, начавшаго писать под
именем Чехонте: "Нельзя представить  себe, говорили  они, чтобы Толстой  или
Тургенев рeшились замeнить свое имя такой пошлой кличкой".
     Настоящая  слава  пришла  к  нему  только  с  постановкой  его  пьес  в
Художественном  театрe. И,  должно быть, это было для него не  менeе обидно,
чeм то, что только послe "Мужиков" заговорили о нем: вeдь и пьесы его далеко
не лучшее из написаннаго им, а  кромe того, это вeдь значило, что вниманiе к
нему привлек 88 театр, то, что тысячу раз повторилось его имя на афишах, что
запомнились: "22 несчастья",  "глубокоуважаемый шкап", "человeка  забыли"...
Он часто сам говорил:
     -- Какiе мы драматурги! Единственный, настоящiй  драматург -- Найденов:
прирожденный  драматург,  с  самой,  что  ни на  есть драматической пружиной
внутри. Он должен теперь еще десять пьес написать  и девять раз провалиться,
а на десятый опять такой успeх имeть, что только ахнешь!
     И, помолчав, вдруг заливался радостным смeхом:
     --  Знаете, я недавно  у Толстого в Гаспрe был. Он еще в постели лежал,
но  много говорил обо  всем, и  обо  мнe,  между прочим.  Наконец  я  встаю,
прощаюсь. Он задерживает мою руку, говорит: "Поцeлуйте меня", и,  поцeловав,
вдруг   быстро   суется   к   моему  уху  и  этакой   энергичной  старческой
скороговоркой: "А  всетаки  пьес ваших я терпeть  не  могу.  Шекспир скверно
писал, а вы еще хуже!"

        ___

     Долго иначе не называли его, как "хмурым" писателем, "пeвцом сумеречных
настроенiй", "больным талантом", человeком,  смотрящим  на  все безнадежно и
равнодушно.
     Теперь  гнут  палку  в  другую  сторону. "Чеховская  нeжность,  грусть,
теплота", "чеховская любовь к  человeку..." Воображаю,  что чувствовал бы он
сам, читая про свою "нeжность"! Еще болeе  были бы  противны  ему "теплота",
"грусть".
     Говоря  о нем,  даже  талантливые  люди  порой 89 берут  невeрный  тон.
Напримeр,  Елпатьевскiй;  "Я  встрeчал  у  Чехова  людей  добрых  и  мягких,
нетребовательных и неповелительных, и его влекло к таким людям... Его всегда
влекли  к  себe  тихiя  долины  с  их  мглой,  туманными  мечтами  и  тихими
слезами..." Короленко характеризует его  талант  такими жалкими словами, как
"простота и задушевность", приписывает  ему  "печаль  о призраках". Одна  из
самых  лучших  статей  о  нем  принадлежит  Шестову,  который  называет  его
безпощаднeйшим талантом.

        ___

     Точен  и  скуп  на слова  был  он даже  в  обыденной жизни.  Словом  он
чрезвычайно  дорожил, слово высокопарное, фальшивое,  книжное дeйствовало на
него рeзко; сам он говорил прекрасно  -- всегда по своему, ясно,  правильно.
Писателя  в  его рeчи не  чувствовалось, сравненiя,  эпитеты  он  употреблял
рeдко,  а если и  употреблял,  то чаще всего обыденные и никогда  не щеголял
ими, никогда не наслаждался своим удачно сказанным словом.
     К "высоким" словам  чувствовал ненависть.  Замeчательное мeсто  есть  в
одних воспоминанiях  о  нем: "Однажды я пожаловался Антону Павловичу: "Антон
Павлович, что  мнe  дeлать?  Меня рефлексiя заeла!" И Антон Павлович отвeтил
мнe: "А вы поменьше водки пейте."
     Вeрно,  в  силу  этой ненависти  к "высоким"  словам,  к  неосторожному
обращенiю  со словом,  свойственному  многим стихотворцам,  а  теперешним  в
особенности, так рeдко удовлетворялся он стихами:
     --  Это стоит  всего  Уренiуса, -- сказал  он однажды, вспомнив "Парус"
Лермонтова. 90
     -- Какого Уренiуса? -- спросил я.
     -- А развe нeт такого поэта?
     -- Нeт.
     -- Ну, Упрудiуса, -- сказал он серьезно.

