прелесть всему произведению.
     Помимо  этого, Куприн хорошо  знал  жаргоны русского  языка,  вплоть до
"блатного"   языка   и   жаргона    проституток,   до   речи   обывателя   и
полуинтеллигента. Это  качество придает  его  рассказам  острую  типичность.
Куприн  свободно  владел  способностью характеристики  не  только  отдельных
людей,  но и  больших  прослоек  русского  общества при  помощи их  языковых
особенностей, при помощи диалога.
     Примеров  можно привести много,  но достаточно  хотя бы  двух  - манеры
говорить инженера Боброва из "Молоха" и студента из рассказа "Река жизни".
     Ничто   так   не   разоблачает   внутреннюю   несостоя-тельносгь   этих
"интеллигентов", как их язык-приподнятый, временами даже ходульный, книжный,
многословный, "прекраснодушный", но лишенный твердости и силы.
     По размаху своего  таланта, по  своему живому  языку Куприн  окончил не
только "литературную консерваторию", но и несколько литературных академий.
     Еще  будучи  офицером, Куприн  ездил  в  Петербург  держать  экзамен  в
Академию генерального штаба. Экзамена он не выдержал, но поездка помогла ему
установить связь с журналом "Русское бо1атство" и несколькими писателями.
     С тех пор, несмотря на  беспрерывные скитания иногда по самым забытым и
глухим углам  страны,  Куприн  не  прерывал  эти связи. Он познакомился  сЧе
ховым,  часто  бывал  у  него  в  Ялте на Аутке и сдружился там  с  Буниным,
Горьким,  Федоровым,  писателем-доктором  Елпатьевским  и со всем  чеховским
окружением.
     Среди писателей он  выделялся  своей  непосредственностью,  простотой и
образом жизни,  далекям от  обыч  пого  писательского существования. Дружа с
писателями,  Куприн  никогда  не  изменял своим старым друзьям  из  рабочих,
рыбаков, крестьян и  матросов, из простонародья и ради общения с ними  легко
мог поступиться обществом литераторов.
     В нем не было тщеславия. Он никогда не говорил о себе как о писателе, -
возможно,  что он  просто забывал об  этом.  Но он никогда не упускал случая
помочь начинающему писателю, особенно если он происходил из милой его сердцу
простонародной среды.
     Писатель  Н.  Никандров  рассказывал  мне,  как  Куприн упорно тащил  и
жестоко  заставлял его,  Никанд-рова,  работать,  чтобы "сколотить  из  него
настоящего писателя".
     История эта вообще интересна для характеристики того времени.
     В  1905   году   Никандров-бывший   черноморский   рыбак   -  сидел   в
севастопольской тюрьме за принадлежность к организации эсеров.
     Севастопольская  тюрьма  была  расположена  вблизи Базарной площади,  в
месте довольно оживленном. Было лето. Стояла жара, и  потому окна  в камерах
были открыты.
     Никандрову - человеку необыкновенно жизнерадостному и большому говоруну
-  было  скучно  сидеть  без  дела, и он придумывал себе развлечения. Стоя у
окна,  он  следил  за  пешеходами,  шедшими  на  базар,  главным образом  за
крикливыми   южными    хозяйками.    Как   только   хозяйки,   встретившись,
останавливались и  заводили разговор, Никандров  начинал вслух сочинять этот
разговор -  смехотворный и необыкновенно сочный. Никандров хорошо знал быт и
нравы южан.
     Вся тюрьма слушала Никандрова у открытых окон и награждала его рассказы
хохотом и аплодисментами.
     Однажды  Никандров  получил   через  уголовного,  прибиравшего  камеры,
записку. В ней было сказано,  что если Никандров набросает  на  бумаге  свои
устные  рассказы и передаст их автору этой  записки, то рассказы можно будет
напечатать  в севастопольской газете  и  даже получить  за  них  гонорар Под
запиской стояла незнакомая Никандрову подпись - Гриневский.  Это был  А.  С.
Грин.
     Никандров  набросал свои озорные рассказы,  переслал их Грину, и вскоре
рассказы действительно были напечатаны.
     После освобождения из тюрьмы Никандров зашел в редакцию севастопольской
газеты. Там  на его  имя  лежало письмо из  Балаклавы от  Куприна.  Куприн с
восхищением отзывался о рассказах Никандрова и приглашал неизвестного автора
к себе.
