матери с
Младенцем  в  Египет",  нeкое "литургическое дeйство", для  котораго Кузьмин
написал слова,  Сац сочинил музыку, а Судейкин придумал  декорацiю, костюмы,
-- "дeйство",  в котором  поэт Потемкин изображал осла,  шел, согнувшись под
прямым  углом,  опираясь  на  два  костыля,  и  нес на  своей спинe  супругу
Судейкина в роли Богоматери. И в этой "Собакe" уже  сидeло не мало и будущих
"большевиков":  Алексeй Толстой,  тогда  еще  молодой,  крупный,  мордастый,
являлся туда  важным барином, помeщиком, в енотовой  шубe, в  бобровой шапкe
или  в  цилиндрe,  стриженный   а  ла   мужик;  Блок  приходил  с  каменным,
непроницаемым лицом красавца  и поэта; Маяковскiй в  желтой кофтe, с глазами
сплошь темными, нагло и мрачно вызывающими, со сжатыми, извилистыми, жабьими
губами....   Тут  надо  кстати  сказать,  что  умер  Кузьмин,  --   уже  при
большевиках, --  будто бы так:  с Евангелiем в одной рукe и  с "Декамероном"
Боккачiо в другой.
     При  большевиках  всяческое  кощунственное  непотребство  расцвeло  уже
махровым цвeтом. Мнe писали из Москвы еще лeт тридцать тому назад:
     "Стою в  тeсной  толпe в  трамвайном вагонe,  кругом улыбающiяся  рожи,
"народ-богоносец"   Достоевскаго   любуется   на  картинки   в   журнальчикe
"Безбожник": там  изображено, как  глупыя бабы "причащаются",--  eдят  кишки
Христа,--  изображен  Бог  Саваоф в  пенснэ,  хмуро читающiй что  то Демьяна
Бeднаго..." 46
     Вeроятно, это был "Новый завeт без изъяна евангелиста Демьяна", бывшаго
много лeт  одним из  самых знатных вельмож,  богачей  и скотоподобных холуев
совeтской Москвы.
     Среди   наиболeе  мерзких  богохульников   был  еще  Бабель.   Когда-то
существовавшая  в  эмиграцiи  эсеровская  газета  "Дни"  разбирала  собранiе
разсказов этого Бабеля и нашла, что "его творчество не  равноцeнно": "Бабель
обладает  интересным  бытовым  языком,  без натяжки стилизует  иногда  цeлыя
страницы -- напримeр, в разсказe "Сашка-Христос".  Есть кромe того  вещи, на
которых нeт отпечатка ни революцiй, ни революцiоннаго быта, как, напримeр, в
разсказe "Iисусов грeх"... К сожалeнiю, говорила дальше газета, -- хотя я не
совсeм понимал, о чем тут сожалeть? -- "к сожалeнiю, особо характерныя мeста
этого  разсказа нельзя привести за предeльной грубостью выраженiй, а в цeлом
разсказ, думается, не имeет себe  равнаго  даже в антирелигiозной  совeтской
литературe по  возмутительному  тону и гнусности содержанiя: дeйствующiя его
лица -- Бог, Ангел и баба Арина, служащая в  номерах и  задавившая в кровати
Ангела, даннаго ей Богом вмeсто мужа, чтобы не  так часто рожала..." Это был
приговор,  довольно   суровый,   хотя  нeсколько   и   несправедливый,   ибо
"революцiонный"  отпечаток в  этой  гнусности,  конечно, был.  Я,  со  своей
стороны,  вспоминал тогда  еще один  разсказ  Бабеля,  в котором говорилось,
между прочим, о статуe Богоматери в каком-то католическом костелe, но тотчас
старался не думать о нем: тут гнусность, с которой было сказано о грудях Ея,
заслуживала уже  плахи, тeм  болeе, что  Бабель был, кажется, вполнe здоров,
нормален в  обычном  47  смыслe  этих  слов.  А  вот  в  числe  ненормальных
вспоминается еще нeкiй Хлeбников.
     Хлeбникова,  имя  котораго  было  Виктор,  хотя  он  перемeнил  его  на
какого-то Велимира, я иногда встрeчал еще до революцiи (до февральской). Это
был довольно мрачный малый, молчаливый, не то хмельной, не то притворявшiйся
хмельным. Теперь не только в Россiи, но иногда и в эмиграцiи говорят и о его
генiальности. Это, конечно, тоже очень  глупо, но элементарныя залежи какого
то дикаго художественнаго таланта были у него. Он слыл извeстным футуристом,