        ___

     -- Вот умрет Толстой, все к чорту пойдет! -- говорил он не раз.
     -- Литература?
     -- И литература.

        ___

     Про московских "декадентов", как тогда называли их, он однажды сказал:
     -- Какiе они декаденты, они здоровеннeйшiе мужики! Их бы в арестантскiя
роты отдать...
     Про Андреева тоже не лестно:
     -- Прочитаю  страницу Андреева -- надо послe  того два  часа гулять  на
свeжем воздухe.
     <опечатка в книгe, лишнiя 2 строки  -- С. В.>  удовольствiем, с которым
он хохотал всегда, когда ему что-нибудь особенно нравилось.

        ___

     Случалось, что  собирались у него люди самых различных рангов: со всeми
он был  одинаков,  никому  не  оказывал предпочтенiя,  никого  не  заставлял
страдать  от  самолюбiя, чувствовать себя забытым,  лишним. И всeх неизмeнно
держал на извeстном разстоянiи от себя.
     Чувство  собственнаго  достоинства,  независимости было  у  него  очень
велико.
     -- Боюсь только Толстого. Вeдь подумайте, 91 вeдь  это он  написал, что
Анна  сама чувствовала, видeла,  как  у нея  блестят  глаза  в  темнотe!  --
Серьезно, я его боюсь, -- говорит он, смeясь и как бы радуясь этой боязни.
     И однажды чуть не час рeшал, в каких штанах поeхать к Толстому. Сбросил
пенсне, помолодeл и,  мeшая, по своему обыкновенiю,  шутку с серьезным,  все
выходил из спальни то в одних, то в других штанах:
     -- Нeт, эти неприлично узки! Подумает: щелкопер!
     И шел надeвать другiе, и опять выходил, смeясь:
     -- А эти шириной с Черное море! Подумает: нахал...

        ___

     Однажды он,  в небольшой  компанiи  близких людей,  поeхал  в Алупку  и
завтракал там  в ресторан,  был весел,  много шутил.  Вдруг  из  сидeвших за
сосeдним столом поднялся какой-то господин с бокалом в рукe.:
     -- Господа!  Я  предлагаю  тост  за присутствующаго  среди  нас  Антона
Павловича, гордость вашей литературы, пeвца сумеречных настроенiй...
     Поблeднeв, он встал и вышел.