     Никандров поехал к Куприну в Балаклаву, они быстро сдружились, и Куприн
просто заставлял Никандрова  писать  и  долго  и терпеливо учил  его основам
писательского мастерства.
     В Балаклаве Куприн написал  один из  самых обаятельных  своих рассказов
"Листригоны".
     Я уже  говорил о том, что  почти все вещи Куприна автобиографичны.  Все
мечтатели и все влюбленные в  жизнь  в его рассказах  - это он  сам, Куприн,
цельный  и непосредственный человек,  не  знающий  ни рисовки,  ни  позы, ни
резонерства. Поэтому его неудержимо тянуло к таким же простым и ярким людям,
каким он был сам
     Таковы были балаклавские греки - "листригоны".
     Вообще   "Листригоны"   занимают   по   своей    поэтичности,   свободе
повествования и вместе с тем по живописной  конкретности людей, обстановки и
пейзажа особое место в творчестве Куприна.
     "Листригоны" - удивительная по простоте и прелести поэма русской прозы.
Каждая черта, каждая деталь вызывают улыбку, - настолько все ощутимо верно и
просто.
     Двумя-тремя лаконичными фразами Куприн дает тонкое, эмоциональное, если
можно так выразиться, представление о Балаклаве.
     Вот, например, одна из таких фраз:
     "Нигде во всей России - а я порядочно ее изъездил по всем направлениям,
-  нигде  я не  слушал  такой  глубокой,  полной, совершенной тишины, как  в
Балаклаве.  Выходишь на балкон  -  и  весь  поглощаешься мраком и молчанием.
Черное небо, черная вода в заливе, черные горы. Вода так густа, так тяжела и
так спокойна, что звезды отражаются в ней, не рябясь и не мигая".
     Куприн недаром жил  в Балаклаве Нет,  по-моему, лучшего места (конечно,
зимой, когда Балаклава пустеет) для писательской работы.
     Что-то гриновское есть в этом городке, в его греческих  домах с пустыми
нишами  дчя  статуй,  в  тончайших  голубых  сетях,  разостланных  прямо  на
набережной,  в его уютных лесенках, в закоулках и переходах, в его тишине, в
близости открытого  моря Гул шторма слышен  рядом,  за  мысом, тогда  как  в
Балаклавской  бухте  вода,  налитая  вровень со старыми  набережными,  стоит
неподвижно и ветер даже не шелестит в сухой листве акаций
     Но  самыми поразительными, действительно  магическими и необыкновенными
являются балаклавские ночи, когда свет  единственного  в городе фонаря тонет
во  мраке  и  так  хорошо думать, сидя на  бачконе,  в  кромешной  темноте и
чувствовать беспредельный  покой  и какую-то, я бы  сказал,  тиыину сердца В
этой  тишине должны рождаться удивительные мысли и такие удивительные книги,
как "Листригочы >.
     У Куприна есть цикл рассказов "Лесная глушь", "Болото",  "На  глухарей"
Их  объединяет место действия  - леса,  но по  своему содержанию  они  очень
различны.
     Благоговейная и спокойная любовь Куприна к природе  очень заразительна,
и в этом тоже чувствуется сила его таланта.
     О  природе,  о лесах, о какой-нибудь  хибарке смолокуров Полесья Куприн
рассказывает так, что тоска начинает грызть сердце, - тоска  от того, что ты
сейчас не  там,  не в этих  местах, тоска от страстного  желания  немедленно
увидеть их во всей девственной суровости и красоте.
     Одно время  Куприн жил в  Мещерских  лесах у вдужа сестры, лесничего  в
Криушах. Действие рассказа "Болото" происходит в Мещере.
     Память о  зяте Куприна и о  нем самом  еще жива среди  старых мещерских
лесников и объездчиков.  Они  даже  показывают  место, где  стояла  сторожка
лесника  Степана, описанного  Куприным  в  "Болоте", - безответного,  тихого
человека, умершего, как и вся его семья, от малярии.
     Сторожка  стояла  на  Боровом Мху, на  обширном б.олоте. Такие болота в
Рязанской области зовут мша-рами. Сейчас  Боровой Мох почти осушен и лесники
на нем  уже  не живут.  Лесные  сторожки-кордоны  вынесены  из  болот на так
называемые "острова", на песчаные бугры среди сосновых лесов.
