под халатами, усмехнулся и сказал:
     -   Ну-с,   молодые   люди,   надо   сделать   внутривенное    вливание
гипертонического раствора и никотиновой кислоты. Кто за это возьмется?
     Курсанты  переглянулись  и  промолчали.  Самые  робкие  опасались  даже
смотреть  на  хирурга.  Шуточное  ли  дело  -  внутривенное  вливание  таких
препаратов! Если говорить по совести, то  его  должен был делать сам хирург,
хитрый  старичок.  У курсантов пока еще  это вливание удавалось редко. Кроме
холодного  пота,  дрожания  рук,  пересохшего горла  и других  неприятных  .
ощущений, ничего хорошего оно не сулило.
     -  Ну-с,  -  сказал  старичок,  -  я замечаю,  юноши, что ваше раздумье
продолжается чересчур долго. Да. Чересчур!
     Тогда Михайлов покраснел и вызвался сделать вливание.
     - Мойте руки! - приказал старичок. - По способу Фюрбрингера. Да!
     Пока Михайлов долго мыл руки по  этому способу  и замечал, что  руки  у
него  начинают дрожать,  в перевязочную вошел в халате,  накинутом  на  одно
плечо,  боец  Капустин -  тот  самый,  которому надо было вливать  раствор и
никотиновую  кислоту. Михайлов  стоял  к нему спиной и слышал  до последнего
слова весь разговор бойца с хирургом.
     - Извиняюсь, - сказал  боец,  как показалось  Михайлову,  грубым и даже
несколько вызывающим голосом. -  Уж не курсант ли меня будет колоть? Что я -
чучело для обучения штыковому удару? Или что?
     - А в чем дело? - спросил старичок, роясь в блестящих инструментах.
     - А в том дело, - ответил боец, - что курсанту я больше не дамся.  Один
раз кололи - довольно! Не согласен я больше, товарищ хирург!
     -  Ах, так! - услышал Михайлов пронзительный голос  старичка и заметил,
что руки  у него уже  не дрожат, а трясутся. - Прошу немедленно успокоиться!
Да!  Немедленно! Ну, ну, я же  сказал  -  успокоиться! Сегодня будет  делать
вливание очень опытный курсант. Он его делал уже много раз. Понятно?
     -  Понятно,  -  мрачно пробормотал боец  Капустин.  У  Михайлова  упало
сердце. Хирург явно хитрил:
     Михайлов делал это вливание первый раз в жизни.
     -  А  раз понятно,  то  садись на табурет и молчи, - сказал старичок. -
Поговорили - и хватит! Понятно?
     - Понятно, - еще мрачнее пробормотал боец Капустин и сел на табурет.
     Первое,  что  увидел Михайлов,  когда  обернулся,  были колючие, полные
страха  глаза бойца Капустина, смотревшие в упор  на  курсанта. После  этого
Михайлов увидел веснушчатое лицо бойца и его остриженную голову.
     Все  дальнейшее  Михайлов делал  как  во  сне. Он сжал  зубы,  молчал и
действовал решительно и быстро. Он наложил жгут.  Вены прекрасно вздулись, и
страх,  что  "вена  уйдет",  пропал. Михайлов взял  толстую иглу,  остановил
страшным напряжением дрожь пальцев  и прорвал  острием  иглы  кожу  на  руке
Капустина.  Пошла кровь.  Попал!  Все хорошо!  Как  будто  перестало  биться
сердце.  Потом Михайлов уже ничего  не видел,  кроме иглы и вздувшейся вены.
Неожиданно он услышал  тихий смех, но не поднял голову.  Поднял он ее только
тогда,  когда вынул  иглу  и  все было кончено.  Смеялся боец  Капустин.  Он
смотрел на Михайлова веселыми глазами и тонко смеялся.
     Михайлов  растерянно  оглянулся.  Старичок  хирург кивал  ему  головой.
Сдержанно улыбались и переглядывались курсанты.  Во взглядах  их  можно было
уловить  скрытую гордость: вот,  мол,  знай наших,  работают  не хуже старых
хирургов!
     - Ну, спасибо, - сказал боец Капустин, встал и потряс руку Михайлову. -
Спасибо, друг! Сразу видать, что сто  раз делал, не менее. Теперь  никому не
дамся, только тебе. Спасибо, сынок. Извиняюсь, товарищ хирург!
     И  боец Капустин  ушел,  размахивая  правой рукой,  ушел  ухмыляясь,  и
Михайлову даже показалось, что рыжее сияние окружает его стриженую голову.
     В  палате Капустин рассказал  об  этом  случае  своему соседу по  койке
Коноплеву, бывшему полотеру.