        ___

     Я подолгу живал в Ялтe и почти всe дни проводил  у него. Часто я уeзжал
поздно вечером, и он говорил:
     -- Прieзжайте завтра пораньше.
     Он  на нeкоторых буквах шепелявил, голос у него был глуховатый, и часто
говорил  он  без 92  оттeнков,  как бы  бормоча: трудно  было иногда понять,
серьезно  ли  говорит  он.  И  я  порой отказывался.  Он  сбрасывал  пенсне,
прикладывал  руки к  сердцу  с  едва  уловимой  улыбкой  на  блeдных  губах,
раздeльно повторял:
     --  Ну,  убeдительнeйше вас прошу, господин  маркиз  Букишон!  Если вам
будет  скучно  со  старым забытым писателем, посидите  с Машей,  с  мамашей,
которая влюблена в вас, с моей женой,  венгеркой Книпшиц... Будем говорить о
литературe...
     Я прieзжал и случалось,  что мы, сидя  у него в  кабинетe, молчали  все
утро,  просматривая  газеты,  которых  он  получал  множество.  Он  говорил:
"Давайте газеты читать и выуживать из провинцiальной хроники темы для драм и
водевилей". Иногда попадалось кое-что обо мнe, чаще всего  что-нибудь  очень
неумное, и он спeшил смягчить это:
     -- Обо  мнe же  еще глупeе писали, обо мнe говорили еще  злeе,  а то  и
совсeм молчали...
     Случалось, что во мнe находили "чеховское настроенiе".  Оживляясь, даже
волнуясь, он восклицал с мягкой горячностью:
     -- Ах, как это глупо!  Ах,  как глупо!  И меня  допекали "тургеневскими
нотами". Мы похожи с вами, как борзая на гончую. Вы, напримeр, гораздо рeзче
меня. Вы вон пишете: "море  пахнет  арбузом"... Это чудесно, но  я бы так не
сказал. Вот про курсистку -- другое дeло...
     -- Про какую курсистку?
     -- А помните, мы с  вами выдумывали разсказ: жара, степь  за Харьковом,
идет длиннeйшiй почтовый  поeзд... А вы прибавили: курсистка в кожаном поясe
стоит у окна  вагона третьяго класса и вытряхивает из чайника мокрый 93 чай.
Чай  летит  по  вeтру  в лицо толстаго господина,  высунувшагося из  другого
окна...
     Иногда он  вдруг опускал газету, сбрасывал  пенсне и принимался  тихо и
сладко хохотать.
     -- Что такое вы прочли?
     -- Самарскiй  купец Бабкин, -- хохоча,  отвeчал  он  тонким голосом, --
завeщал все свое состоянiе на памятник Гегелю.
     -- Вы шутите?
     -- Ей Богу, нeт. Гегелю.
     А то, опуская газету, внезапно спрашивал:
     -- Что вы обо мнe будете писать в своих воспоминанiях?
     -- Это вы будете обо мнe писать. Вы переживете меня.
     -- Да вы мнe в дeти годитесь.
     -- Все равно. В вас народная кровь.
     -- А  в  вас  дворянская. Мужики и  купцы  страшно  быстро вырождаются.
Прочтите-ка мою  повeсть "Три года". А  потом вы  же здоровеннeйшiй мужчина,
только худы очень, как хорошая борзая. Принимайте аппетитныя капли  и будете
жить сто лeт. Я пропишу вам  нынче  же, я вeдь  доктор.  Ко мнe сам  Никодим
Палыч Кондаков обращался, и я его от геморроя вылeчил. А в воспоминанiях обо
мнe не пишите, что я был "симпатичный талант и кристальной чистоты человeк."
     -- Это  про меня писали, -- говорил  я,  -- писали, будто я симпатичное
дарованiе.
     Он принимался хохотать с тeм  мучительным  удовольствiем,  с которым он
хохотал тогда, когда ему что-нибудь особенно правилось.
     -- Постойте, а как это про вас Короленко написал?
     -- Это  не  Короленко, а  Златовратскiй. Про 94  один  из  моих  первых
разсказов. Он написал,  что этот разсказ "сдeлал бы честь  и  болeе крупному
таланту".
     Он со смeхом падал головой на  колeни, потом надeвал пенсне и, глядя на
меня зорко и весело, говорил:
     -- Все таки это  лучше, чeм про меня писали. Нас, как в  бурсe, критики
каждую субботу драли. И подeлом. Я начал писать, как послeднiй  сукин сын. Я
вeдь пролетарiй. В дeтствe, в нашей таганрогской лавочкe, я сальными свeчами
торговал. Ах,  какой  там проклятый холод был! А  я все  таки с наслажденiем
заворачивал эту ледяную свeчку  в  обрывок хлопчатой бумаги. А  нужник у нас
был на пустырe, за версту от дома. Бывало, прибeжишь туда ночью, а там жулик
ночует. Испугаемся друг друга  ужасно! -- Только вот вам мой совeт, -- вдруг
прибавлял он:  --  перестаньте  быть  дилетантом,  сдeлайтесь  хоть  немного
мастеровым. Это очень скверно, как я должен был писать -- из-за куска хлeба,
но в нeкоторой мeрe обязательно надо  быть мастеровым, а не ждать  все время
вдохновенья.
     Потом, помолчав:
     -- А  Короленкe надо женe измeнить, обязательно,  чтобы начать  получше
писать. А то он черезчур благороден. Помните, как  вы  мнe разсказывали, что
он до  слез  восхищался однажды  стихами  в  "Русском  Богатствe"  какого-то
Вербова или Веткова, гдe  описывались  "волки  реакцiи",  обступившiе пeвца,
народнаго поэта, в полe, в  страшную  мятель, и то, как он так звучно ударил
по струнам лиры, что волки в страхe разбeжались? Это вы правду разсказывали?
     -- Честное слово, правду. 95
     --   А  кстати:  вы  знаете,  что  в  Перми  всe  извозчики  похожи  на
Добролюбова?
     -- Вы не любите Добролюбова?
     --  Нeт, люблю. Это же порядочные были люди.  Не то,  что Скабичевскiй,
который писал,  что я умру  под забором  от пьянства, так как у меня  "искры
Божьей нeт".
     -- Вы знаете, -- говорил я, --  мнe Скабичевскiй сказал однажды, что он
за всю  свою жизнь  не  видал, как  растет рожь,  и  ни с  одним мужиком  не
разговаривал.
     -- Ну, вот, вот, а всю жизнь про народ и про разсказы из народнаго быта
писал...  Да,  страшно вспомнить, что  обо  мнe  писали! И  кровь-то  у меня
холодная, -- помните у меня разсказ "Холодная кровь"? -- и изображать-то мнe
рeшительно все равно что именно --  собаку или утопленника, поeзд или первую
любовь... Меня  еще спасали  "Хмурые люди", находили, что  это разсказы  все
таки стоющiе,  потому  что там  будто-бы  изображена  реакцiя  восьмидесятых
годов. Да еще  разсказ "Припадок" -- там "честный" студент с ума сходит  при
мысли  о  проституцiи. А я русских  студентов  терпeть  не  могу  --  они же
лодыри...

