t; ты забыл, что тебя ждут...
     И  он  тоже поднялся и  с  извиняющейся,  даже как  бы  чуть  виноватой
улыбкой, с  поднятыми  бровями,  глядя мнe  прямо  в лицо своими  маленькими
глазами, в которых воe была какая-то темная  грусть, опять забрал мою руку в
свою:
     -- Ну, до свиданiя, до  свиданiя,  дай вам Бог, приходите ко мнe, когда
опять будете  в Москвe...  Не  ждите  многаго от жизни, лучшаго времени, чeм
теперь,  у вас не будет... Счастья в жизни нeт,  есть только зарницы его, --
цeните их, живите ими...
     И  я ушел,  убeжал,  совершенно внe себя, и  провел вполнe  сумасшедшую
ночь, непрерывно  видeл его во снe с такой  разительной яркостью  и  в такой
дикой путаницe, что и  теперь  вспомнить жутко, захватывал себя, просыпаясь,
на том, что я что-то бормочу, брежу...
     Возвратясь в Полтаву, я  писал ему и получил от него нeсколько ласковых
отвeтных писем. В одном из них он опять дал мнe понять, что не стоит мнe так
уж стараться быть толстовцем, но я все не унимался: обручи набивать  бросил,
но стал торговать книжками "Посредника", незаконно,  без должнаго разрeшенiя
продавать их на базарах, на ярмарках, за что и был судим и приговорен сидeть
в тюрьмe, -- от которой меня спас, к моему тогдашнему большому горю, царскiй
манифест -- затeм завел 74 книжную лавку, полтавское отдeленiе "Посредника",
и так запутал счета, что порою примeривался повeситься. В концe концов я эту
лавку просто бросил, уeхал в Москву, но и  там все еще пытался увeрить себя,
что  я  брат  и  единомышленник руководителей этого "Посредника" и тeх,  что
постоянно торчали в  его помeщенiи,  наставляя друг  друга на  счет "доброй"
жизни. Там-то я  и  видeл его  еще  нeсколько  раз.  Он туда иногда заходил,
вeрнeе,  забeгал (ибо  он  ходил страшно легко и  быстро) по  вечерам  и, не
снимая  полушубка, сидeл час или  два, со всeх  сторон  окруженный  братiей,
серьезно  дeлавшей  ему порою  такiе вопросы: "Лев  Николаевич,  но что-же я
должен  был бы сдeлать, если бы на  меня напал, напримeр, тигр?"  Он в таких
случаях только смущенно улыбался и говорил:
     --  Да  какой же  тигр, откуда тигр? Я вот  за всю жизнь не встрeтил ни
одного тигра...
     Вспоминаю еще, как однажды сказал ему, желая  сказать  прiятное и  даже
слегка подольститься:
     -- Вот всюду возникают теперь эти общества трезвости.
     Он слегка нахмурился:
     -- Какiя общества?
     -- Общества трезвости...
     -- То есть, это  когда собираются, чтобы водки не пить? Вздор. Чтобы не
пить, не  зачeм собираться. А уж если  собираться, то надо пить.  Все вздор,
ложь, подмeна дeйствiя видимостью его...
     А на  дому я был у него еще только один раз.  Меня  провели через залу,
гдe я когда-то впервые сидeл с ним возлe милой розовой лампы, 75 потом в эту
маленькую  дверку, по ступенькам  за ней  и  по  узкому коридору, и  я робко
стукнул в дверь направо.
     -- Войдите, -- отвeтил старческiй альтовый голос.
     И  я  вошел и увидeл низкую,  небольшую комнату, тонувшую в  сумракe от
желeзнаго щитка над старинным подсвeчником  в двe свeчи, кожаный диван возлe
стола,  на  котором стоял этот подсвeчник, а потом и его самого, с книжкой в
руках.  При моем  входe он  быстро поднялся  и неловко, даже, как показалось
мнe, смущенно бросил ее в  угол  дивана.  Но  глаза  у меня были мeткiе, и я
увидeл, что  читал он, то есть перечитывал (и, вeрно, уже  не в  первый раз,
как дeлаем  это  и мы, грeшные)  свое  собственное  произведенiе, только что
напечатанное  тогда,  -- "Хозяин  и  работник". Я, от восхищенiя  перед этой
вещью,  имeл безтактность  издать восторженное  восклицанiе. А он покраснeл,
замахал руками:
     --  Ах, не  говорите! Это  ужас, это так ничтожно, что  мнe  по  улицам
ходить стыдно!
     Лицо у него было в этот вечер худое,  темное, строгое, точно  из бронзы
литое. Он очень страдал в тe дни -- не задолго перед тeм умер его семилeтнiй
Ваня. И послe "Хозяина и работника" он тотчас же заговорил о нем:
     -- Да, да,  милый, прелестный мальчик был. Но что  это значит  -- умер?
Смерти нeт, он не умер, раз мы любим его, живем им!
     Вскорe мы вышли и пошли в "Посредник". Была черная мартовская ночь, дул
весеннiй  вeтер,  раздувая огни фонарей. Мы  бeжали  наискось  по  снeжному,
бeлому Дeвичью Полю, он  прыгал через канавы, так что я едва поспeвал 76  за
ним, и опять говорил -- отрывисто, строго, рeзко:
     -- Смерти нeту, смерти нeту!
     В послeднiй  раз я  видeл  его лeт через  десять  послe того. В страшно
морозный вeтер, среди огней за сверкающими,  обледенeлыми окнами  магазинов,
шел по Арбату --  и неожиданно  столкнулся  с ним, бeгущим своей  пружинной,
подпрыгивающей походкой прямо навстрeчу мнe. Я остановился и сдернул  шапку.
Он тоже прiостановился и сразу узнал меня:
     -- Ах, это вы! Здравствуйте, надeвайте, пожалуйста,  надeвайте шапку...
Ну, как, что, гдe вы и что с вами?
     Старческое лицо его так застыло, посинeло, что имeло  совсeм несчастный
вид. Что-то вязаное из голубой песцовой шерсти, что было на его головe, было
похоже  на  старушечiй  шлык. Большая  рука, которую он  вынул  из  песцовой
перчатки, была совершенно  ледяная.  Поговорив, он  крeпко и нeжно нeсколько
раз пожал ею мою, опять глядя мнe в глаза горестно, с поднятыми бровями.
     -- Ну, Христос с вами, Христос с вами, до свиданiя...

