шiй
генерал..."  Я   мельком   взглянул  на  него,   на  мгновенiе   испытал  то
пронзительное чувство, которое нерeдко испытываешь теперь при видe нeкоторых
пожилых  и бeдных  людей, знавших когда-то богатство, власть,  знатность: он
был очень чисто  (по военному чисто)  выбрит  и  вымыт и точно так же  чист,
аккуратен  и в одеждe,  очень простой и дешевой: легкое непромокаемое пальто
неопредeленнаго   цвeта,   бумажные  воротнички,   грубые  ботинки  военнаго
англiйскаго  образца...  Меня удивил  его  рост,  его  худоба,  --  какая-то
особенная, древняя, рыцарская, в которой  было что-то даже  как бы музейное,
--  его  череп,  совсeм  голый,  маленькiй,  породистый до  явных  признаков
вырожденiя,  сухость и тонкость красноватой, как бы слегка спаленной кожи на
маленьком костлявом  лицe, небольшiе  подстриженные  усы тоже красно-желтаго
цвeта и  выцвeтшiе глаза, скорбные, тихiе и очень серьезные,  под треугольно
поднятыми бровями (вeрнeе, слeдами бровей). Но удивительнeе  всего было  то,
что  произошло вслeд  за этим: ко  мнe подошел 131 один  из моих знакомых и,
чему-то улыбаясь, сказал:
     -- Его Высочество просит позволенiя представиться вам.
     Я подумал,  что  он  шутит:  гдe  же  это  слыхано, чтобы  высочества и
величества просили позволенiя представиться!
     -- Какое высочество?
     -- Принц Петр Александрович Ольденбургскiй. Развe вы не видeли? Вон он,
стоит у двери.
     -- Но как же это -- "просит позволенiя представиться" ?
     -- Да видите ли, он вообще человeк какой-то совсeм особенный...
     А затeм  я узнал, что  он  пишет разсказы  из  народнаго  быта  в  духe
толстовских народных  сказок. Вскорe  послe нашего знакомства он  прieхал ко
мнe и привез ту самую книжечку, на счет которой и ходил в Земгор, печатая ее
на свои  средства в  типографiи  Земгора:  три маленьких разсказа под  общим
заглавiем   "Сон".   Алданов,   упоминая   об   этих   разсказах,   говорит:
"Средневeковыя   хроники   с   ужасом   говорят   о   кровавых  дeлах   рода
Ольденбургских... Один из  Ольденбургских,  Эгильмар,  был особенно знаменит
своей  свирeпостью... А потомок этого Эгильмара и  правнук императора  Павла
Петровича писал  разсказы  из  рабочей и  крестьянской  жизни, незадолго  до
кончины  выразил желанiе вступить в Народно-Соцiалистическую  партiю! Разные
были в Россiи  великiе князья.  Были  и  такiе, что в  1917  году  оказались
пламенными республиканцами и изумляли покойнаго Родзянко красной ленточкой в
петлицe. Принц Ольденбургскiй не нацeплял на себя  этой ленточки. 132 Тeсная
дружба,  закрeпленная  в  дeтствe, в  день  1-го  марта  1881 года,  -- день
убiйства императора Александра II, -- связывала его с Николаем II --  и едва
ли  кто другой так безкорыстно  любил Николая  II. Но политику его он всегда
считал безумной. Он пытался даже "переубeдить" царя и, не довeряя своей силe
убeжденiя,  хотeл сблизить его с Толстым. Это одно уже дает представленiе об
образe мысли и о душевном  обликe Ольденбургскаго. В  нем не  было ничего от
"краснаго принца",  от обязательнаго для каждой династiи Филиппа Эгалитэ. Он
никогда не гонялся и не мог гоняться за популярностью, которую было нетрудно
прiобрeсти в его положенiи..."
     Разсказы его были  интересны,  конечно,  только  тeм,  что  тоже давали
представленiе о его душевном обликe". Он писал о "золотых" народных сердцах,
внезапно прозрeвающих послe дурмана революцiи и страстно отдающихся  Христу.
