eтскаго людоeдства по части литературнаго восхваленiя его и
тeм самым воздeйствiя на совeтскую  чернь, -- тут не в счет, конечно, только
один  Горькiй,  пропаганда  котораго  с  его мiровой  знаменитостью,  с  его
большими  и  примитивными  литературными  способностям,  как  нельзя   болeе
подходящими для вкусов  толпы,  с  огромной силой актерства,  с гомерической
лживостью  и   безпримeрной  неутомимостью  в  ней  оказала  такую  страшную
преступную помощь большевизму поистинe "в планетарном масштабe". И совeтская
Москва  не  только с  великой щедростью,  но даже с  идiотской чрезмeрностью
отплатила Маяковскому  за всe  его восхваленiя ея, за всяческую помощь ей  в
дeлe развращенiя совeтских людей, в сниженiи  их нравов и вкусов. Маяковскiй
превознесен  в  Москвe  не  только  как  великiй  поэт. В  связи  с недавней
двадцатилeтней годовщиной его  самоубiйства московская "Литературная газета"
заявила, что  "имя Маяковскаго воплотилось в  пароходы, школы, танки, улицы,
театры и другiя долгiя  дeла.  Десять  пароходов  "Владимiр  Маяковскiй" 237
плавают по морям и рeкам. "Владимiр Маяковскiй" было начерчено на бронe трех
танков.  Один  из  них  дошел  до  Берлина,  до  самого рейхстага. Штурмовик
"Владимiр  Маяковскiй"  разил врага  с  воздуха.  Подводная  лодка "Владимiр
Маяковскiй" топила корабли в  Балтикe.  Имя  поэта  носят:  площадь в центрe
Москвы, станцiя метро, переулок, библiотека, музей,  район  в Грузiи, село в
Арменiи, поселок в Калужской области, горный пик на Памирe, клуб литераторов
в Ленинградe, улицы в пятнадцати городах, пять театров, три городских парка,
школы, колхозы..." (А вот  Карлу Либкнехту  не повезло:  во  всей  совeтской
Россiи  есть  всего  на  всего  единственный  "Гусиный  колхоз  имени  Карла
Либкнехта"). Маяковскому  пошло  на пользу даже его  самоубiйство: оно  дало
повод другому совeтскому  поэту, Пастернаку, обратиться к его загробной тeни
с намеком на что-то даже очень возвышенное:

        Твой выстрeл был подобен Этнe
        в предгорье трусов и трусих!

     Казалось бы,  выстрeл  можно  уподоблять  не  горe,  а какому-нибудь ея
дeйствiю,  --  обвалу,  изверженiю...  Но  поелику  Пастернак  считается   в
совeтской Россiи  да  многими и  в  эмиграцiи  тоже генiальным поэтом, то  и
выражается он как  раз  так, как и подобает  теперешним генiальным поэтам, и
вот еще один примeр тому из его стихов:

        Поэзiя, я буду клясться
        тобой и кончу, прохрипeв:
        ты не осанка сладкогласца, 238
        ты лeто с мeстом в третьем классe,
        ты пригород, а не припeв.