кромe того  и сумасшедшим. Однако был ли впрямь  сумасшедшiй? Нормальным он,
конечно, никак не был, но все же играл роль сумасшедшаго, спекулировал своим
сумасшествiем.  В  двадцатых  годах,  среди  всяких  прочих  литературных  и
житейских извeстiй из Москвы, я получил однажды письмо и о нем. Вот что было
в этом письмe:
     Когда  Хлeбников умер,  о нем в Москвe писали без конца, читали лекцiй,
называли его генiем. На  одном собранiи,  посвященном памяти Хлeбникова, его
друг  П. читал  о  нем  свои  воспоминанiя.  Он  говорил, что  давно  считал
Хлeбникова  величайшим  человeком,  давно  собирался  с  ним  познакомиться,
поближе   узнать  его  великую  душу,  помочь  ему  матерiально:  Хлeбников,
"благодаря своей  житейской безпечности", крайне  нуждался. Увы, всe попытки
сблизиться с Хлeбниковым оставались тщетны: "Хлeбников был  неприступен". Но
вот однажды П. удалось таки вызвать Хлeбникова к телефону.  -- "Я стал звать
его к  себe,  Хлeбников отвeтил, что  придет,  но только  попозднeе, так как
сейчас  он  блуждает  среди  гор,  в вeчных  снeгах,  между  48  Лубянкой  и
Никольской. А затeм  слышу стук в  дверь,  отворяю и вижу: Хлeбников!" -- На
другой  день  П. перевез  Хлeбникова к  себe, и  Хлeбников  тотчас  же  стал
стаскивать с  кровати в своей  комнатe одeяло, подушки,  простыни, матрац  и
укладывать все это на письменный стол, затeм  влeз  на  него совсeм голый  и
стал писать  свою  книгу "Доски  Судьбы", гдe главное --  "мистическое число
317".  Грязен  и  неряшлив  он  был  до  такой степени,  что комната  вскорe
превратилась  в хлeв, и хозяйка выгнала с квартиры и его и  П. Хлeбников был
однако удачлив -- его прiютил у себя какой-то  лабазник, который чрезвычайно
заинтересовался "Досками Судьбы". Прожив у него недeли  двe,  Хлeбников стал
говорить, что ему для этой книги необходимо  побывать в астраханских степях.
Лабазник дал ему денег на билет, и  Хлeбников в восторгe помчался на вокзал.
Но  на   вокзалe   его   будто   бы  обокрали.   Лабазнику  опять   пришлось
раскошеливаться,  и  Хлeбников  наконец  уeхал.  Через  нeкоторое  время  из
Астрахани  получилось  письмо  от  какой-то   женщины,  которая  умоляла  П.
немедленно прieхать за Хлeбниковым:  иначе, писала она, Хлeбников  погибнет.
П., разумeется, полетeл в Астрахань с первым же поeздом. Прieхав туда ночью,
нашел Хлeбникова и  тот тотчас повел  его за  город, в степь, а в степи стал
говорить,  что ему "удалось  снестись с  со всeми 317-ю Предсeдателями", что
это великая важность для всего мiра, и так  ударил П. кулаком в  голову, что
поверг его в  обморок. Придя в себя, П.  с  трудом побрел  в город. Здeсь он
послe долгих поисков, уже совсeм поздней ночью, нашел Хлeбникова в  каком-то
кафэ.  Увидeв П.,  Хлeбников  опять  49 бросился  на  него  с  кулаками:  --
"Негодяй! Как ты смeл воскреснуть! Ты должен был умереть! Я здeсь уже снесся
по  всемiрному радiо  со  всeми  Предсeдателями  и избран ими  Предсeдателем
Земного  Шара!"  --  С  этих  пор  отношенiя между  нами  испортились  и  мы
разошлись, говорил П. Но Хлeбников был не дурак: возвратясь в Москву, вскорe
нашел себe новаго мецената, извeстнаго булочника Филиппова, который стал его
содержать, исполняя всe его  прихоти и Хлeбников поселился, по  словам П., в
роскошном номерe отеля  "Люкс" на  Тверской и  дверь  свою  украсил  снаружи
цвeтистым самодeльным плакатом:  на  этом плакатe  было нарисовано солнце на
лапках, а внизу стояла подпись:
     "Предсeдатель  Земного  Шара. Принимает от  двeнадцати дня до  половины
двeнадцатаго дня".
     Очень лубочная игра в помeшаннаго. А  за тeм  помeшанный разразился,  в
угоду большевикам, виршами вполнe разумными и выгодными:

        Нeт житья от господ!
        Одолeли, одолeли!
        Нас заeли!
        Знатных старух,
        Стариков со звeздой
        Нагишом бы погнать,
        Все господское стадо,
        Что украинскiй скот,
        Толстых, сeдых
        Молодых и худых,
        Нагишом бы все снять
        И сановное стадо
        И сановную знать 50
        Голяком бы погнать,
        Чтобы бич бы свистал,
        В звeздах гром громыхал!
        Гдe пощада? Гдe пощада?
        В одной парe быком
        Стариков со звeздой
        Повести голяком
        И погнать босиком,
        Пастухи чтобы шли
        Со взведенным курком.
        Одолeли! Одолeли!
        Околeли! Околeли!

     И дальше -- от лица прачки:

        Я бы на живодерню
        На одной веревкe
        Всeх господ привела
        Да потом по горлу
        Провела, провела,
        Я бeлье мое всполосну, всполосну!
        А потом господ
        Полосну, полосну!
        Крови лужица!
        В глазах кружится!

     У Блока, в "Двeнадцати", тоже есть такое:

        Уж я времячко
        Проведу, проведу...
        Уж я темечко
        Почешу, почешу...
        Уж я ножичком
        Полосну, полосну!

     Очень похоже на  Хлeбникова? Но вeдь всe 51 революцiи, всe их "лозунги"
однообразны до  пошлости: один  из главных -- рeжь попов,  рeжь  господ! Так
писал, напримeр, еще Рылeев:

        Первый нож -- на бояр, на вельмож,
        Второй нож -- на попов, на святош!

     И вот что надо отмeтить: какой "высокiй стиль" был в рeчах политиков, в
революцiонных призывах поэтов во время первой революцiй, затeм перед началам
второй! Был, напримeр, в Москвe  поэт Сергeй  Соколов, который, конечно,  не
удовольствовался такой птицей, как сокол, назвал себя  Кречетовым,  а своему
издательству дал названiе "Гриф", стихи же писал в таком родe:

        Возстань! Карай врагов страны,
        Как острый серп срeзает колос
        Вперед! Туда, гдe шум и крик,
        Гдe плещут красныя знамена!
        И когда горячей крови
        Ширь полей вспоит волна,
        Всколосись в зеленой нови,
        Возрожденная страна!

     Кровь  и  новь в  подобных  стихах, конечно,  неизбeжны. И еще  примeр:
революцiонные стихи Максимилiана Волошина:

        Народу русскому: я -- грозный Ангел Мщенья!
        Я в раны черныя, в распаханную новь
        Кидаю сeмена! Прошли вeка терпeнья,
        И голос мой -- набат! Хоругвь моя как кровь! 52

     Зато, когда революцiя  осуществляется, "высокiй  стиль" смeняется самым
низким, --  взять хоть то, что я выписал из "Пeсней мстителя".  С воцаренiем
же большевиков лиры поэтов зазвучали уж совсeм по хамски:

        Сорвали мы корону
        Со стараго Кремля!
        За заборами низкорослыми
        Гребем мы огненными веслами!