Его завeтам братской любви между людьми,  -- "единственнаго спасенiя мiра во
всeх его страданiях", -- писал горячо, лирически, но совсeм неумeло, наивно.
Он, впрочем, и  сам понимал  это  и, когда  мы сошлись и подружились, не раз
говорил мнe со всей трогательностью своей безмeрной скромности:
     -- Прости, ради Бога,  что все докучаю тебe своими писанiями. Знаю, что
это даже дерзко с  моей  стороны, знаю, что пишу я  как ребенок... Но вeдь в
этом вся  моя жизнь  теперь.  Пишу мало,  рeдко,  все больше только  мечтаю,
только собираюсь писать. Но мечтаю день и ночь и всетаки надeюсь, что напишу
наконец что-нибудь путное...
     Достаточно   удивительно   для  принца   царской   133  крови   и   его
"Одиночество". В нем есть такiе строки:
     -- "Конец сентября.  Погожiй  день.  Кругом  полосы изумрудных зеленeй,
желтаго жнивья, черных взметов; тихо летают нити серебряной паутины, темнeют
еще  не успeвшiя облетeть  дубравы,  далеко,  между  островами лeсов, бeлeют
церкви. Я верхом. На рыску двe борзыя собаки,  бeлый кобель и  красная сука,
идут у  самых  ног лошади. Кабардинец, слегка  покачиваясь, мягко ступает по
ровным  зеленям.  Я  постепенно погружаюсь в  какую-то  полудремоту. Поводья
выпали  из  рук, лежат,  свeсившись с шеи лошади; я  не поднимаю  их,  боясь
пошевелиться,  чтобы  не  нарушить охватившаго все  мое  существо блаженнаго
оцeпенeнiя..."
     -- "Из-под ног лошади выскакивает русак, лошадь вздрагивает, я невольно
хватаюсь за поводья. "Ату его, ату  его!" -- что есть силы кричу я, скача за
собаками. Бeлый кобель достает его, сшибает на зеленя..."
     "Eду проселком.  Собаки,  высунувши  языки, тяжело  дыша,  идут  позади
лошади.  Постепенно  угар травли  проходит.  Вспоминаю  об  охватившей  меня
сладкой  дремотe,  стараюсь  снова  привести  себя  в  то  же состоянiе,  но
напрасно...  Зачeм не слышу  я Ея звонкаго смeха, не вижу Ея  больших добрых
глаз,   Ея  ласковой  улыбки?  Неужели  навсегда,  на   всю  жизнь  разлука,
одиночество?"
     --  "Въeзжаю  в село. Весело гудят молотилки,  хлопают о  землю цeпы...
Недалеко от церкви, на выгонe,  останавливаюсь около  закоптeлой кузницы: --
Семен, а Семен, нeсколько раз  повторяю я, не слeзая с лошади. --  Из  сарая
выходит маленькiй плотный мужик, подходит к 134 лошади, здоровается, ласково
глядит на меня снизу вверх, улыбается.
     -- Здравствуй, Семен. Не  зайдешь-ли сегодня ко  мнe вечерком посидeть,
побесeдовать? -- робко, почти  с  мольбой спрашиваю я его, боясь отказа.  --
Что-ж, зайду, спасибо, -- отвeчает он просто, теребя второченнаго русака..."
     -- "Недалеко за селом моя усадьба. Грустно стоит заколоченный бeлый дом
с  колоннами и мезонином,  направо конюшни, налeво -- флигелькe,  в  котором
поселился я. Меня встрeчает старик рабочiй. Я слeзаю  с лошади, он берет  ее
под  уздцы, уводит в  конюшню. Вхожу  во флигель.  Выпиваю  нeсколько  рюмок
водки, наскоро обeдаю. Сажусь в кресло, стараюсь читать, но не могу прочесть
и страницы...  Подхожу к  окну, гляжу  на двор, на заколоченный  дом, иду  к
столу, наливаю стакан водки, залпом выпиваю..."