     На  буграх  сухо  и тепло, но жить там летом - тоже адовая мука. Комара
столько,  что семьи лесников  по неделям не выходят из  избы и сидят в едком
дыму от  дымокуров.  Спят  только  под  марлевыми  пологами. К  осени  комар
исчезает, и потому осень - самое  благословенное время  для  лесных жителей.
Воздух свеж и чист, и последняя легкая теплота еще прогревает сосновые чащи.
     О великой силе комаров можно судить хотя бы по тому,  что листва  ольхи
по берегам озер и на болотах днем кажется серой, а не  зеленой, от  плотного
слоя комаров, сидящих  на деревьях. А по вечерам все бэ-лота зудят тонким и,
кажется, всемирным комариным писком.
     Мне случилось  ночевать на мшарах. Ни  костер,  ни толстая подстилка из
сосновых веток не спасали от резкого водянистого холода,  что сочился снизу,
из самых недр  земли. А  туманы были  такие, что  никак не могли разгореться
костры.
     Все  сказанное выше  -  только внешняя  обстановка  рассказа  "Болото".
Рассказ этот  с потрясающей  силой  обличает идиотизм  деревенской  жизни  и
тупую, поистине  рабскую покорность человека перед недоброй силой тогдашнего
общественного строя. Вся беспомощность  лесника Степана, вся его безответная
философия сводится к словам: "Не мы, так другие".
     Есть у Куприна одна заветная тема. Он  прикасается к  ней целомудренно,
благоговейно и нервно. Да иначе к ней и нельзя прикасаться. Это-тема любви.
     Иногда кажется, что о любви в мировой литературе сказано все. Что можно
сказать о любви после "Тристана и Изольды", после сонетов Петрарки и история
Манон Леско, после пушкинского "Для берегов отчизны дальней", лермонтовского
-  "Не  смейся  над  моей  пророческой тоскою",  после  "Анны  Карениной"  и
чеховской "Дамы с собачкой"^
     Но у любви тысячи аспектов, и в каждом из них - свой свет, своя печаль,
свое счастье и свое благоухание.
     Один  из самых благоуханных  и  томительных рассказов  о любви-и  самых
печальных-это куприн-ский "Гранатовый браслет".
     Куприн плакал  над рукописью "Гранатового браслега",  плакал  скупыми и
облегчающими слезами.  К сожалению, писатели не так часто  плачут  и хохочут
над своими рукописями. Я говорю к сожалению, потому, что и эти слезы и  этот
смех говорят о глубокой жизненности  того, что писатель создал, иной раз сам
не понимая до конца силы своего перевоплощения и своего таланта.
     Куприн говорил о "Гранатовом браслете", что ничего более целомудренного
он еще не писал.
     Это  верно. У Куприна  есть  много  тонких и превосходных  рассказов  о
любви, об ожидании любви,  о тра-1ических ее  исходах, об ее поэзии, тоске и
вечной  юности.  Куприн  всегда  и  всюду  благословлял  любовь. Он  посылал
"великое  благословение  всему:  земле,  водам,  деревьям,  цветам, небесам,
запахам, людям,  зверям и  вечной благости и вечной  красоте, заключенной  в
женщине".
     Характерно, что великая любовь поражает самого обыкновенного человека -
гнущего спину за канцелярским столом чиновника контрольной палаты Желткова.
     Невозможно без тяжелого душевного волнения читать конец  оассказа с его
изумительно найденным рефреном: "Да святится имя твое!"
     Особую  силу  "Гранатовому  браслету"  придает  то,  что  в нем  любовь
существует как нежданный подарок -  поэтический и  озаряющий жизнь  -  среди
обыденщины, среди трезвой реальности и устоявшегося быта.
     Все персонажи "Гранатового браслета" действительно существовали. Куприн
сам  писал об этом  в  одном из своих писем: "Это  -  помнишь?  -  печальная
история  маленького телеграфного чиновника П. П. Жолтикова, который  был так
безнадежно, трогательно и самоотверженно влюблен в жену Любимова".
     Я  упоминаю  об  этом   исключительно  для  того,   чтобы   подчеркнуть
безусловную подлинность  многих  вещей  Куприна.  Куприн  не  извлекал  свои
рассказы  из  мира  вымысла  и  поэзии.  Наоборот, он открывал  в реальности
поэтические  пласты  настолько  глубокие  и   чистые,  что  они  производили
впечатление свободного 'вымысла.
     У меня нет возможности рассказать  обо  всех достоинствах  "Гранатового
браслета", но  об одном нельзя не сказать, - о  безошибочном вкусе  Куприна,
включившего рассказ о трагической и единственной любви  в  обстановку  южной
приморской осени.
