уж часто,- способностью относиться  с юмором  к
самому себе.
     Самая глубокая,  самая напряженная деятельность человека  может и  даже
должна  сопровождаться живым  юмором.  Отсутствие юмора  свидетельствует  не
только о  равнодушии  ко всему окружающему, но и-  об  известной  умственной
тупости.
     В жизни каждого писателя бывают годы спокойной работы, но бывают иногда
годы, похожие на ослепительный взрыв творчества. Одним из таких подъемов,
     таких "взрывов"  в жизни Фраермана  и ряда других, родственных  ему  по
духу писателей,  было начало тридцатых годов.  То  были годы шумных  споров,
напряженной работы,  нашей  писательской  молодости и,  пожалуй,  наибольших
писательских дерзаний.
     Сюжеты, темы, выдумки  и  наблюдения бродили  в  нас, как молодое вино.
Стоило сойтись  за  банкой  свинобобовых консервов и  кружкой  чая  Гайдару,
Фраерману  и Роскину, как  тотчас  же  возникало  поразительное соревнование
эпиграмм,  рассказов,  неожиданных  мыслей,  поражавших  своей  щедростью  и
свежестью.  Смех порой  не  затихал до  утра. Литературные  планы  возникали
внезапно, тотчас обсуждались, приобретали порой фантастические очертания, но
почти всегда выполнялись.
     Тогда  уже  все  мы  вошли в  широкое  русло  литературной  жизни,  уже
выпускали книги, но жили все так же, по-студенчески, и  временами Гайдар или
Роскин,  или  я  гораздо  сильнее,  чем   своими  напечатанными  рассказами,
гордились тем,  что нам  удалось незаметно, не разбудив  бабушку  Фраермана,
вытащить  ночью из буфета последнюю припрятанную ею банку консервов и съесть
их с  невероятной быстротой. Это было, конечно, своего  рода игрой,  так как
бабушка  -  человек неслыханной  доброты - только делала вид, что  ничего не
замечает.
     То были шумные и веселые сборища, но никто из нас не мог бы допустить и
мысли, что они возможны  без бабушки,- она вносила в них ласковость, теплоту
и порой рассказывала удивительные истории из своей жизни, прошедшей в степях
Казахстана, на Амуре и во Владивостоке.
     Гайдар всегда приходил с новыми  шутливыми стихами. Однажды он  написал
длинную   поэму   обо  всех   юношеских  писателях  и  редакторах   Детского
издательства. Поэма  эта затерялась, забылась,  но  я помню веселые  строки,
посвященные Фраерману:
     В  небесах  над  всей вселенной,  Вечной жалостью  томим Зрит небритый,
вдохновенный, Всепрощающий Рувим ..
     Это  была дружная  семья  - Гайдар,  Роскин,  Фра-ерман,  Лоскутов.  Их
связывала и литература, и жизнь, и подлинная дружба, и общее веселье.
     Это  было  содружество  людей, преданных  без страха  и  упрека  своему
писательскому  делу.  В   общении  выковывалась   общность   взглядов,   шло
непрерывное формирование характеров, как  будто сложившихся, но всегда юных.
И в годы испытаний, в годы войны все, кто  входил  в эту писательскую  семью
своим мужеством, а иные и героической смертью доказали силу своего духа.
     Вторая  полоса  жизни  Фраермана после Дальнего Востока  была  накрепко
связана со Средней Россией.
     Фраерман -  человек,  склонный к  скитальчеству,  исходивший  пешком  и
изъездивший  почти всю  Россию.  нашел, наконец,  свою  настоящую  родину  -
Мещерский край, лесной прекрасный край к северу от Рязани.
     Этот  край является, пожалуй, наилучшим выражением русской природы с ее
перелесками, лесными дорогами,  поемными приобскими  лугами,  озерами, с  ее
широкими  закатами,  дымом костров,  речными зарослями и  печальным  блеском
звезд   над  спящими  деревушками,   с   ее  простодушными  и   талантливыми
людьми-лесниками,  паромщиками,   колхозниками,   мальчишками,   плотниками,
бакенщиками.  Глубокая и незаметная на первый взгляд прелесть  этой песчаной
лесной стороны совершенно покорила Фраермана.
     С 1932 года каждое лето, осень, а иногда и часть зимы Фраерман проводит
в  Мещерском  крае,  в  селе  Солотче,  в  бревенчатом  и  живописном  доме,
построенном в конце девятнадцатого века гравером и художником Пожалостиным.
     Постепенно Сологча стала второй родиной и для друзей Фраермана. Все мы,
где бы  мы  ни находились,  куда бы нас  ни  забрасывала  судьба, мечтали  о
Солотче, и не было года, когда бы  туда,  особенно по осени, не приезжали на
рыбную ловлю,  на охоту или работать над книгами и Гайдар,  и Роскин, и я, и
Георгий Шторм, и Василий Гроссман, и многие другие.
     Старый  дом и все  окрестности Солотчи  полны для  рас особого обаяния.