     Зная, что в этих строках нeт ни одного слова выдумки, трудно читать их,
не  качая головой: какой странный человeк! А что выдумки  в них нeт, об этом
он  сам говорил  мнe. Написав "Одиночество", он  особенно просил меня помочь
ему напечатать его гдe-нибудь со своей обычной дeтской простосердечностью  и
застeнчивостью:
     -- Не скрою от тебя, это мнe доставило бы большую радость. Мнe набросок
очень дорог, потому что  в нем, прости за интимность, все правда, -- то, что
пережито мной лично и  что очень  мучило  меня  когда то... то есть,  тогда,
когда мы разошлись с Олей... с Ольгой Александровной...
     Перечитывая эти строки, опять  задаю  себe все  тот же  вопрос, который
постоянно приходит 135 мнe в голову при  воспоминанiи о покойном: но кто же,
в концe  концов,  был  этот принц, робко  просившiй  кузнеца  провести с ним
вечер,  человeк,  с  истинно  святой  простотой называвшiй  при  посторонних
Николая  II  --  Колей?  (Да,  однажды,  на  одном  вечерe  у  одного нашего
знакомаго, гдe  большинство гостей были старые революцiонеры,  он, слушая их
оживленную бесeду, совершенно  искренно воскликнул: "Ах, какiе вы всe милые,
прелестные  люди!  И как грустно,  что  Коля  никогда  не бывал на  подобных
вечерах! Все, все было бы  иначе,  если  бы  вы  с ним  знали друг друга!").
Отвeтить  на этот вопрос, --  что за  человeк был он, -- я точно никогда  не
мог. Не  могу  и теперь.  Нeкоторые называли  его просто "ненормальным". Все
так, но вeдь и святые, блаженные были "ненормальны"...
     Письма ко мнe тоже очень рисуют его. Привожу нeкоторыя строки из них:
     -- ... Я  поселился  в окрестностях  Байоны,  на  собственной маленькой
фермe, занимаюсь хозяйством, завел корову, кур, кроликов, копаюсь в саду и в
огородe...  По  субботам  eзжу  к  родителям,  которые  живут неподалеку,  в
окрестностях Сэн-Жан-дэ-Люз... Давно  ничего не писал; даже  не могу кончить
начатаго  еще лeтом  разсказа; когда  кончу,  пришлю  его  Тебe  с  просьбой
подвергнуть   самой  строгой   критикe...  Очень  соскучился  по   парижским
знакомым...  Переношусь мысленно  в  вашу  парижскую квартиру:  как было мнe
уютно у вас  и как хорошо говорилось!  Никогда не  забуду  вашего болeе  чeм
добраго отношенiя ко мнe... (1921 г.)
     -- ...Спасибо Тебe, большое за ласковое, доброе и милое письмо! Радуюсь
от души, что 136 Ты опять принялся за работу. Ты  пишешь, что вы собираетесь
на юг, что в Парижe дорого и холодно... Прieзжайте в наши края, тут и теплeе
и  дешевле.  Этим  лeтом,  прежде  чeм  поселиться  на  фермe,  я  два  раза
останавливался  в  одном  пансiончикe  в  предмeстьe Сэн-Жан-дэ-Люз.  Платил
двадцать  франков  за  все,  стол  отличный,  комнаты,  конечно,  далеко  не
роскошны,  но чисты и  прiятны, хозяйки,  мать и двe дочери,  баски, потомки
знаменитаго  китолова,  патрiархальны,  симпатичны, я чувствовал себя у них,
как дома... (1921 г.)
     ...Здeсь стояли холода, теперь настала дождливая погода, море бушует...
Настроенiе у меня не радостное, хочется поскорeе весны, думается, что с  ней
пройдет и тоска. Сегодня начал писать, но что то не пишется,  не нахожу слов
для выраженiя мысли, изображенiя картины... (1922 г.)