     Трудно  сказать почему,  но  блистательный и прощальный ущерб  природы,
прозрачные дни, безмолвное море, сухие стебли  кукурузы, пустота оставленных
на  зиму  дач,  травянистый запах последних  цветов-все это сообщает  особую
горечь и силу повествованию,
     Куприн  с  восторгом принял  февральскую  революцию, но по отношению  к
Октябрьской революции  он занял противоречивую позицию. Он  гневно восставал
против врагов Октябрьской революции и вместе с тем сомневался в ее  успехе и
в ее подлинно народной сущности.
     В  этом состоянии  растерянности  Куприн  эмигрировал  в  1919  году во
Францию.
     Поступок этот был не органичен для  него, был  случаен. За границей  он
тяжело тосковал по  России, почти бросил писать и, наконец, весной 1937 года
вернулся в родную Москву.
     Он был уже тяжко болен -и умер 25 августа 1938 года.
     "Даже  цветы  на  родине  пахнут по-иному",  -  написал он  перед самой
смертью,  и  в  этих словах  выразилась вся  его  глубочайшая любовь к своей
стране.
     Мы. должны быть благодарны Куприну за все-за его глубокую человечность,
за  его тончайший талант,  за любовь к своей стране, за непоколебимую веру в
счастье своего  народа и, наконец, за никогда не умиравшую в нем способность
загораться от самого незначительного соприкосновения с поэзией  и свободно и
легко писать об этом.



   Константин Паустовский.
   Кружевница Настя


 OCR: algor@cityline.ru




     Ночью  в  горах Ала-Тау глухо гремела гроза. Испуганный громом, большой
зеленый  кузнечик  прыгнул в окно госпиталя и  сел  на кружевную  занавеску.
Раненый лейтенант Руднев поднялся на койке и долго смотрел на кузнечика и на
занавеску. На ней вспыхивал  от  синих пронзительных молний  сложный  узор -
пышные розаны и маленькие хохлатые петухи.
     Наступило  утро.  Грозовое желтое небо все еще дымилось  за окном.  Две
радуги-подруги опрокинулись над вершинами.  Мокрые цветы диких пионов горели
на подоконнике, как раскаленные угли.  Было душно.  Пар подымался над сырыми
скалами. В пропасти рычал и перекатывал камни ручей.
     - Вот она, Азия!-вздохнул Руднев.  -  А  кружево-то  на занавеске наше,
северное. И плела его какая-нибудь красавица Настя.
     -Почему вы так думаете? Руднев улыбнулся.
     -  Мне вспомнилась,-сказал  он,-история, слу< чившаяся  на моей батарее
под Ленинградом. Он рассказал мне эту историю.
     Летом  1940  года ленинградский художник:  Балашов  уехал  охотиться  и
работать на пустынный наш Север
     В  первой  же  понравившейся  ему деревушке  Балашов сошел  со  старого
речного парохода и поселился в доме сельского учителя.
     В этой деревушке жила со своим отцом - лесным сторожем - девушка Настя,
знаменитая  в  тех местах  кружевница  и  красавица.  Настя была молчалива и
сероглаза, как все девушки северянки.
     Однажды на  охоте  отец  Насти неосторожным выстрелом ранил  Балашова в
грудь. Раненого принесли  в дом сельского  учителя.  Удрученный  несчастьем,
старик послал Настю ухаживать за раненым.
     Настя  выходила Балашова, и из  жалости к раненому  родилась  первая ее
девичья любовь. Но проявления этой любви были  так  застенчивы,  что Балашов
ничего не заметил.
     У Балашова в Ленинграде была жена, но он  ни разу никому не рассказывал
о  ней,  даже  Насте.  Все  в  деревне были  убеждены,  что  Балашов человек
одинокий.
     Как только  рана зажила, Балашов уехал в  Ленинград.  Перед отъездом он
пришел без  зова в  избу к  Насте поблагодарить  ее за  заботу  и принес  ей
подарки. Настя приняла их.
     Балашов  впервые  попал на  Север.  Он не знал  местных обычаев. Они на
Севере  очень  устойчивы,  держатся  долго и не  сразу  сдаются под натиском
нового времени. Балашов не знал, что мужчина, который пришел без зова в избу
к девушке и принес  ей подарок, считается, если подарок принят, ее  женихом.