     Маяковскiй прославился  в нeкоторой  степени еще  до  Ленина, выдeлился
среди всeх тeх  мошенников, хулиганов,  что назывались футуристами. Всe  его
скандальныя выходки в ту пору  были очень плоски, очень дешевы,  всe подобны
выходкам  Бурлюка,  Крученых  и  прочих. Но  он  их всeх  превосходил  силой
грубости и дерзости. Вот его знаменитая желтая кофта и дикарски раскрашенная
морда, но  сколь эта морда  зла и мрачна! Вот он, по воспоминанiям одного из
его  тогдашних прiятелей, выходит  на  эстраду читать  свои  вирши  публикe,
собравшейся  потeшаться  им:  выходит,  засунув  руки в  карманы  штанов,  с
папиросой, зажатой  в углу презрительно  искривленнаго рта. Он высок ростом,
статен и силен на вид, черты его лица рeзки и крупны, он читает, то усиливая
голос до рева, то  лeниво бормоча себe под  нос; кончив читать, обращается к
публикe уже с прозаической рeчью:
     -- Желающiе получить в морду благоволят становиться в очередь.
     Вот  он  выпускает  книгу  стихов, озаглавленную будто бы необыкновенно
остроумно: "Облако в штанах". Вот одна из его картин на выставкe, -- он вeдь
был и живописец: что-то как попало наляпано на полотнe,  к полотну приклеена
обыкновенная деревянная ложка, а внизу подпись: "Парикмахер ушел в баню"...
     Если  бы  подобная  картина  была  вывeшена  гдe-нибудь  на  базарe   в
каком-нибудь  самом захолустном русском  городишкe, любой прохожiй  мeщанин,
взглянув на нее, только  покачал  239  бы головой и пошел дальше, думая, что
выкинул эту штуку  какой-нибудь дурак  набитый или  помeшанный.  А Москву  и
Петербург эта штука все-таки забавляла, там она считалась "футуристической".
Если бы  на какой-нибудь ярмаркe балаганный шут  крикнул толпe становиться в
очередь, чтобы получать  по мордe,  его немедля выволокли бы  из балагана  и
самого измордовали  бы до безчувствiя. Ну, а русская столичная интеллигенцiя
всетаки забавлялась  Маяковскими и  вполнe соглашалась с тeм, что их выходки
называются футуризмом.
     В день объявленiя первой русской войны с нeмцами Маяковскiй влeзает  на
пьедестал памятника Скобелеву в Москвe  и  ревет  над толпой патрiотическими
виршами. Затeм, через нeкоторое время, на нем цилиндр, черное пальто, черныя
перчатки,  в  руках  трость чернаго  дерева,  и  он  в  этом  нарядe  как-то
устраивается так, что  на  войну  его не берут.  Но вот  наконец  воцаряется
косоглазый, картавый,  лысый сифилитик Ленин, начинается та эпоха, о которой
Горькiй незадолго  до своей насильственной  смерти брякнул:  "Мы  в  странe,
освeщенной  генiем  Владимiра  Ильича  Ленина,  в  странe,  гдe  неутомимо и
чудодeйственно работает желeзная  воля Iосифа Сталина!"  Воцарившись, Ленин,
"величайшiй генiй всeх времен и народов," как неизмeнно называет его  теперь
Москва, провозгласил:
     "Буржуазный писатель зависит  от денежнаго мeшка,  от подкупа. Свободны
ли вы, господа писатели, от вашей буржуазной публики, которая требует от вас
порнографiи в рамках и картинках, проституцiи в видe "дополненiя" к "святому
искусству" вашему?" 240
     "Денежный  мeшок, порнографiя в рамках и картинках, проституцiя  в видe
дополненiя..." Какой  словесный  дар,  какой  убiйственный  сарказм! Недаром
твердит Москва и другое: "Ленин был и величайшим художником слова". Но всего
замeчательнeй то, что он сказал вскорe послe этого:
     "Так называемая "свобода творчества" есть барскiй  анахронизм. Писатели
должны непремeнно войти в партiйныя организацiи".
     И  вот  Маяковскiй  становится  уже  неизмeнным слугою  РКП (Россiйской
Коммунистической Партiи), начинает буянить в том же родe, как буянил, будучи
футуристом: орать, что  "довольно  жить  законами  Адама и  Евы",  что  пора
"скинуть с корабля современности Пушкина", затeм --  меня:  твердо сказал на
каком-то публичном собранiи  (по свидeтельству Е.  Д. Кусковой в  ея статьях
"До и  послe", напечатанных в прошлом году в "Новом Русском Словe" по поводу
моих "Автобiографических замeток"):
     "Искусство для пролетарiата не игрушка, а оружiе. Долой "Буниновщину" и
да здравствуют передовые рабочiе круги!"
     Что  именно требовалось,  как  "оружiе",  этим  кругам,  то есть, проще
говоря, Ленину с  его  РКП,  единственной  партiей,  которой  он замeнил всe
прочiя   "партiйныя    организацiи"?   Требовалась   "фабрикацiя   людей   с
матерiалистическим мышленiем, с  матерiалистическими  чувствами", а для этой
фабрикацiи  требовалось  все наиболeе  завeтное  ему,  Ленину,  и  всeм  его
соратникам и наслeдникам: стереть с лица земли и  оплевать все прошлое, все,
что  считалось   прекрасным  в  этом  прошлом,   разжечь   самое   окаяанное
богохульство,  --  ненависть  к   241  религiи  была  у  Ленина   совершенно
паталогическая,  --  и самую  звeрскую классовую  ненависть, перешагнуть всe
предeлы в  безпримeрно  похабном самохвальствe и прославленiи РКП, неустанно
воспeвать "вождей", их палачей, их опричников, -- словом как раз все то, для
чего  трудно было найти болeе  подходящаго пeвца, "поэта", чeм Маяковскiй  с
его  злобной,  безстыдной, каторжно-безсердечной  натурой,  с его  площадной
глоткой, с его поэтичностью ломовой лошади  и заборной  бездарностью даже  в
тeх дубовых виршах, которые он выдавал за какой-то новый род  якобы стиха, а
этим стихом выразить все то гнусное, чему он был столь привержен, и всe свои
лживые  восторги перед  РКП и ея главарями, свою преданность им и ей. Ставши
будто бы яростным коммунистом, он только усилил  и развил до крайней степени
все  то,  чeм добывал  себe  славу,  будучи  футуристом,  ошеломляя  публику
грубостью и пристрастiем ко всякой мерзости. Он называл звeзды "плевочками",
он, разсказывая  в своих ухабистых виршах о  своем  путешествiи по  Кавказу,
сообщил, что  сперва поплевал  в Терек,  потом поплевал в  Арагву;  он любил
слова еще болeе  гадкiя, чeм плевочки, -- писал, напримeр, Есенину, что его,
Есенина,  имя  "публикой  осоплено",  над  Америкой,  в которой  он  побывал
впослeдствiи, издeвался в том же родe:

        Мамаша
        грудь
        ребенку дала.
        Ребенок,
        с каплями на носу,
        сосет 242
        как будто
        не грудь, а доллар --
        занят серьезным бизнесом.

     Он любил слово "блевотина", -- писал (похоже, что о самом себe):

        Бумаги
        гладь
        облевывает
        пером,
        концом губы поэт,
        как блядь рублевая.

     Подобно Горькому, будто  бы ужасно ненавидeвшему золото, -- Горькiй уже
много лeт тому назад свирeпо назвал Нью-Йорк  "Городом  Желтаго Дьявола", то
есть золота, -- он, Маяковскiй, золото тоже должен  был ненавидeть, как  это
полагается всякому прихлебателю РКП, и потому писал:

        Пока
        доллар
        всeх поэм родовeй,
        лапя,
        хапая,
        выступает,
        порфиру надeв, Бродвей:
        капитал -- его препохабiе!

     Горькiй  посeтил  Америку  в 1906  году, Маяковскiй через двадцать  лeт
послe  него -- и это было просто ужасно для американцев: я недавно прочел об
этом в  московской  "Литературной  243  газетe", в  почтенном  органe  Союза
совeтских  писателей, там в статьe  какого-то  Атарова сказано,  что  на его
столe  лежит  "удивительная,  подлинно  великая   книга"   прозы   и  стихов
Маяковскаго  об  Америкe, что  книга  эта  "плод  пребыванiя  Маяковскаго  в
Нью-Йоркe"  и что  послe прieзда  его туда "у американских  мастеров бизнеса
были  серьезныя  причины  тревожиться:  в  их  страну  прieхал  великiй поэт
революцiи!"
     С такой же силой, с какой он устрашил и разоблачил Америку, он воспeвал
РКП:

        Мы
        не с мордой, опущенной вниз,
        мы -- в новом, грядущем быту,
        помноженном на электричество и коммунизм...