     ...Своим  письмом Ты меня несказанно обрадовал. Спасибо Тебe большое за
все, что Ты для  меня сдeлал...  Начал писать задуманную повeсть, но  пишу с
большим трудом. Погода ужасная, бури, дождь; может быть, с весной, с солнцем
станет на душe легче, а пока тоска и  страшно одиноко... Очень прошу Тебя не
отказать сообщить мнe, когда будет напечатан мой разсказ  в "Сполохах" и гдe
можно купить этот  журнал?  С нетерпeнiем  жду свиданiя с  Тобой в Парижe...
(1922 г.)
     В сущности я знал его  мало: встрeчал не часто, -- мы все жили в разных
мeстах, -- до эмиграцiи даже не видал никогда, свeдeнiй о его прежней жизни,
в  Россiи, имeю немного: до  войны он,  в  чинe  генерала-майора, командовал
стрeлками  императорской  фамилiи...  в  137 1917  году вышел  в  отставку и
поселился в  деревнe, в  Воронежской  губернiи,  гдe мужики -- тоже довольно
странная исторiя  -- предлагали ему  кандидатуру в Учредительное Собранiе...
потом, с  наступленiем  террора, бeжал во Францiю и  большей  частью  жил по
сосeдству  со  своим отцом Александром Петровичем  Ольденбургским,  на  этой
фермe  под Байоной  (которую,  кстати  сказать, он  завeщал  своему  бывшему
денщику, тоже бeжавшему вмeстe с ним из Россiи и неотлучно находившемуся при
нем почти до конца его  жизни в качествe  и слуги и друга)... Неизвeстен мнe
полностью и его характер, --  Бог вeдает, может быть, были в  нем  кромe тeх
черт, которыя знал я, и другiя  какiя-нибудь.  Я же  знал только прекрасныя:
эту   дeйствительно  "совершенно  исключительную   доброту",  это  "душевное
благородство", равное  которому надо  днем  с огнем  искать,  необыкновенную
простоту  и деликатность  в обращенiи  с  людьми, рeдкую  нeжность в дружбe,
горячее и неустанное стремленiе ко всему, что дает человeческому сердцу мир,
любовь, свeт и радость...
     Сперва он  жил под  Парижем,  --  и тут мы  встрeчались  чаще всего, --
потом, как  уже  сказано  выше, под Байоной.  Потом он  неожиданно, к общему
нашему изумленiю, вторично женился:  встрeчаю его как то в нашем консульствe
(это было еще до признанiя Францiей большевиков, тогда,  когда Посольство на
улицe Гренелль еще оставалось  в нашем эмигрантском распоряженiи) и вдруг он
как-то особенно нeжно обнимает меня и говорит: "Не дивись, я тебя представлю
сейчас моей невeстe...  Мы с ней пришли сюда как раз по нашему  дeлу, насчет
исполненiя  разных формальностей,  нужных нам  138 для  свадьбы..."  Брачная
жизнь его продолжалась,  однако, опять недолго. Недолго послe  того и прожил
он. Через год, прieхав весной искать дачу  в Вансe (возлe Ниццы), мы с женой
вдруг встрeтили  его  там: одиноко  сидит возлe  кафе на площади, увидав нас
удивленно вскакивает, спeшит навстрeчу:
     -- Боже, как я рад! Вот не чаял!
     -- А ты зачeм и почему здeсь?
     Он махнул рукой и заплакал:
     -- Видишь: даже не смeю обнять тебя и поцeловать  руку Вeрe Николаевнe,
у меня внезапно открылась чахотка, послали сюда лeчиться, спасаться югом...
     Юг  ему  не помог. Он  переeхал  в  Париж,  жил  свою послeднюю  зиму в
санаторiи.  Но  не  помогла  и  санаторiя: к  веснe  его  опять перевезли на
Ривьеру, гдe он вскорe и скончался -- в бeдности, в полном одиночествe...