     - Ты у  него  одного  колись, -  советовал Капустин. - Сто раз  он  это
вливание делал. Сто раз! Техника!
     - А ты считал? - спросил Коноплев.
     -  Эх  ты,  полотерная щетка! - рассердился Капустин.  - Все  мозги  на
паркетах растряс. Говорю тебе, сотню  раз делал. Друг  он мне теперь навеки.
Нисколько у меня рука не болит.
     На следующий  день Коноплев,  глядя  со скуки за  окно, в соседний двор
медицинского  училища,  увидел интересные вещи.  Курсанты были  выстроены во
дворе,  стояли по команде  "вольно" и  чего-то ждали.  Коноплев сообщил  эту
новость  Капустину,  и  оба бойца - люди любопытные  - спустились во  двор и
стали глядеть.
     Раздалась  команда:  "Смирно!"  Курсанты вытянулись  и  застыли.  Вышел
подтянутый,  еще молодой начальник, начал  читать перед строем приказ. Бойцы
внимательно слушали-они понимали толк в приказах.
     - "Курсанту  Михайлову, - слушали  бойцы,  - за  образцовое  проведение
сложного внутривенного  вливания бойцу Капустину и принимая во внимание, что
эта процедура была произведена им впервые, объявляю благодарность".
     Капустин  посмотрел  на  Коноплева,   покраснел  и  сплюнул.   Коноплев
захихикал и сказал:
     - Вот те  и сотый раз!  Процедура!  Дура  ты,  Капустин! Обмишурили они
тебя, а ты и уши развесил.
     - Это мы еще поглядим, кто из нас дура!-угрожающе пробормотал Капустин.
- Чего скалишься? Значит, у человека  талант. Значит,  я  благодарен ему еще
больше. Талант - он, брат, землю ворочает!
     - Насчет  таланта  я не говорю, - примирительно сказал Коноплев. - Это,
конечно, дело великое. Конечно, если кому он даден...
     -   Вот  и   видать,  что  ты   дура!-с  сердцем   сказал  Капустин.  -
Разговариваешь серо, неубедительно. Сам своих слов не понимаешь.
     А вечером в  этот же день Капустин пришел в школу и попросил разрешения
вызвать к нему во двор курсанта Михайлова. Михайлов вышел. Капустин протянул
ему огромный сверток из мятых газет и сказал:
     - Примите гостинец. От чистого сердца. Раньше полагалось преподносить в
день рождения, а я - в благодарность за талант. Так что не обижайтесь.
     У себя на койке Михайлов, окруженный любопытствующими курсантами, долго
разворачивал  что-то  твердое,  завернутое в несколько  измятых  "Известий".
Когда,  наконец,  последняя  газета  была  сорвана,   восхищенные   курсанты
отступили: на койке лежали куски  сушеной дыни.  Чурджуйской дыни, чей запах
прекраснее запаха жасмина и чья сладость слаще дикого
     меда.
     И курсанты, дабы не нарушать порядка, вполголоса прокричали "ура" и тут
же половину дыни съели.
     Оставшиеся куски дыни  Михайлов положил на столик и, просыпаясь  ночью,
взглядывал  на  них  и улыбался.  Впервые воспоминания не мучили, а радовали
его. Засыпая, он все время видел улыбающегося  бойца  Капустина  с  дыней  в
руках. От  рыжих волос бойца  Капустина и  от  дыни  разливалось сияние. Оно
делалось все ярче, наполнялось щебетом птиц, и дыня пахла все сильнее.
     Михайлов проснулся. Стоял  тихий рассвет.  Где-то  звенела вода,  и над
пустыней зарождался один из бесчисленных и великолепных дней, предупреждая о
своем появлении золотым светом на восточной половине неба.
     1943



   Константин Паустовский.
   Робкое сердце

 OCR: algor@cityline.ru

     Варвара  Яковлевна,  фельдшерица  туберкулезного  санатория,  робела не
только перед профессорами, но даже перед больными. Больные были почти все из
Москвы - народ требовательный и беспокойный. Их раздражала жара, пыльный сад
санатория, лечебные процедуры - одним словом, все.
     Из-за  робости  своей Варвара Яковлевна,  как только вышла  на  пенсию,
тотчас  переселилась на окраину города, в Карантин. Она купила там домик под
черепичной крышей и спряталась в нем от пестроты и шума приморских улиц. Бог
с  ним,  с  этим  южным  оживлением, с  хриплой  музыкой  громкоговорителей,
ресторанами, откуда  несло пригорелой бараниной, автобусами, треском  гальки
на бульваре под ногами гуляющих.