     1927 г. 77


Чехов

        I

     Я  познакомился с  ним в  Москвe,  в  концe девяносто пятаго  года. Мнe
запомнилось нeсколько характерных фраз его.
     -- Вы много пишете? -- спросил он меня как-то.
     Я отвeтил, что мало.
     -- Напрасно, -- почти угрюмо сказал он своим низким грудным голосом. --
Нужно, знаете, работать... Не покладая рук... всю жизнь.
     И, помолчав, без видимой связи прибавил:
     -- По-моему, написав разсказ, слeдует  вычеркивать его начало  и конец.
Тут мы, беллетристы, больше всего  врем... И короче,  как  можно короче надо
писать.
     Послe  Москвы мы не видeлись до весны девяносто девятаго года.  Прieхав
этой  весной на нeсколько дней  в Ялту, я однажды вечером  встрeтил  его  на
набережной.
     -- Почему вы не заходите  ко мнe? -- сказал он. -- Непремeнно приходите
завтра.
     -- Когда? -- спросил я.
     -- Утром, часу в восьмом.
     И, вeроятно, замeтив на моем лицe удивленiе, он пояснил: 78
     -- Мы встаем рано. А вы?
     -- Я тоже, -- сказал я.
     -- Ну, так  вот и приходите,  как встанете.  Будем пить  кофе. Вы пьете
кофе?  Утром надо  пить не чай, а  кофе.  Чудесная  вещь.  Я, когда работаю,
ограничиваюсь до вечера только кофе  и бульоном. Утром -- кофе, в полдень --
бульон.
     Потом мы молча прошли набережную и сeли и скверe на скамью.
     -- Любите вы море? -- сказал я.
     -- Да, -- отвeтил он, - Только уж очень оно пустынно.
     -- Это-то и хорошо, -- сказал я.
     -- Не знаю,  --  отвeтил он, глядя куда-то вдаль  и,  очевидно, думая о
чем-то своем. -- По-моему, хорошо быть офицером, молодым студентом... Сидeть
гдe-нибудь в людном мeстe, слушать веселую музыку...
     И, по своей манерe, помолчал и без видимой связи прибавил:
     --  Очень  трудно описывать море. Знаете, какое  описанiе моря читал  я
недавно  в  одной ученической  тетрадкe?  "Море  было  большое".  И  только.
По-моему, чудесно.
     В Москвe я видeл человeка  средних  лeт, высокаго, стройнаго, легкаго в
движенiях; встрeтил он  меня  привeтливо, но  так  просто, что я принял  эту
простоту за холодность. В Ялтe я нашел  его сильно измeнившимся: он похудeл,
потемнeл в лицe, двигался медленнeе, голос его звучал глуше. Но, в общем, он
был  почти тот  же, что  в Москвe:  привeтлив, но сдержан,  говорил довольно
оживленно,  но еще болeе просто и кратко,  и во  время разговора все думал о
чем-то своем,  предоставляя  собесeднику самому  79  улавливать  переходы  в
скрытом теченiи своих  мыслей, и  все  глядeл  на море сквозь стекла пенсне,
слегка приподняв лицо. На другое утро послe встрeчи на набережной я поeхал к
нему  на дачу. Хорошо  помню это солнечное утро,  которое  мы провели  в его
садики. С тeх пор я начал бывать  у него все  чаще, а  потом стал  и  совсeм
своим человeком  в его домe. Сообразно с этим измeнилось и  отношенiе его ко
