь его
славe и я совсeм ему не завидую. Но вeдь и незамeтный каменщик, который тоже
с  любовью клал  свой  кирпич и обмазывал его  известкой, развe  он также не
может  чувствовать счастья и гордости? И  я  часто думаю,  что мы с тобой --
крошечные люди, мелюзга, но если  человeчество станет когда-нибудь свободным
и прекрасным...
     В  разсказe "Нарцыс"  я отмeтил  описанiе  свeтскаго  салона,  какую-то
баронессу и  ея прiятельницу  Бэтси, --  да,  это  уж неизбeжно: Бэтси  -- и
грозовой   вечер,  --   "в   густом,   раскаленном   воздухe   чувствовалась
надвигающаяся гроза", -- и тот первый поцeлуй влюбленных, который уже тысячу
раз соединяли писатели с "надвигающейся грозой"... В "Ямe" отмeтил то мeсто,
гдe "огоньки зажглись в зеленых  длинных египетских глазах  артистки", пeнiе
которой  так потрясло  дeвиц публичнаго дома, что  даже сам автор воскликнул
совершенно серьезно: "Такова власть генiя!"
     Потом я стал читать дальше, взял  первую  попавшуюся  под  руку  книгу,
прочел первый разсказ и огорчился еще больше. Книга эта начинается разсказом
"На  разъeздe". Содержанiе его таково: eдут по желeзной дорогe в одном 155 и
том же купе  случайно встрeтившiеся в пути какой-то молодой человeк, молодая
женщина,  у  которой  была  "тоненькая,  изящная  фигурка   и  развeвающiеся
пепельные волосы",  и ея  муж, гнусный  старик чиновник, изображенный крайне
ядовито: "Господин Яворскiй не умeл и  не мог ни о чем говорить, кромe своей
персоны,  собственных ревматизмов и геморроев  и на  жену  смотрeл,  как  на
благопрiобрeтенную  собственность..."  Этот  старик день  и ночь наставляет,
пилит  свою  несчастную  "собственность",  ревнует ее  к  молодому человeку,
говорит и ему грубости и  тeм самым еще  болeе  раздувает загоравшуюся между
молодыми людьми любовь, в которой они в концe концов и признаются друг другу
на  остановкe на каком-то разъeздe гдe их поeзд  оказывается рядом с другим,
встрeчным, поeздом, а  признавшись, перебeгают в  этот  поeзд, рeшив бросить
старика  и  соединиться  навeки.  Тут молодой человeк  страстно  воскликнул:
"Навсегда? На всю  жизнь?" И молодая  женщина  "вмeсто отвeта  спрятала свое
лицо у него на груди"...
     Потом я перечитал  то, что больше  всего забыл:  "Одиночество", "Святую
любовь",  "Ночлег" и военные разсказы: "Ночная смeна", "Поход",  "Дознанiе",
"Свадьба"...   Первые   три   разсказа   опять   оказались   слабы:   и   по
неубeдительности фабул и по исполненiю, -- написаны под Мопассана и Чехова и
опять уж так ладно,  так гладко, так умeло... "У Вeры Львовны вдруг  явилось
непреодолимое желанiе  прильнуть как  можно  ближе к своему  мужу,  спрятать
голову на  сильной груди этого  близкаго человeка, согрeться его теплотой...
То  и дeло легкiя тучки набeгали  на  свeтлый  и  круглый  мeсяц и вдруг 156
окрашивались причудливым золотым  сiянiем...  Вeра  Львовна  впервые в своей
жизни натолкнулась на ужасное сознанiе,  приходящее рано или поздно в голову
каждаго  чуткаго,  вдумчиваго  человeка,  --  на  сознанiе  той  неумолимой,
непроницаемой преграды,  которая вeчно стоит между двумя близкими людьми..."
И  в  этом  разсказe,  как и в предыдущих,  что  ни слово, то пошлость. Но в
военных  разсказах  дeло  пошло  уже  иначе,  я  все  чаще  стал   внутренне
восклицать: отлично! Тут опять все немножко не в мeру ладно, гладко, опы