     В Карантине во  всех домах было очень  чисто, тихо,  а в  садиках пахло
нагретыми  листьями  помидоров и  полынью.  Полынь  росла  даже  на  древней
генуэзской стене,  окружавшей Карантин.  Через пролом  в  стене  было  видно
мутноватое зеленое море и скалы. Около них весь день возился, ловил плетеной
корзинкой   креветок  старый,  всегда   небритый  грек  Спиро.  Он  лез,  не
раздеваясь, в воду, шарил под камнями,
     потом  выходил на  берег,  садился отдохнуть, и  с  его ветхого пиджака
текла ручьями морская вода.
     Единственной любовью Варвары  Яковлевны был ее  племянник и воспитанник
Ваня Герасимов, сын умершей сестры.
     Воспитательницей Варвара Яковлевна была, конечно, плохой. За это на нее
постоянно ворчал сосед по усадьбе, бывший преподаватель естествознания, или,
как он сам говорил, "естественной истории", Егор Петрович Введенский. Каждое
утро  он  выходил  в  калошах  в  свой  сад  поливать  помидоры,  придирчиво
рассматривал шершавые кустики и если находил  сломанную ветку или валявшийся
на  дорожке зеленый  помидор,  то разражался  грозной речью против соседских
мальчишек.
     Варвара  Яковлевна,  копаясь  в  своей  кухоньке,  слышала его  гневные
возгласы, и у  нее  замирало  сердце. Она знала,  что  сейчас Егор  Петрович
окликнет ее и скажет, что  Ваня опять набезобразничал у  него в саду и что у
такой воспитательницы, как она, надо  отбирать детей с милицией и отправлять
в исправительные  трудовые колонии. Чем, например, занимается Ваня? Вырезает
из консервных жестянок  пропеллеры, запускает их в воздух при помощи катушки
и шнурка,  и эти  жужжащие жестянки летят  в сад к  Егору  Петровичу, ломают
помидоры, а иной раз и  цветы - бархатцы  и шалфей. Подумаешь, изобретатель!
Циолковский! Мальчишек надо  приучать  к строгости, к полезной работе. А  то
купаются  до тошноты,  дразнят  старого Спиро,  лазают  по генуэзской стене.
Банда обезьян, а не мальчишки! А еще советские школьники!
     Варвара Яковлевна отмалчивалась. Егор  Петрович был, конечно, не  прав,
она  это хорошо  знала. Ее  Ваня - мальчик  тихий. Он  все  что-то мастерил,
рисовал,  посапывая носом, и охотно  помогал Варваре Яковлевне в ее скудном,
но чистеньком хозяйстве.
     Воспитание  Варвары Яковлевны  сводилось к тому, чтобы  сделать из Вани
доброго и работящего человека. В бога Варвара Яковлевна, конечно, не верила,
но была убеждена, что существует  таинственный закон, карающий  человека  за
все зло, какое он причинил окружающим.
     Когда Ваня  подрос,  Егор Петрович неожиданно потребовал, чтобы мальчик
учился у него делать гербарии  и определять растения. Они быстро сдружились.
Ване нравились полутемные  комнаты в доме Егора. Петровича, засушенные цветы
и листья в папках с надписью "Крымская флора" и пейзажи на стенах, сделанные
сухо и приятно, - виды водопадов и утесов, покрытых плющом.
     После десятилетки Ваню взяли в армию, в летную школу под Москвой. После
службы  в армии он мечтал  поступить в художественную школу, может быть даже
окончить академию в Ленинграде.  Егор  Петрович одобрял эти Ванины мысли. Он
считал,  что  из Вани выйдет художник-ботаник,  или,  как  он  выражался,  -
"флорист". Есть же художники-анималисты, бесподобно рисующие  зверей. Почему
бы  не  появиться  художнику, который перенесет  на полотно все разнообразие
растительного мира!
     Один только раз Ваня приезжал в  отпуск.  Варвара Яковлевна не могла на
него  наглядеться: синяя  куртка  летчика,  темные  глаза,  голубые петлицы,
серебряные крылья на рукавах,  а сам весь черный, загорелый, но все такой же
застенчивый. Да, мало переменила его военная служба!
     Весь  отпуск  Ваня ходил  с Егором Петровичем за город, в  сухие  горы,
собирал растения и много рисовал красками.  Варвара  Яковлевна развесила его
рисунки на стенах. Сразу же в доме повеселело, будто открыли много маленьких
окон и за каждым из них засинел клочок неба и задул теплый ветер.