мнe, стало сердечнeе, проще...
     Бeлая  каменная  дача  в  Ауткe, ея  маленькiй  садик, который  с такой
заботливостью разводил он,  всегда  любившiй цвeты,  деревья,  его  кабинет,
украшенiем  котораго служили только  двe-три  картины  Левитана  да  большое
полукруглое окно,  открывавшее вид  на утонувшую  в  садах долину Учан-Су  и
синiй треугольник моря, тe часы, дни, иногда даже недeли, которыя проводил я
на этой дачe, навсегда останутся памятны мнe...
     Наединe  со  мной он  часто  смeялся своим заразительным  смeхом, любил
шутить, выдумывать  разныя  разности, нелeпыя прозвища; как только ему  хоть
немного становилось лучше, он был неистощим на все на это. Любил разговоры о
литературe.  Говоря о ней, часто  восхищался Мопассаном,  Толстым.  Особенно
часто он говорил именно о них да еще о "Тамани" Лермонтова.
     --  Не могу понять, -- говорил он, --  как  мог он,  будучи  мальчиком,
сдeлать это! Вот бы написать такую вещь да еще  водевиль хорошiй, тогда бы и
умереть можно!
     Часто говорил:
     -- Никому  не  слeдует  читать своих вещей до  напечатанiя. Никогда  не
слeдует слушать 80  ничьих совeтов. Ошибся, соврал -- пусть и  ошибка  будет
принадлежать только тебe. В  работe надо быть смeлым. Есть большiя собаки  и
есть маленькiя  собаки, но  маленькiя  не  должны  смущаться  существованiем
больших: всe обязаны лаять -- и лаять тeм голосом, какой Господь Бог дал.
     Почти про  всeх  умерших писателей говорят, что  они радовались  чужому
успeху,  что они были чужды самолюбiя. Но он дeйствительно радовался всякому
таланту, и не мог не  радоваться: слово "бездарность" было, кажется,  высшей
бранью в его устах. К своим собственным  литературным успeхам он относился с
затаенной горечью.
     -- Да, Антон Павлович, вот скоро и юбилей ваш будем праздновать!
     -- Знаю-с я эти юбилеи! Бранят человeка двадцать пять лeт на всe корки,
а  потом  дарят ему гусиное перо из алюминiя и цeлый день несут над ним,  со
слезами и поцeлуями, восторженную ахинею!
     -- Читали,  Антон Павлович? -- скажешь ему, увидав гдe-нибудь статью  о
нем.
     Он только лукаво покосится поверх пенсне:
     -- Покорно  вас благодарю! Напишут о  ком-нибудь тысячу строк,  а внизу
прибавят: "а вот еще есть писатель Чехов: нытик..." А какой я нытик? Какой я
"хмурый человeк", какая я "холодная кровь", как называют меня критики? Какой
я  "пессимист?" Вeдь из моих вещей самый любимый мой разсказ -- "Студент". И
слово-то противное: "пессимист..."
     И порою прибавит:
     --  Когда  вас,  милостивый  государь,  гдe-нибудь  бранят,  вы  почаще
вспоминайте нас, грeшных: 81  нас, как в  бурсe,  критики  драли за малeйшую
провинность.   Мнe  один  критик  пророчил,  что  я  умру   под  забором:  я
представлялся ему молодым человeком, выгнанным из гимназiи за пьянство.