     Той зимой он в послeднiй раз посeтил меня. Попросил письмом  позволенiя
прieхать. "Умоляю  Тебя, как только  это будет  Тебe  возможно,  назначь мнe
свиданiе по  очень  важному  для меня дeлу..."  И  вскорe,  как то  вечером,
прieхал  --  едва  живой, задыхающейся, весь  облитый  дождем.  И  дeло  его
оказалось такое, что мнe и теперь  больно вспоминать о нем: его хотeли взять
в опеку,  объявить  умалишенным (все  из за того,  что он подписал ферму под
Байоной  своему денщику),  и  вот он прieхал  просить  меня написать куда-то
удостовeренiе, что я нахожу его в здравом умe и твердой памяти...
     --  Но,  дорогой  мой,  помилуй, какое  же  может  имeть  значенiе  мое
удостовeренiе? 139
     -- Ах, ты не знаешь: очень большое! Если можешь, пожалуйста, напиши!
     Я, конечно, написал. Но вскорe смерть  освободила  его  от  всeх  наших
удостовeренiй.

        ___

     Гроб его  стоит  теперь  в подземельи русской церкви  в Каннах,  ожидая
Россiи, успокоенiя в родной землe.

     1931 г. 140


Куприн

     Это было давно -- когда я только что узнал о его существованiи, впервые
увидал  в  "Русском  Богатствe"  его имя,  которое  всe тогда произносили  с
ударенiем  на первом слогe, и этим ударенiем, как я видeл это  впослeдствiи,
почему-то  так  оскорбляли его,  что  он,  как всегда  в  минуты  гнeва,  по
звeриному  щурил глаза, и  без того небольшiе, и вдруг  запальчиво  бормотал
своей обычной армейской скороговоркой, ударяя на послeднiй слог:
     --  Я -- Куприн и всякаго прошу это помнить. На ежа садиться без штанов
не совeтую.
     Сколько  в  нем  было  когда-то  этого  звeринаго --  чего  стоит  одно
обонянiе,   которым  он  отличался   в  необыкновенной  степени!  И  сколько
татарскаго!  Насчет многаго, что  касалось его  личной  жизни, он  был очень
скрытен, так что, несмотря на всю нашу большую  и такую  долгую близость,  я
плохо  знаю  его прошлое. Знаю,  что  он учился в Москвe, сперва в кадетском
корпусe,  потом  в  Александровском  военном  училищe,  недолгое  время  был
офицером, на русско-австрiйской  границe, а затeм чeм  только не был! Изучал
зубоврачебное  дeло, служил в  каких-то  конторах, потом на каком-то заводe,
был  землемeром,  актером,  мелким  журналистом... 141  Кто  был  его  отец?
Кажется, военный врач, благодаря чему Александр Иванович и попал в кадетскiй
корпус. Знаю  еще,  что  он рано  умер  и что  вдова  его оказалась  в такой
бeдности, что  принуждена была жить в московском  "Вдовьем  домe".  Про  нее
знаю, что, по происхожденiю, она была княжна с татарской фамилiей,  и всегда
видeл, что Александр  Иванович  очень гордился своей татарской  кровью. Одну
пору  (во время своей наибольшей  славы)  он даже  носил цвeтную  тюбетейку,
бывал в ней в гостях  и в ресторанах, гдe садился  так  широко и  важно, как
пристало бы  настоящему хану,  и особенно узко щурил  глаза. Это была  пора,
когда издатели  газет, журналов  и  сборников на лихачах гонялись за  ним по
этим ресторанам, в которых  он  проводил дни и  ночи со своими случайными  и
постоянными собутыльниками, и униженно умоляли его взять  тысячу, двe тысячи
рублей  авансом  за  одно только  обeщанiе  не  забыть их  при  случаe своей
милостью,  а  он,  грузный,  большелицый,  только  щурился, молчал  и  вдруг
отрывисто  кидал  таким зловeщим  шопотом:  "геть  сiю же минуту  к чертовой
матери!", что робкiе люди сразу словно сквозь землю проваливались. Но даже и
тогда, в эту самую плохую его пору, много было в нем и совсeм другого, столь
же  характернаго для него:  наряду  с  большой гордостью  много  неожиданной
скромности,  наряду с дерзкой  запальчивостью много  доброты,  отходчивости,
застeнчивости,  часто  принимавшей  какую-то  даже  жалостную  форму,  много
наивности,  простодушiя,   хотя  порой  и  наиграннаго,  много  мальчишеской
веселости и  того  милаго  однообразiя с которым он все  изъяснялся в  своей
постоянной  любви к собакам, к 142 рыбакам, к цирку, к Дурову, к  Поддубному
--  и  к Пушкину, к Толстому, -- тут он, впрочем, неизмeнно говорил только о
лошади Вронскаго, о "прелестной, божественной Фру-Фру", -- и еще к Киплингу.