     Война  началась так странно, что  Варвара  Яковлевна  сразу ничего и не
поняла. В воскресенье она  пошла  за  город,  чтобы  нарвать  мяты,  а когда
вернулась,  то  только  ахнула. Около  своего  дома  стоял на табурете  Егор
Петрович  и мазал белую стенку жидкой грязью,  разведенной  в ведре. Сначала
Варвара Яковлевна подумала, что  Егор Петрович совсем зачудил  (чудачества у
него  были и раньше), но тут же  увидела и всех остальных соседей.  Они тоже
торопливо замазывали коричневой  грязью - под цвет  окружающей земли - стены
своих домов.
     А вечером впервые не зажглись маяки.  Только тусклые  звезды светили  в
море.  В домах не было ни одного  огня. До  рассвета внизу, в городе, лаяли,
как в  темном  погребе, встревоженные собаки. Над головой все гудел-кружился
самолет, охраняя город от немецких бомбардировщиков.
     Все  было  неожиданно,  страшно.  Варвара  Яковлевна сидела до утра  на
пороге дома, прислушивалась и  думала о Ване. Она не плакала.  Егор Петрович
шагал по своему саду и кашлял. Иногда он уходил в дом покурить, но долго там
не оставался и снова выходил  в сад. Изредка с невысоких гор  задувал ветер,
доносил  блеяние  коз, запах травы,  и Варвара Яковлевна говорила  про себя:
"Неужто война?"
     Перед рассветом  с моря долетел короткий гром. Потом второй,  третий...
По  всем дворам торопливо заговорили люди - Карантин не спал.  Никто  не мог
объяснить толком, что происходило за черным горизонтом. Все говорили только,
что  ночью, в  темноте, человеку  легче на  сердце, безопаснее,  будто  ночь
бережет людей от беды.
     Быстро прошло тревожное, грозное лето. Война приближалась  к городу. От
Вани  не  было  ни  писем,  ни  телеграмм.  Варвара Яковлевна,  несмотря  на
старость,  добровольно   вернулась  к  прежней  работе:  служила  сестрой  в
госпитале. Так же, как  все,  она привыкла к  черным самолетам, свисту бомб,
звону  стекла,  всепроникающей  пыли  после  взрывов,  к  темноте,  когда ей
приходилось ощупью кипятить в кухоньке чай.
     Осенью немцы заняли город. Варвара Яковлевна осталась в своем домике на
Карантине, не успела уйти. Остался и Егор Петрович.
     На  второй  день немецкие  солдаты оцепили Карантин. Они молча обходили
дома, быстро заглядывали во  все углы, забирали муку, теплые вещи, а у Егора
Петровича взяли даже старый медный микроскоп. Все это  они делали так, будто
в домах никого не было, даже ни разу не взглянув на хозяев.
     Во рву за  Ближним мысом почти каждый день расстреливали евреев; многих
из них Варвара Яковлевна знала.
     У Варвары Яковлевны начала дрожать голова. Варвара Яковлевна  закрыла в
доме ставни и переселилась в сарайчик для дров.  Там было холодно, но все же
лучше,  чем  в разгромленных  комнатах, где  в окнах  не осталось  ни одного
стекла.
     Позади генуэзской  стены немцы  поставили тяжелую  батарею. Орудия были
наведены  на  море.  Оно  уже  по-зимнему   кипело,   бесновалось.   Часовые
приплясывали в  своих  продувных шинелях,  посматривали вокруг  красными  от
ветра глазами, покрикивали на одиноких пешеходов.
     Однажды  зимним  утром  с  тяжелым  гулом  налетели  с  моря  советские
самолеты.  Немцы  открыли  огонь.  Земля  .тряслась  от  взрывов.   Сыпалась
черепица. Огромными облаками вспухала над городом пыль,  рявкали зенитки,  в
стены  швыряло оторванные ветки акаций.  Кричали и метались солдаты в темных
серых шинелях,  свистели осколки, в тучах перебегали частые огни разрывов. А
в порту в пакгаузах уже шумел огонь, коробил цинковые крыши.
     Егор Петрович, услышав первые взрывы,  торопливо вышел в сад,. протянул
трясущиеся руки к самолетам - они мчались на  бреющей высоте над Карантином,
- что-то закричал, и по его сухим белым щекам потекли слезы.
     Варвара Яковлевна  открыла .дверь сарайчика и  смотрела, вся захолодев,
как  огромные ревущие  птицы  кружили  над  городом  и  под  ними  на  земле
взрывались столбы желтого огня.
     - Наши! - кричал Егор Петрович. - Это наши, Варвара Яковлевна! Да разве
вы не видите? Это они!