     Это ли не чудо: низкорослые заборы. И дальше:

        Взяли мы в шапкe
        Нахально сeли,
        Ногу на ногу задрав!
        Исуса -- на крест, а Варраву
        Под руки -- и по Тверскому!

        ___

     Я  был  в Петербургe в послeднiй раз, --  в  послeднiй раз в жизни!-- в
началe апрeля 17-го года, в дни прieзда  Ленина. Я был тогда,  между прочим,
на открытiи выставки финских картин.  Там собрался "весь Петербург" во главe
с  нашими  тогдашними  министрами   Временнаго  Правительства,   знаменитыми
думскими  депутатами и говорились финнам истерически подобострастныя рeчи. А
затeм я присутствовал на банкетe в честь финнов. И, Бог мой, до чего ладно и
многозначительно  связалось все то,  что я видeл  тогда в Петербургe,  с тeм
гомерическим безобразiем, в которое вылился банкет! Собрались на него всe тe
же, весь "цвeт  русской  53  интеллигенцiи",  то  есть знаменитые художники,
артисты, писатели, общественные дeятели, министры, депутаты  и  один высокiй
иностранный представитель, именно  посол Францiи.  Но  надо всeми возобладал
Маяковскiй. Я  сидeл за ужином  с Горьким и финским художником  Галленом.  И
начал Маяковскiй с того, что вдруг подошел к нам, вдвинул стул между  нами и
стал eсть с наших тарелок и пить из наших бокалов; Галлен глядeл на  него во
всe глаза --  так,  как глядeл  бы он,  вeроятно,  на  лошадь,  если бы  ее,
напримeр, ввели в эту банкетную залу. Горькiй хохотал. Я отодвинулся.
     -- Вы меня очень ненавидите? -- весело спросил меня Маяковскiй.
     Я отвeтил, что  нeт: "Слишком много чести было бы вам!" Он раскрыл свой
корытообразный  рот,  чтобы  сказать  что-то  еще,  но   тут  поднялся   для
оффицiальнаго  тоста  Милюков,  наш  тогдашнiй  министр  иностранных дал,  и
Маяковскiй кинулся к нему,  к серединe  стола. А там  вскочил на  стул и так
похабно заорал  что-то, что  Милюков опeшил.  Через секунду, оправившись, он
снова провозгласил: "Господа!" Но Маяковскiй заорал пуще прежняго. И Милюков
развел  руками и сeл. Но тут поднялся французскiй  посол. Очевидно,  он  был
вполнe  увeрен, что уж перед ним-то  русскiй хулиган спасует. Как бы не так!
Маяковскiй  мгновенно  заглушил его еще  болeе зычным ревом. Но  мало  того,
тотчас  началось дикое  и безсмысленное  неистовство  и в залe:  сподвижники
Маяковскаго тоже  заорали и  стали бить сапогами в  пол, кулаками  по столу,
стали  хохотать,  выть,  визжать,  хрюкать.   И  вдруг  все  покрыл  истинно
трагическiй  вопль  какого-то  финского  художника, 54  похожаго на  бритаго
моржа.  Уже хмельной  и смертельно блeдный,  он,  очевидно,  потрясенный  до
глубины души этим излишеством свинства,  стал что есть  силы  и буквально со
слезами кричать одно из русских слов, ему извeстных:
     -- Много! Многоо! Многоо!
     Одноглазый  пещерный  Полифем,   к  которому  попал  Одиссей   в  своих
странствiях,  намeревался  сожрать  Одиссея.   Маяковскаго  еще  в  гимназiи
пророчески прозвали Идiотом Полифемовичем.  Маяковскiй  и  прочiе тоже  были
довольно прожорливы  и весьма сильны своим  одноглазiем. Маяковскiе казались
нeкоторое время только площадными шутами. Но не даром Маяковскiй назвал себя
футуристом, то есть человeком будущаго: он уже чуял, что полифемское будущее
принадлежит  несомнeнно им,  Маяковским,  и что они,  Маяковскiе, вскорe  уж
навсегда  заткнут рот всeм прочим трибунам еще  великолeпнeе, чeм  сдeлал он
один на пиру в честь Финляндiи...
     "Много"!  Да, уж слишком много дала нам судьба  "великих, исторических"
событiй. Слишком поздно  родился  я.  Родись я раньше, не таковы были бы мои
писательскiя  воспоминанiя.  Не пришлось  бы  мнe  пережить и  то,  что  так
нераздeльно с ними: 1905 год,  потом первую мiровую войну, вслeд за ею 17-ый
год  и его  продолженiе,  Ленина,  Сталина, Гитлера...  Как не  позавидовать
нашему  праотцу  Ною!  Всего один потоп выпал на долю ему. И  какой прочный,
уютный, теплый  ковчег был у него и какое богатое продовольствiе: цeлых семь
пар чистых и двe пары нечистых, а всетаки очень  съeдобных тварей. И вeстник
мiра, благоденствiя, 55 голубь  с оливковой вeтвью в клювe, не  обманул его,
-- не то  что  нынeшнiе голуби  ("товарища"  Пикассо). И  отлично  сошла его
высадка на Араратe, и прекрасно закусил он и выпил и заснул сном праведника,
пригрeтый  ясным солнцем,  на первозданно  чистом  воздухe  новой вселенской
весны, в мiрe,  лишенном  всей допотопной  скверны, --  не то что  наш  мiр,
возвратившiйся к допотопному! Вышла, правда, у Ноя нехорошая исторiя с сыном
Хамом. Да  вeдь на  то и был  он Хам. А  главное: вeдь на весь мiр был тогда
лишь один, лишь единственный Хам. А теперь?