Здесь были написаны многие
     книги,  здесь  постоянно  случались всяческие  веселые истории, здесь в
необыкновенной живописности  и уюте сельского  быта  все мы  жили простой  и
увлекательной жизнью. Нигде  мы  так тесно  не соприкасались  с самой  гущей
народной жизни и не были так непосредственно связаны с природой, как там.
     Ночевки  в  палатке  вплоть  до  ноября  на  глухих  озерах,  походы на
заповедные реки, цветущие  безбрежные луга,  крики  птиц,  волчий вой, - все
-это погружало нас в мир народной поэзии,  почти в сказку  и вместе с тем  в
мир прекрасной реальности.
     Мы с Фраерманом исходили многие сотни километров по Мещерскому краю, но
ни он, ни я не можем считать, положа руку  на  сердце,  что  мы  его  знаем.
Каждый  год  он открывал  перед  нами  все новые  красоты  и становился  все
интереснее-вместе с движением нашего времени.
     Невозможно   припомнить  и  сосчитать,  сколько  ночей  мы   провели  с
Фраерманом то в палатках, то в избах, то на сеновалах, то просто на земле на
берегах Мещерских озер и рек, в лесных чащах, сколько было всяких случаев  -
то опасных, то трагических, то  смешных,-сколько  мы наслышались рассказов и
небылиц, к каким  богатствам народного языка мы  прикоснулись, сколько  было
споров и смеха, и осенних ночей, когда особенно легко писалось в бревенчатом
доме, где на стенах прозрачными каплями темного золота окаменела смола.
     Писатель  Фраерман  неотделим  от  человека.  И  человек  неотделим  от
писателя. Литература призвана  создавать  прекрасного  человека, и  к  этому
высокому делу  Фраерман приложил свою умелую и добрую  руку. Он щедро отдает
свой талант  величайшей задаче для каждого  из нас -  созданию счастливого и
разумного человеческого общества.
     1948



   Константин Паустовский.
   Снег

 OCR: algor@cityline.ru

     Старик  Потапов  умер через  месяц  после  того,  как  Татьяна Петровна
поселилась у него в доме. Татьяна Петровна осталась одна с дочерью  Варей  и
старухой нянькой.
     Маленький дом  - всего  в три  комнаты  - стоял на  горе,  над северной
рекой,  на самом  выезде из городка. За домом,  за  облетевшим садом, белела
березовая роща.  В ней с утра до сумерек  кричали галки, носились тучами над
голыми вершинами, накликали ненастье.
     Татьяна Петровна долго не могла привыкнуть  после Москвы  к  пустынному
городку,  к его домишкам, скрипучим калиткам, к  глухим вечерам,  когда было
слышно, как потрескивает в керосиновой лампе огонь.
     "Какая я дура!  - думала  Татьяна  Петровна. - Зачем  уехала из Москвы,
бросила театр,  друзей! Надо было отвезти  Варю к няньке в Пушкино  - там не
было никаких налетов, - а самой остаться в Москве. Боже мой, какая я дура!"
     Но возвращаться  в Москву  было  уже  нельзя. Татьяна  Петровна  решила
выступать в лазаретах - их было несколько в городке - и успокоилась. Городок
начал ей даже нравиться, особенно когда пришла зима  и  завалила его снегом.
Дни стояли мягкие, серые.
     Река долго не замерзала; от ее зеленой воды поднимался пар.
     Татьяна  Петровна  привыкла и  к  городку и к  чужому дому. Привыкла  к
расстроенному  роялю,  к  пожелтевшим  фотографиям  на стенах,  изображавшим
неуклюжие  броненосцы  береговой  обороны.  Старик  Потапов  был  в  прошлом
корабельным механиком.  На его письменном  столе с выцветшим  зеленым сукном
стояла  модель  крейсера "Громобой", на котором он плавал. Варе не позволяли
трогать эту модель. И вообще не позволяли ничего трогать.
     Татьяна Петровна знала, что у Потапова остался сын моряк, что он сейчас
в Черноморском флоте. На столе рядом с моделью крейсера стояла его карточка.
Иногда Татьяна Петровна  брала ее,  рассматривала и,  нахмурив тонкие брови,
задумывалась. Ей все казалось, что она где-то его встречала, но очень давно,
еще до своего неудачного замужества. Но где? И когда?
     Моряк смотрел  на  нее  спокойными,  чуть насмешливыми  глазами,  будто
спрашивал: "Ну что ж? Неужели вы так и не припомните, где мы встречались?".
     - Нет, не помню, - тихо отвечала Татьяна Петровна.
     - Мама, с кем ты разговариваешь? - кричала из соседней комнаты Варя.
     - С роялем, - смеялась в ответ Татьяна Петровна.
     Среди зимы начали  приходить письма на имя Потапова, написанные одной и
той же рукой. Татьяна  Петровна складывала их на  письменном столе.  Однажды
ночью она  проснулась.  Снега  тускло  светили в окна. На диване  всхрапывал
серый кот Архип, оставшийся в наследство от Потапова.