        ___

     -- Садиться писать нужно, только тогда, когда чувствуешь себя холодным,
как лед, -- сказал он однажды.

        ___

     "Публикует  "Скорпiон" о своей книгe неряшливо, -- писал он  мнe  послe
выхода  первой книги "Сeверных Цвeтов".  --  Выставляет  меня  первым, и  я,
прочитав это объявленiе в "Русских  Вeдомостях", поклялся больше уже никогда
не водиться ни со скорпiонами, ни с крокодилами, ни с ужами".
     Он  дал тогда, по моему настоянiю, в альманах "Скорпiона" один из своих
юношеских разсказов ("В морe"). Впослeдствiи в этом раскаивался:
     -- Нeт, все это  новое московское искусство -- вздор, -- говорил он. --
Помню, в Таганрогe я видeл вывeску: "Заведенiй искустевных минеральных вод".
Вот  и это то же самое. Ново  только  то, что талантливо. Что талантливо, то
ново.

        ___

     Одно из моих послeдних воспоминанiй о нем относится к ранней веснe 1903
года. Ялта, 82 гостиница "Россiя". Уж позднiй вечер. Вдруг зовут к телефону.
Подхожу и слышу:
     -- Милсдарь, возьмите хорошаго извозчика и  заeзжайте за мной. Поeдемте
кататься.
     -- Кататься? Ночью? Что с вами, Антон Павлович?
     -- Влюблен.
     -- Это хорошо, но уже десятый час. И потом -- вы можете простудиться...
     -- Молодой человeк, не разсуждайте-с!
     Через десять минут я  был в  Ауткe. В домe, гдe  он зимою жил  только с
матерью, была,  как  всегда,  тишина,  темнота, тускло горeли  двe  свeчки в
кабинетe. И, как всегда, у  меня сжалось сердце при видe этого кабинета, гдe
для него протекло столько одиноких зимних вечеров.
     -- Чудесная ночь! --  сказал  он с  необычайной  для  него  мягкостью и
какой-то грустной радостью, встрeчая меня. -- А дома --  такая скука! Только
и радости,  что затрещит телефон,  да кто-нибудь спросит,  что  я дeлаю, а я
отвeчу: мышей ловлю. Поeдемте в Орiанду.
     Ночь была  теплая,  тихая,  с ясным мeсяцем, с легкими бeлыми облаками.
Экипаж катился по бeлому шоссе, мы молчали, глядя на блестящую равнину моря.
Потом пошел лeс с легкими  узорами тeней, за ним  зачернeли толпы кипарисов,
возносившихся  к звeздам. Когда мы оставили экипаж  и  тихо пошли под  ними,
мимо голубовато-блeдных  в лунном свeтe развалин дворца, он внезапно сказал,
прiостанавливаясь:
     -- Знаете, сколько лeт еще будут читать меня? Семь.
     -- Почему семь? -- спросил я.
     -- Ну, семь с половиной. 83
     -- Вы грустны сегодня, Антон  Павлович, -- сказал я, глядя на его лицо,
блeдное от луннаго свeта.
     Опустив глаза,  он  задумчиво  копал  концом палки мелкiе камешки,  но,
когда я сказал, что он грустен, он шутливо покосился на меня.
     -- Это вы грустны, -- отвeтил он. -- И  грустны оттого, что потратились
на извозчика.
     А потом серьезно прибавил:
     -- Читать же меня будут все-таки только семь лeт, а жить мнe осталось и
того меньше: шесть. Не говорите только об этом одесским репортерам...
     Прожил он не шесть лeт, а всего год с небольшим.