        ___

     Весной того же семнадцатаго года я видeл князя Кропоткина, столь ужасно
погибшаго в полифемском царствe Ленина.
     Кропоткин принадлежал к знатной  русской аристократiй,  в молодости был
одним из наиболeе приближенных к императору Александру Второму, затeм  бeжал
в Англiю, гдe и прожил до русской февральской революцiй, до весны 1917 года.
Вот тогда я и  познакомился с ним в Москвe и весьма был тронут и удивлен при
этом  знакомствe:  человeк,  столь знаменитый  на  всю  Европу,-- знаменитый
теоретик  анархизма и  автор "Записок революцiонера",  знаменитый еще и  как
географ,  путешественник  и   изслeдователь  восточной  Сибири  и   полярных
областей, --  оказался  маленьким старичком с розовым румянцем  на щеках,  с
легкими, как  пух,  остатками  бeлых  волос,  живым  и  каким-то  совершенно
очаровательным, младенчески  наивным, милым в  разговорe в обращенiи. Живые,
ясные  56 глаза,  добрый, довeрчивый взгляд, быстрая и мягкая великосвeтская
рeчь -- и это трогательное младенчество...
     Он окружен был тогда всеобщим почетом и всяческими  заботами о нем, он,
революцiонер,  -- хотя  и  весьма мирный, -- возвратившiйся на родину  послe
стольких  лeт  разлуки с  ней, был  тогда  гордостью  февральской революцiи,
наконец-то "освободившей Россiю от царизма", его поселили в чьем-то,  уже не
помню  в чьем именно, барском особнякe на одной из лучших улиц в  дворянской
части Москвы. В концe этого  года шли  собранiя на этой  квартирe Кропоткина
"для обсужденiя  вопроса о  созданiи Лиги Федералистов".  Конец того года --
что  уже  было тогда  в Россiи?  А  вот  русскiе интеллигенты  собирались  и
создавали какую-то  "Лигу" в том кровавом, сумасшедшем  домe, в который  уже
превратилась тогда вся Россiя.
     Но что "Лига"! Дальше было вот что:
     В мартe  1918 большевики выгнали его из особняка, реквизировали особняк
для своих нужд. Кропоткин покорно перебрался на  какую-то другую квартиру --
и стал добиваться свиданiя о Лениным: в преинаивнeйшей надеждe заставить его
раскаяться  в  том  чудовищном  террорe, который  уже шел  тогда в Россiи, и
наконец  добился  свиданiя.  Он почему-то оказался  "в добрых отношенiях"  с
одним из приближенных Ленина, с Бонч-Бруевичем, и  вот у него и состоялось в
Кремлe это свиданiе. Совершенно  непонятно: как мог Кропоткин быть "в добрых
отношенiях" с этим  рeдким  даже  среди  большевиков  негодяем? Оказывается,
всетаки  был.  И  мало  того:  пытался  повернуть  дeянiя  Ленина  "на  путь