     Один из самолетов задымил,  начал  падать  в воду. Летчик  выбросился с
парашютом. Тотчас в море  к тому месту, где он должен был упасть, помчались,
роя воду и строча из пулеметов, немецкие катера.
     Тяжелая  немецкая батарея  была  сильно  разбита, засыпана  землей.  На
главной улице горел старинный дом с аркадами,, где помещался немецкий штаб.
     В порту  тонул, дымясь, румынский транспорт,  зеленый и  пятнистый, как
лягушка. На улицах валялись убитые немцы.
     После налета пробралась из города  на Карантин  пожилая рыбачка  Паша и
рассказала,  что  убита  какая-то  молодая  женщина  около  базара и больной
старичок провизор.
     Варвара   Яковлевна  не  могла  оставаться  дома.  Она  пошла  к  Егору
Петровичу. Он стоял около  стены,  заросшей диким виноградом, и бессмысленно
стирал тряпкой белую  пыль с листьев. Листья были  сухие, зимние, и, вытирая
листья, Егор Петрович все время их ломал.
     - Что  же  это,  Егор Петрович?  -  тихо спросила Варвара Яковлевна.  -
Значит, свои своих... До чего же мы дожили, Егор Петрович?
     - Так и надо! -  ответил Егор  Петрович, и борода его  затряслась. - Не
приставайте ко мне. Я занят.
     - Не верю я,  что  так надо,  - ответила Варвара Яковлевна. - Не могу я
понять, как это можно занести руку на свое, родное...
     - А вы полагаете, им это было легко? Великий .подвиг! Великий!
     -  Не умещается  это у меня в голове, Егор Петрович.  Глупа  я,  стара,
должно быть...
     Егор Петрович долго молчал и вытирал листья.
     -  Господи, господи, -  сказала  Варвара Яковлевна, - что же это такое?
Хоть бы вы мне объяснили, Егор Петрович.
     Но Егор Петрович ничего  объяснять не захотел. Он махнул рукой и ушел в
дом.
     Перед вечером по  Карантинной  улице  прошло трое немецких солдат. Один
нес пук  листовок, другой -  ведро  с клейстером.  Сзади  плелся, все  время
сплевывая, рыжий сутулый солдат с автоматом.
     Солдаты  наклеили объявление на столб около дома  Варвары  Яковлевны  и
ушли. Никто  к  объявлению  не  подходил.  Варвара Яковлевна  подумала, что,
должно быть, никто и не заметил, как немцы клеили эту листовку. Она накинула
рваную телогрейку и пошла к столбу. Уже стемнело, и если бы не узкая желтая
     полоска на западе среди разорванных туч,  то  Варвара Яковлевна вряд ли
прочла бы эту листовку.
     Листовка была еще сырая. На ней было напечатано:
     "За срыванье -  расстрел. От  коменданта.  Советские летчики  произвели
бомбардирование   мирного  населения,   вызвав  жертвы,   пожары  квартир  и
разрушения. Один  из летчиков, виновных в этом, взят в плен.  Его зовут Иван
Герасимов. Германское командование решило поступить  с  этим  варваром как с
врагом обывателей и расстрелять  его. Дабы  жители имели  возможность видеть
большевика,  который убивал их  детей и  разрушал имущество,  завтра в  семь
часов утра его  проведут по  главной  улице города. Германское  командование
уверено, что благонамеренные жители окажут презрение извергу.
     Комендант города
     обер-лейтенант Зус".
     Варвара   Яковлевна  оглянулась,  сорвала  листовку,  спрятала  ее  под
телогрейку и торопливо пошла к себе в сарайчик.
     Первое  время  она  сидела  в оцепенении  и ничего не понимала,  только
перебирала дрожащими пальцами бахрому старенького серого платка. Потом у нее
начала болеть голова,  и Варвара Яковлевна заплакала. Мысли путались. Что же
это  такое? Неужели  его, Ваню, немцы  завтра  убьют  где-нибудь на  грязном
дворе,  около  поломанных  грузовиков!  Почему-то  мысль,   что   его  убьют
обязательно во дворе, около грузовиков, где воняет бензином и земля лоснится
от автола, все время приходила в голову, и Варвара Яковлевна никак не  могла
ее отогнать.
     Как спасти его? Чем помочь?  Зачем  она сорвала эту листовку со столба?
Чего она испугалась? Немцев? Нет. Ей было совестно перед своими. Она  хотела
скрыть листовку от Егора Петровича, от всех. Немцы убьют Ваню, могут убить и
ее.  Варвару  Яковлевну, за то, что она сорвала этот липкий клочок