        ___

     Раз, когда  он опять как  то стал шутя  приставать  ко мнe, что  именно
напишу я о нем в своих воспоминанiях, я отвeтил:
     -- Я напишу прежде всего, как и почему я познакомился с вами в  Москвe.
Это было в  девяносто пятом году, в  декабрe.  Я не знал, что вы  прieхали в
Москву.  Но  вот, сидим мы однажды с одним поэтом  в Большом  Московском, 96
пьем красное  вино, слушаем машину, а поэт все читает свои стихи, все больше
и больше собой  восторгаясь.  Вышли  мы очень  поздно, и поэт  был  уже  так
возбужден, что и на лeстницe продолжал  читать. Так,  читая, он стал  и свое
пальто  на  вeшалкe  искать. Швейцар ему нeжно: "Позвольте, господин, я  сам
найду..."  Поэт  на  него  звeрем:  "Молчать, не  мeшай!" -- "Но, позвольте,
господин, это не ваше пальто..." "Как, негодяй? Значит я чужое пальто беру?"
-- "Так точно, чужое-с". -- "Молчать, негодяй, это  мое  пальто!" -- "Да нeт
же, господин, это не ваше пальто!" -- "Тогда говори сiю  же минуту, чье?" --
"Антона Павловича Чехова".  -- "Врешь, я убью тебя за эту ложь на мeстe!" --
"Есть на то воля  ваша, только это пальто Антона Павловича Чехова". -- "Так,
значит,  он здeсь?" -- "Всегда у  нас останавливаются..." И вот, мы  чуть не
кинулись к вам  знакомиться в три часа ночи.  Но,  к счастью,  удержались  и
пришли на  другой день, и на  первый раз не  застали  --  видeли только  ваш
номер, который убирала горничная, и вашу  рукопись на столe. Это было начало
"Бабьяго царства".
     Он помирал со смeху и говорил:
     -- Кто этот поэт, догадываюсь. Бальмонт,  конечно. А  откуда вы узнали,
какая именно рукопись лежала у меня на столe? Значит, подсмотрeли?
     -- Простите, дорогой, не удержались.
     -- А  жалко,  что вы  не зашли ночью. Это  очень хорошо  --  закатиться
куда-нибудь ночью, внезапно. Я люблю рестораны.