        Поэтом не быть мнe бы,
        если б
        не это пeл:
        в звeздах пятиконечных небо
        безмeрнаго свода РКП.

     Что совершалось под  этим небом в  пору  писанiй этих  виршей?  Об этом
можно было прочесть даже и в совeтских газетах:
     "3-го iюня на улицах Одессы подобрано 142 трупа умерших от голода, 5-го
iюня -- 187. Граждане! Записывайтесь в трудовыя артели по уборкe трупов!"
     "Под  Самарой пал  жертвой людоeдства бывшiй член  Государственной Думы
Крылов, врач по профессiи: он был вызван  в деревню к больному, но по дорогe
убит и съeден". 244
     В ту же пору так называемый "Всероссiйскiй Староста" Калинин посeтил юг
Россiи и тоже вполнe откровенно засвидeтельствовал:
     "Тут  одни  умирают от голода, другiе хоронят,  стремясь использовать в
пищу мягкiя части умерших".
     Но что до того было Маяковским, Демьянам и  многим, многим прочим из их
числа,  жравшим  "на  полный рот", носившим  шелковое бeлье, жившим  в самых
знаменитых  "Подмосковных",  в   московских  особняках  прежних   московских
миллiонеров! Какое дeло было Владимiру Маяковскому до всего того, что вообще
совершалось под  небом РКП? Какое небо, кромe  этого  неба,  мог  он видeть?
Развe  не сказано, что  "свиньe  неба  во вeки не видать"? Под небом РКП при
началe воцаренiя Ленина ходил по колeно в крови "революцiонный народ", затeм
кровопролитiем занялся Феликс  Эдмундович  Дзержинскiй  и его сподвижники. И
вот Владимiр Маяковскiй превзошел в тe годы даже самых отъявленных совeтских
злодeев и мерзавцев. Он писал:

        Юношe, обдумывающему житье,
        рeшающему -- сдeлать бы жизнь с кого,
        скажу, не задумываясь:
        дeлай ее с товарища Дзержинскаго!

     Он,  призывая  русских  юношей   идти  в  палачи,  напоминал  им  слова
Дзержинскаго о самом себe, совершенно бредовыя в устах изверга, истребившаго
тысячи и тысячи жизней:
     "Кто любит жизнь так сильно, как я,  тот отдает  свою жизнь за других".
245
     А наряду с  подобными  призывами не  забывал Маяковскiй  славословить и
самих творцов РКП, -- лично их:

        Партiя и Ленин
        кто болeе
        матери исторiи цeнен?
        Я хочу,
        что б к штыку
        приравняли перо.
        С чугуном чтоб
        и с выдeлкой стали
        о работe стихов
        от Политбюро
        чтобы дeлал доклады Сталин.

     И вот слава его, как великаго поэта,  все растет  и растет, поэтическiя
творенiя его издаются "громадными тиражами по личному приказу из  Кремля", в
журналах платят ему за каждую строку даже в одно слово гонорары самые что ни
на  есть высокiе, он  то  и  дeло  вояжирует  в "гнусныя"  капиталистическiя
страны,  побывал в Америкe, нeсколько раз прieзжал в Париж и каждый раз имeл
в  нем довольно  долгое  пребыванiе,  заказывал  бeлье  и  костюмы в  лучших
парижских  домах,  рестораны  выбирал  тоже  наиболeе  капиталистическiе, но
"поплевал" и в Парижe, -- заявил с томной брезгливостью пресыщеннаго пшюта:

        Я не люблю
        парижскую любовь --
        любую самочку
        шелками разукрасьте,
        потягиваясь, задремлю, 246
        сказав "тубо"
        собакам озвeрeвшей страсти.