В  послeднiе  годы  критики  не  раз  сравнивали  его  самого  с  Киплингом.
Сравнивали,  разумeется, неудачно,  -- Киплинг  возвышался в нeкоторых своих
вещах до подлинной генiальности, Киплинг  был  настолько велик,  как поэт, и
настолько своеобразен, един в своем родe, что кого же можно  с ним сравнить?
Но что Куприн мог любить его, вполнe естественно.
     Я поставил на него ставку тотчас послe его перваго появленiя в "Русском
Богатствe" и потому с радостью  услыхал однажды, гостя у писателя Федорова в
Люстдорфе,  под Одессой,  что  к нашим сожителям  по дачe Карышевым  прieхал
писатель Куприн, и немедля пошел  с Федоровым знакомиться с ним.  Лил дождь,
но  всетаки дома мы его не застали, -- "он вeрно, купается", сказали нам. Мы
сбeжали  к морю  и увидали неловко  вылeзающаго  из  воды невысокаго, слегка
полнаго  и  розоваго  тeлом  человeка  лeт тридцати, стриженнаго  каштановым
ежиком, близоруко разглядывающаго нас узкими глазами. -- "Куприн?" -- "Да, а
вы?"  -- Мы  назвали себя,  и он сразу  просiял дружеской улыбкой, энергично
пожал наши руки своей небольшой рукой (про которую Чехов сказал мнe однажды:
"Талантливая  рука!").  Послe  знакомства   мы  сошлись  с  ним  удивительно
быстро,-- в нем тогда  веселости и добродушiя было так много, что  на всякiй
вопрос  о  нем,  -- кромe того, что  касалось его семьи, его  дeтства, -- он
отвeчал с рeдкой поспeшностью и готовностью своей отрывистой  скороговоркой:
"Откуда я 143 сейчас? Из Кiева... Служил  в полку возлe австрiйской границы,
потом  полк бросил,  хотя званiе  офицера  считаю  самым  высоким...  Жил  и
охотился  в Полeсьe,  --  никто даже себe и представить не  может, что такое
охота на глухарей перед разсвeтом! Потом за гроши писал всякiя гнусности для
одной кiевской  газетки, ютился в трущобах  среди самой послeдней сволочи...
Что я пишу сейчас?  Ровно ничего,  -- ничего  не могу придумать, а положенiе
ужасное -- посмотрите, напримeр: так  разбились штиблеты, что в Одессу не  в
чем  поeхать...  Слава  Богу, что милые  Карышевы  прiютили, а  то  бы  хоть
красть..."
     В это чудесное лeто,  в  южныя теплыя звeздныя ночи мы с ним  без конца
скитались и  сидeли на  обрывах над  блeдным  летаргическим  морем,  и я все
приставал к нему, чтобы он что-нибудь написал, хотя бы просто для заработка.
     -- "Да меня же никуда не примут",  жалостливо скулил он в отвeт. -- "Но
вeдь вы уже печатались!"  -- "Да, а теперь,  чувствую,  напишу такую ерунду,
что  не примут".  --  "Я  хорошо  знаком с  Давыдовой,  издательницей  "Мiра
Божьяго",  --  ручаюсь, что там  примут".  -- "Очень  благодарю,  но что-ж я
напишу?  Ничего  не могу придумать!"  -- "Вы знаете,  напримeр,  солдат,  --
напишите что-нибудь  о них.  Напримeр, как какой-нибудь молодой солдат ходит
ночью на часах и