Так на Севере говорят о любви.
     Настя робко спросила Балашова, когда же он вернется из Ленинграда к ней
в  деревню.  Балашов,  ничего не подозревая,  шутливо  ответил, что вернется
очень скоро.
     Балашов  уехал. Настя  ждала его. Прошло светлое лето,  прошла сырая  и
горькая осень,  но  Балашов не возвращался. Нетерпеливое радостное  ожидание
сменилось у Насти тревогой, отчаянием, стыдом. По деревне уже шептались, что
жених  ее  обманул.  Но  Настя не  верила этому.  Она была убеждена,  что  с
Балашовым случилось несчастье.
     Весна  принесла  новые муки.  Пришла она поздно, тянулась  очень долго.
Реки  широко разлились  и все  никак не хотели входить  в  берега. Только  в
начале июня прошел мимо деревушки, не останавливаясь, первый пароход.
     Настя  решила  тайком  от  отца  бежать в  Ленинград  и  разыскать  там
Балашова. Она ушла ночью из деревушки.  Через два  дня она дошла до железной
дороги  и  узнала  на станции,  что  утром этого дня началась  война.  Через
огромную грозную  страну  никогда не  видавшая поезда  крестьянская  девушка
добралась до Ленинграда и разыскала квартиру Балашова.
     Насте  отворила  дверь  жена  Балашова,  худая  женщина  в   пижаме,  с
папироской  в  зубах.  Она  с недоумением осмотрела  Настю  и  сказала,  что
Балашова нет дома. Он на фронте под Ленинградом.
     Настя узнала правду Балашов был женат. Значит, он обманул ее, насмеялся
над ее  любовью.  Насте  было  страшно говорить  с  женой Балашова.  Ей было
страшно  в городской квартире,  среди шелковых пыльных диванов,  рассыпанной
пудры, настойчивых телефонных звонков.
     Настя   убежала.   Она   шла  в  отчаянии  по  величественному  городу,
превращенному  в  вооруженный лагерь. Она  не замечала ни зенитных пушек  на
площадях, ни памятников, заваленных  мешками с землей, ни вековых прохладных
садов, ни торжественных зданий.
     Она  вышла  к Неве.  Река  несла черную  воду  в  уровень с  гранитными
берегами. Вот здесь, в этой воде, должно  быть, единственное избавление и от
невыносимой обиды, и от любви.
     Настя сняла с головы старенький  платок, подарок матери, и повесила его
на  перила. Потом она поправила тяжелые  косы  и  поставила ногу на  завиток
перил.  Ее кто-то  схватил  за  руку.  Настя  обернулась.  Худой  человек  с
полотерными щетками под мышкой стоял сзади. Его рабочий костюм был забрызган
желтой краской.
     Полотер только покачал головой и сказал.
     - В такое время что задумала, дура!
     Человек  этот  - полотер Трофимов  - увел  Настю к себе и сдал на  руки
своей жене-лифтерше, женщине шумной, решительной, презиравшей мужчин.
     Трофимовы приютили  Настю. Она долго болела, лежала у них в каморке. От
лифтерши Настя впервые услышала, что Балашов ни  в чем не виноват, что никто
не  обязан знать их северные  обычаи и что  только  такие "тетехи", как она,
Настя, могут без памяти полюбить первого встречного.
     Лифтерша ругала  Настю,  а  Настя  радовалась.  Радовалась,  что она не
обманута, и все еще надеялась увидеть Балашова.
     Полотера вскоре взяли в армию, и лифтерша с Настей остались одни.
     Когда Настя  выздоровела,  лифтерша устроила  ее  на курсы  медицинских
сестер.   Врачи-учителя   Насти  -  были  поражены  ее  способностью  делать
перевязки, ловкостью ее тонких и сильных пальцев. "Да ведь я  кружевница", -
отвечала она им, как бы оправдываясь.
     Прошла осадная ленинградская зима  с  ее  железными ночами,  канонадой.
Настя окончила курсы, ждала отправки на фронт  и по ночам думала о Балашове,
о старом отце, - он до конца жизни, должно быть,  так и не поймет, зачем она
ушла тайком  из дому.  Бранить ее не  будет, все  простит,  но понять  -  не
поймет.
     Весной Настю,  наконец,  отправили  на фронт  под Ленинград. Всюду  - в
разбитых  дворцовых   парках,  среди  развалин,  пожарищ,  в  блиндажах,  на
батареях, в перелесках и на полях