гуманности".  А потерпeв неудачу, 57 "разочаровался"  в Ленинe  и говорил  о
своем свиданiи с ним, разводя руками:
     -- Я понял, что убeждать этого  человeка в чем бы то ни было совершенно
напрасно! Я упрекал его, что он, за покушенiе  на него, допустил убить двe с
половиной  тысячи невинных  людей. Но оказалось, что это не произвело на его
никакого впечатлeнiя...
     А затeм, когда большевики согнали князя анархиста и с  другой квартиры,
"оказалось", что надо переселяться из Москвы в уeздный город  Дмитров, а там
существовать  в  столь  пещерных  условiях,  какiя  и  не  снились  никакому
анархисту.  Там  Кропоткин  и  кончил  своя  дни,  пережив  истинно  миллiон
терзанiй; муки  от  голода,  муки  от цинги, муки от  холода, муки за старую
княгиню,  изнемогавшую  в  непрерывных заботах  и  хлопотах  о кускe гнилого
хлeба... Старый, маленькiй,  несчастный князь мечтал раздобыть себe валенки.
Но так  и не  раздобыл, -- только  напрасно  истратил нeсколько мeсяцев,  --
мeсяцев!  -- на полученiе  ордера  на эти валенки. А вечера  он проводил при
свeтe лучины, дописывая свое посмертное произведенiе "Об этикe".
     Можно  ли  придумать что-нибудь  страшнeе?  Чуть  ни вся  жизнь,  жизнь
человeка,  бывшаго когда-то  в особой близости  к  Александру  Второму, была
ухлопана на революцiонныя  мечты, на грезы об анархическом раe, -- это среди
нас-то, существ, еще не совсeм твердо научившихся ходить на задних лапах! --
и кончилась смертью в холодe,  в голодe, при дымной лучинe, среди наконец-то
осуществившейся революцiи, над рукописью о человeческой этикe. 58


Рахманинов

     При  моей  первой встрeчe  с  ним в  Ялтe  произошло между  нами  нeчто
подобное  тому, что бывало  только в романтическiе  годы  молодости Герцена,
Тургенева, когда люди могли проводить цeлыя ночи в  разговорах о прекрасном,
вeчном,  о высоким  искусствe,  впослeдствiи,  до его  послeдняго отъeзда  в
Америку, встрeчались мы с  ним от времени до  времени очень дружески, но все
же не  так, как  в ту встрeчу, когда, проговорив чуть не  всю ночь на берегу
моря, он обнял меня и сказал; "Будем друзьями  навсегда!" Уж очень  различны
были наши  жизненные пути,  судьба все  разъединяла нас,  встрeчи наши  были
всегда  случайны, чаще всего  недолги и  была,  мнe  кажется, вообще большая
сдержанность в характерe  моего  высокаго  друга. А в ту ночь  мы  были  еще
молоды,  были далеки  от сдержанности, как-то внезапно  сблизились чуть не с
первых слов, которыми обмeнялись  в большом обществe,  собравшемся,  уже  не
помню  почему,  на вес