        ___

     Одно из его послeдних писем я получил в январe слeдующаго года в Ниццe:
     "Здравствуйте,  милый  И. А.! С  Новым годом, с новым счастьем!  Письмо
Ваше получил, спасибо. У нас в Москвe все благополучно, новаго (кромe Новаго
года) ничего нeт и  не  предвидится, пьеса моя еще не шла, и когда пойдет --
неизвeстно... Очень  возможно, что в февралe я прieду в Ниццу... Поклонитесь
от  меня  милому  теплому  солнцу,   тихому  морю.  Живите  в   свое  полное
удовольствiе, утeшайтесь,  пишите  почаще Вашим  друзьям... Будьте  здоровы,
веселы,  счастливы и не  забывайте бурых  сeверных  компатрiотов, страдающих
несваренiем и дурным расположенiем духа. Цeлую Вас и обнимаю".

             1904 г. 84

II

     Однажды он сказал (по своему обыкновенно, внезапно):
     -- Знаете, какая раз была исторiя со мной?
     И,  посмотрeв  нeкоторое  время  в  лицо  мнe  через  пенсне,  принялся
хохотать:
     --  Понимаете,  поднимаюсь  я  как-то  по главной  лeстницe московскаго
Благороднаго  Собранiя, а у  зеркала,  спиной ко  мнe, стоит  Южин-Сумбатов,
держит  за пуговицу Потапенко  и  настойчиво, даже сквозь зубы, говорит ему:
"Да, пойми-же ты,  что  ты теперь первый,  первый  писатель в Россiи!" --  И
вдруг видит в зеркалe меня, краснeет и скороговоркой прибавляет, указывая на
меня через плечо: "И он..."

        ___

     Многим  это покажется  очень странным, но это так: он не любил актрис и
актеров, говорил о них:
     -- На семьдесят пять  лeт  отстали  в развитiи  от  русскаго  общества.
Пошлые,  насквозь  прожженные  самолюбiем  люди.  Вот,  напримeр,  вспоминаю
Соловцова...
     --  Позвольте,  --  говорю  я,  -- а  помните  телеграмму,  которую  вы
отправили Соловцовскому театру послe его смерти?
     -- Мало ли что приходится писать  в письмах, телеграммах. Мало ли что и
про что говоришь иногда, чтобы не обижать...
     И, помолчав, с новым смeхом:
     -- И про Художественный театр...