        --- 97

     Необыкновенно  радовался он  однажды, когда я разсказал  ему,  что  наш
сельскiй дьякон до крупинки съeл как-то, на  именинах  моего отца, фунта два
икры. Этой исторiей он начал свою повeсть "В оврагe".

        ___

     Он любил повторять, что если человeк не работает,  не живет постоянно в
художественной атмосферe,  то,  будь  он хоть  Соломон премудрый,  все будет
чувствовать себя пустым, бездарным.
     Иногда вынимал из стола свою записную  книжку и, подняв  лицо  и блестя
стеклами пенсне, мотал ею в воздухe:
     -- Ровно сто сюжетов! Да-с,  милсдарь! Не вам, молодым, чета! Работник!
Хотите, парочку продам?

        ___

     Иногда он разрушал  себe вечернiя прогулки. Раз  возвращаемся  с  такой
прогулки уже поздно.  Он очень  устал, идет через  силу, -- за послeднiе дни
много  смочил платков кровью,--  молчит,  прикрывает  глаза.  Проходим  мимо
балкона, за парусиной котораго  свeт и силуэты женщин. И вдруг  он открывает
глаза и очень громко говорит:
     -- А слышали? Какой ужас! Бунина убили! В Ауткe, у одной татарки!
     Я останавливаюсь от изумленiя, а он быстро шепчет:
     -- Молчите! Завтра вся Ялта будет говорить об убiйствe Бунина!

        --- 98

     Один писатель жаловался: "До  слез стыдно, как  слабо,  плохо  начал  я
писать!"
     --  Ах, что  вы, что вы! -- воскликнул он. --  Это же чудесно  -- плохо
начать! Поймите же, что, если у начинающаго писателя сразу выходит все честь
честью, ему крышка, пиши пропало!
     И  горячо  стал доказывать,  что  рано и  быстро созрeвают только  люди
способные,  то-есть  не  оригинальные, таланта, в сущности, лишенные, потому
что способность равняется умeнью  приспособляться  и  "живет  она легко",  а
талант мучится, ища проявленiй себя.

        ___

     По  берегам  Чернаго  моря работало  много  турок,  кавказцев.  Зная то
недоброжелательство,  смeшанное с презрeнiем,  какое есть у нас к инородцам,
он не упускал случая с восхищенiем сказать, какой это трудолюбивый,  честный
народ.

        ___

     Он  мало eл,  мало спал, очень  любил  порядок.  В  комнатах  его  была
удивительная чистота, спальня была похожа на  дeвичью. Как ни  слаб бывал он
порой, ни малeйшей поблажки не давал он себe в одеждe.
     Руки у него были большiя, сухiя, прiятныя.
     Как почти  всe, кто много думает, он нерeдко забывал то, что уже не раз
говорил.

        --- 99

     Помню  его  молчанiе, покашливанiе,  прикрыванiе  глаз, думу  на  лицe,
спокойную и печальную, почти важную. Только не "грусть", не "теплоту".
     Крымскiй зимнiй день, сeрый, прохладный, сонныя  густыя облака на Яйлe.
В чеховском  домe тихо, мeрный стук будильника из комнаты Евгенiи Яковлевны.
Он, без  пенсне, сидит в кабинетe за письменным  столом, не спeша, аккуратно
записывает что-то. Потом встает,  надeвает  пальто,  шляпу,  кожанныя мелкiя
калоши, уходит куда-то, гдe стоит  мышеловка. Возвращается, держа  за кончик
хвоста живую мышь, выходит  на  крыльцо,  медленно проходит  сад  вплоть  до
ограды, за которой татарское кладбище на каменистом бугрe. Осторожно бросает
туда мышь и, внимательно оглядывая молодыя деревца,  идет к  скамеечкe среди
сада.  За  ним  бeжит  журавль,  двe  собачонки.  Сeв,  он  осторожно играет
тросточкой  с одной из них,  упавшей у его  ног на спину, усмeхается:  блохи
ползут по  розовому брюшку... Потом, прислонясь к скамьe, смотрит  вдаль, на
Яйлу, подняв лицо, что-то думая. Сидит так час, полтора...