     "Большим поэтом"  окрестил его, кажется, раньше всeх Горькiй: пригласил
его к себe  на дачу в  Мустамяки, чтобы он прочитал у него в  небольшом,  но
весьма  избранном   обществe   свою   поэму  "Флейта-Позвоночник",  и  когда
Маяковскiй кончил эту поэму, со слезами пожал ему руку:
     -- Здорово, сильно... Большой поэт!
     А  всего  нeсколько  лeт  тому назад  прочитал я в журналe "Новоселье",
издававшемся тогда еще в Нью-Йоркe, нeчто уже совершенно замeчательное:
     "Потуги  вычеркнуть  Маяковскаго  из  русской  и  всемiрной  литературы
отброшены послeдними годами в далекое архивное прошлое".
     Это  начало  статейки,  напечатанной   в  "Новосельи"   г-ном   Романом
Якобсоном,  очень  видным  славистом, весьма  извeстным  своими  работами по
изученiю "Слова о  Полку Игоревe", -- он, русскiй по происхожденiю, когда-то
учившiйся  в одной гимназiи с Маяковским в Москвe,  был сперва профессором в
Прагe,  затeм  в  Нью-Йоркe   и  наконец   получил   кафедру  в  Харвардском
университетe, лучшем в Америкe.
     Не  знаю, кто  "тужился"  развeнчать  Маяковскаго, -- кажется, никто. И
вообще  г.  Роман  Якобсон  напрасно  безпокоится:  относительно   всемiрной
литературы он, конечно, слегка  зарапортовался,  рядом со  "Словом  о  Полку
Игоревe" творенiя Маяковскаго  навряд  будут  в ней, но в будущей, свободной
исторiи русской литературы Маяковскiй будет, без сомнeнiя, помянут достойно.
247