        --- 85

     В его  записной книжкe есть кое-что, что я слышал  от  него самого. Он,
напримeр, не раз спрашивал меня (каждый раз забывая,  что уже говорил это, и
каждый раз смeясь от всей души):
     -- Послушайте,  а вы знаете  тип такой дамы,  глядя на которую,  всегда
думаешь, что у нея под корсажем жабры?
     Не раз говорил:
     --  В природe из мерзкой гусеницы выходит  прелестная  бабочка, а вот у
людей наоборот: из прелестной бабочки выходит мерзкая гусеница...
     --  Ужасно обeдать каждый день с человeком, который заикается и говорит
глупости...
     -- Когда бездарная актриса  eсть куропатку, мнe жаль куропатку, которая
была во сто раз умнeй и талантливeй этой актрисы...
     --  Савина,  как бы там ни  восхищались  ею, была на сценe то  же,  что
Виктор Крылов среди драматургов...
     Иногда говорил:
     -- Писатель должен быть нищим, должен  быть в таком положенiи, чтобы он
знал, что помрет с голоду,  если не будет писать, будет потакать своей лeни.
Писателей  надо  отдавать  в арестантскiя  роты  и там  принуждать их писать
карцерами,  поркой,  побоями... Ах,  как  я  благодарен  судьбe, что  был  в
молодости  так  бeден!  Как  восхищался  Давыдовой!  Придет, бывало,  к  ней
Мамин-Сибиряк:  "Александра  Аркадьевна,  у  меня  ни  копейки,  дайте  хоть
пятьдесят рублей авансу". --  "Хоть умрите, милый, не дам. Дам  только в том
случаe, если согласитесь, что я запру вас сейчас у себя в кабинетe на замок,
пришлю вам чернил, перо, бумаги и три бутылки 86 пива и выпущу только тогда,
когда вы постучите и скажете мнe, что у вас готов разсказ".
     А иногда говорил совсeм другое:
     --  Писатель должен быть баснословно  богат, так  богат, чтобы он мог в
любую  минуту  отправиться в путешествiе  вокруг  свeта на собственной яхтe,
снарядить экспедицiю к истокам  Нила,  к  южному полюсу,  в Тибет  и Аравiю,
купить себe весь  Кавказ или Гималаи... Толстой говорит, что человeку  нужно
всего  три аршина земли. Вздор -- три  аршина земли нужно мертвому, а живому
нужен весь земной шар. И особенно -- писателю...
     Говоря о Толстом, он как-то сказал:
     -- Чeм я особенно в нем восхищаюсь, так это его презрeнiем ко всeм нам,
прочим писателям, или лучше сказать, не презрeнiем, а  тeм, что он всeх нас,
прочих  писателей,  считает  совершенно  за  ничто.  Вот  он  иногда  хвалит
Мопассана, Куприна, Семенова, меня... Отчего хвалит?  Оттого, что он смотрит
на нас,  как на дeтей. Наши повeсти, разсказы, романы для него дeтскiя игры,
и  поэтому он,  в  сущности,  одними  глазами  глядит  и на Мопассана  и  на
Семенова. Вот Шекспир -- другое дeло. Это уже взрослый и раздражает его, что
пишет не по-толстовски...

        ___

     Однажды,  читая  газеты, он поднял лицо  и,  не  спeша, без  интонацiй,
сказал:
     -- Все  время  так: Короленко и Чехов,  Потапенко  и  Чехов,  Горькiй и
Чехов...
     Теперь он выявлен. Но,  думается, и до  сих  пор  не понят как слeдует:
слишком своеобразный, сложный был он человeк, душа скрытная. 87
     Замeчательная есть строка в его записной книжкe:
     -- Как я буду лежать в могилe один, так в сущности я и живу один.

        ___

     В ту же записную книжку он занес такiя мысли:
     -- Как люди  охотно обманываются, как  любят они  пророков,  вeщателей,
какое это стадо!
     --  На  одного  умнаго  полагается  1000  глупых,  на одно  умное слово
приходится 1000 глупых, и эта тысяча заглушает.
     Его заглушали  долго. До "Мужиков",  далеко не лучшей его вещи, большая
публика охотно читала его;  но  для нея  он был  только занятный разсказчик,
автор  "Винта",  "Жалобной книги"...  Люди  "идейные" интересовались  им,  в
общем, мало: признавали  его талантливость, но серьезно на него не смотрeли,
-- помню, как нeкоторые из них искренно хохотали надо мной, юнцом,  когда  я
осмeлился  сравнивать его с  Гаршиным,  Короленко, а были  и такiе,  которые
говорили, что и читать-то никогда  не станут  человeка