        ___

     Была ли в его жизни, хоть одна большая любовь? Думаю, что нeт.
     "Любовь, --  писал  он  в своей  записной книжкe,  --  это или  остаток
чего-то вырождающагося, бывшаго  когда-то громадным, или же  это часть того,
что  в  будущем  разовьется  в  нeчто  громадное,  в  настоящем  же  оно  не
удовлетворяет, дает гораздо меньше, чeм ждешь."

        --- 100

     Что думал он о смерти?
     Много  раз  старательно-твердо  говорил,  что  безсмертiе, жизнь  послe
смерти в какой бы то ни было формe-- сущiй вздор:
     -- Это суевeрiе. А всякое суевeрiе  ужасно. Надо  мыслить ясно и смeло.
Мы как-нибудь потолкуем с  вами  об  этом  основательно. Я,  как  дважды два
четыре, докажу вам, что безсмертiе -- вздор.
     Но потом нeсколько раз еще тверже говорил противоположное:
     --  Ни в коем случай не можем мы исчезнуть без слeда. Обязательно будем
жить послe смерти. Безсмертiе -- факт. Вот погодите, я докажу вам это...

        ___

     Послeднее время часто мечтал вслух:
     -- Стать бы бродягой, странником, ходить по святым мeстам, поселиться в
монастырe  среди  лeса,  у  озера, сидeть  лeтним  вечером на  лавочкe возлe
монастырских ворот...

        ___

     Его  "Архiерей"  прошел незамeченным  -- не то  что  "Вишневый  сад"  с
большими бумажными  цвeтами,  невeроятно  густо  бeлeвшими  за  театральными
окнами. И  кто знает, что было бы с его славой, не  будь "Винта", "Мужиков",
Художественнаго театра!
     "Через мeсяц был  назначен новый викарный  архiерей,  а о преосвященном
Петрe уже  никто не  вспоминал. А  потом и  совсeм забыли. И только старуха,
мать покойнаго, которая  живет 101 теперь в  глухом уeздном городишкe, когда
выходила под  вечер,  чтобы встрeтить  свою корову,  и сходилась на выгонe с
другими женщинами, то  начинала разсказывать о дeтях, о внуках, о том, что у
нея был сын архiерей, и при этом говорила робко, боясь, что ей не повeрят...
И ей в самом дeлe не всe вeрили..."

        ___

     Послeднее письмо я получил от него из-за  границы, в серединe iюня 1904
года, живя в деревнe. Он писал, что чувствует он  себя недурно, заказал себe
бeлый  костюм, огорчается  только  за  Японiю,  "чудесную  страну", которую,
конечно, разобьет и раздавит Россiя. Четвертаго iюля я поeхал  верхом в село
на почту, взял  там  газеты, письма и завернул в кузницу  перековать  лошади
ногу. Был  жаркiй  и  сонный степной день, с тусклым блеском неба, с горячим
южным вeтром. Я развернул газету, сидя на порогe кузнецовой избы, -- и вдруг
точно ледяная бритва полоснула мнe по сердцу...

        ___

     Смерть  его ускорила простуда.  Перед  отъeздом из Москвы заграницу  он
пошел  в баню  и, вымывшись,  одeлся  и вышел  слишком  рано:  встрeтился  в
предбанникe с Сергeенко и бeжал от него, от его навязчивости, болтливости...
     Это тот  самый Сергeенко, который  много  лeт надоeдал  Толстому  ("Как
живет и  работает Толстой") и котораго Чехов, за его худобу и длинный  рост,
неизмeнный черный костюм и черные волосы, называл так:
     -- Погребальныя дроги стоймя.

     1914 г. 102

     Год