Гегель, фрак, метель

     Революцiонныя  времена не  милостивы: тут  бьют и плакать не велят,  --
плачущiй  считается преступником, "врагом народа", в лучшем случаe -- пошлым
мeщанином, обывателем.  В Одессe, до  второго  захвата  ея  большевиками,  я
однажды разсказывал публично о том, что творил русскiй "революцiонный народ"
уже весною  1917 года и особенно в  уeздных  городах и в деревнях, -- я в ту
пору прieхал  в  имeнiе  моей  двоюродной сестры  в Орловской  губернiи,  --
разсказал, между  прочим, что в одном  господском имeньи под  Ельцом мужики,
грабившiе  это  имeнiе,  ощипали  до  гола  живых  павлинов  и  пустили  их,
окровавленных,  метаться, тыкаться  куда  попало  с  отчаянными  воплями,  и
получил за этот  разсказ жестокiй нагоняй от  одного  из главных сотрудников
одесской газеты "Рабочее  Слово", Павла  Юшкевича,  напечатавшаго  в  ней  в
назиданiе мнe такiя строки:
     "К революцiи,  уважаемый академик  Бунин, нельзя подходить с  мeрилом и
пониманiем  уголовнаго  хроникера, оплакивать ваших  павлинов --  мeщанство,
обывательщина, Гегель не даром учил о разумности всего дeйствительнаго!"
     Я  отвeтил ему в одесской  добровольческой газетe, которую редактировал
тогда, что  вeдь и  чума,  и холера,  и  еврейскiе погромы  могут  быть  248
оправданы, если уж так свято вeрить  Гегелю, и что мнe всетаки жаль  елецких
павлинов: вeдь они  и  не подозрeвали,  что  на свeтe существовал  Гегель, и
никак поэтому не могли им утeшиться...
     Все это я не раз вспоминал в Константинополе, когда, бeжав из Одессы от
большевиков, второй раз уже прочно овладeвших ею, мы стали наконец (в началe
февраля  1920  года)  эмигрантами и чувствовали себя в  нeкотором родe  тоже
весьма  ощипанными  павлинами.  Я часто бывал в Константинополе  в  прежнiе,
мирные годы. Теперь, словно  нарочно,  попал в него в тринадцатый раз, и это
роковое число  вполнe оправдало себя: в  полную противоположность с прошлым,
все было крайне горестно теперь в Константинополе. Прежде я всегда видeл его
во всей красотe его весенних  дней, веселым,  шумным, привeтливым; теперь он
казался  нищим, был  сумрачен,  грязен то от  дождя, то  от таявшаго  снeга,
мокрый, рeзкiй  вeтер валил с  ног на его  набережных  и на мосту в Стамбул,
турки  были  молчаливы,  подавлены  оккупацiей  союзников,  их презрительной
властью над ними, грустны и ласковы  только  с нами, русскими бeженцами, еще
болeе безправными, чeм они, и несчастными уже до послeдняго предeла, во всeх
смыслах.  Меня  то  и дeло охватывало в тe константинопольскiе  дни  чувство
радостной благодарности Богу  за тот душевный  отдых, что наконец  послал Он
мнe от всего  пережитаго в Россiи  за  три  послeдних года.  Но матерiальное
положенiе  наше не внушало  радости: и мнe и  Н. П. Кондакову, с которым  мы
покинули Одессу  и  были  неразлучны и в  Константинополе, надо  было искать
прочнаго прибeжища  и  249 средств к существованiю в какой-нибудь славянской
странe, --  в Софiи, в Бeлградe, в Прагe, -- гдe эмигрантам было легче всего
как-нибудь  устроиться. И вот, дождавшись наконец  виз и перваго  поeзда, --
они  были  тогда еще очень  рeдки послe  всeх тeх  разрушенiй, что произвела
четырехлeтняя   война  и  в   Европe,  и  на   Балканах,  --  мы  уeхали  из
Константинополя  в Софiю.  Я  имeл оффицiальное порученiе  устно  освeдомить
нашего посла в Бeлградe о  положенiй наших дeл и на фронтe и в тылу одесской
области, должен был поэтому посeтить и Бeлград, -- это давало мнe  к тому же
надежду  как  нибудь  устроиться  там, --  но по  пути в Бeлград мы  с женой
прожили почти три  недeли  в  Софiи. И  то, что мы не погибли  там,  как  не
погибли в Черном морe, было тоже чудом.
     Болгарiя  была оккупирована тогда французами и потому русских бeженцев,
прибывавших  туда, устраивали по квартирам  французы. В Софiи многих из  них
они  поселили  в одном из больших отелей,  поселил там и нас с Кондаковым, и
началось  с  того,  что  мы  оказались  среди  множества  тифозных  больных,
заразиться от которых ничего  не стоило. А кончилось -- для меня -- вот чeм.
За  нeсколько дней  до  нашего  отъeзда из Софiи я был,  в  числe  нeкоторых
прочих, приглашен в гости, на  вечернюю пирушку к одному видному болгарскому
поэту, содержавшему трактир, и там просидeл почти до разсвeта, -- ни хозяин,
ни военный болгарскiй  министр,  бывшiй в  числe  приглашенных, ни за что не
отпускали  меня домой, министр  даже  кричал на  меня  в  избыткe  дружеских
чувств: 250
     -- Арестую, если вздумаете уходить!
     Так и вернулся я домой, -- только на разсвeтe и не совсeм трезвый, -- а
вернувшись,  тотчас  заснул  мертвым сном  и только часов в  одиннадцать дня
вскочил с постели, с ужасом вспомнив, что приглашен на какую-то политическую
лекцiю  Рысса,  человeка  очень обидчиваго,  и что  лекцiя  эта должна  была
начаться в девять утра, -- в Софiи публичныя лекцiи, доклады часто бывали по
утрам.  Желая подeлиться с женой своим горем