     Татьяна Петровна накинула халат, пошла в кабинет к Потапову, постояла у
окна. С  дерева беззвучно сорвалась  птица, стряхнула снег.  Он долго  сыпал
белой пылью, запорошил стекла.
     Татьяна Петровна зажгла свечу на  столе, села в кресло, долго  смотрела
на язычок  огня, - он даже не  вздрагивал. Потом она осторожно взяла одно из
писем, распечатала и, оглянувшись, начала читать.
     "Милый мой  старик, - читала  Татьяна Петровна, - вот уже месяц,  как я
лежу в госпитале. Рана не  очень тяжелая. И вообще  она заживает. Ради бога,
не волнуйся и не кури папиросу за папиросой. Умоляю!"
     "Я часто вспоминаю тебя, папа,  -  читала дальше Татьяна Петровна, -  и
наш дом,  и наш городок. Все1 это страшно далеко, как будто на краю света. Я
закрываю глаза и тогда вижу: вот я отворяю калитку, вхожу в сад. Зима, снег,
но дорожка  к  старой  беседке над обрывом расчищена, а кусты сирени  все  в
инее.  В комнатах трещат  печи.  Пахнет  березовым  дымом.  Рояль,  наконец,
настроен, и ты вставил в подсвечники витые желтые свечи - те,  что я  привез
из Ленинграда.  И  те же ноты лежат на рояле:  увертюра  к "Пиковой  даме" и
романс  "Для берегов отчизны дальней". Звонит ли колокольчик у дверей? Я так
и не успел его  починить. Неужели я все это увижу опять? Неужели  опять буду
умываться с дороги нашей колодезной водой из кувшина? Помнишь? Эх,  если  бы
ты знал,  как я полюбил все это отсюда, издали! Ты не удивляйся, но я говорю
тебе совершенно серьезно: я вспоминал об этом в самые страшные минуты боя. Я
знал, что защищаю не  только всю страну, но и вот этот  ее маленький и самый
милый  для меня уголок - и  тебя, и наш сад, и  вихрастых наших мальчишек, и
березовые рощи  за рекой,  и даже  кота  Архипа. Пожалуйста, не  смейся и не
качай головой.
     Может быть, когда выпишусь из госпиталя, меня отпустят ненадолго домой.
Не знаю. Но лучше не жди".
     Татьяна Петровна  долго  сидела  у  стола,  смотрела  широко  открытыми
глазами за  окно, где в  густой синеве начинался рассвет, думала, что вот со
дня на  день  может приехать  с  фронта в этот дом незнакомый человек  и ему
будет тяжело встретить  здесь чужих  людей и  увидеть  все  совсем не таким,
каким он хотел бы увидеть.
     Утром Татьяна Петровна сказала  Варе, чтобы она взяла деревянную лопату
и расчистила  дорожку  к беседке над обрывом. Беседка  была  совсем  ветхая.
Деревянные ее  колонки поседели, заросли лишаями.  А  сама Татьяна  Петровна
исправила колокольчик  над дверью. На нем  была отлита  смешная надпись:  "Я
вишу  у  дверей - звони веселей!" Татьяна Петровна  тронула  колокольчик. Он
зазвенел высоким голосом.  Кот Архип  недовольно  задергал  ушами, обиделся,
ушел  из  прихожей-   веселый  звон  колокольчика  казался  езду,  очевидно,
нахальным.
     Днем  Татьяна  Петровна, румяная,  шумная,  с  потемневшими от волнения
глазами,   привела  из   города  старика   настройщика,   обрусевшего  чеха,
занимавшегося  починкой примусов, керосинок, кукол,  гармоник  и  настройкой
роялей. Фамилия  у настройщика была  очень смешная:  Невидаль. Чех, настроив
рояль, сказал, что рояль  старый, но очень хороший.  Татьяна Петровна  и без
него это знала.
     Когда он  ушел,  Татьяна Петровна  осторожно  заглянула  во  все  ящики
письменного стола и  нашла  пачку  витых  толстых свечей  Она вставила  их в
подсвечники  на  рояле.  Вечером  она  зажгла свечи,  села к  роялю,  и  дом
наполнился звоном.
     Когда  Татьяна Петровна  перестала  играть и погасила свечи, в комнатах
запахло сладким дымом, как бывает на елке.
     Варя не выдержала.
     - Зачем ты  трогаешь чужие  вещи? - сказала она Татьяне Петровне. - Мне
не  позволяешь, а сама  трогаешь  И  колокольчик,  и  свечи,  и  рояль - все
трогаешь. И чужие ноты на рояль положила.
     - Потому что я взрослая, - ответила Татьяна Петровна.
     Варя,  насупившись,   недоверчиво  взглянула  на  нее.  Сейчас  Татьяна
Петровна  меньше  всего походила на взрослую. Она вся  как будто светилась и
была больше  похожа  на  ту  девушку с золотыми волосами,  которая  потеряла
хрустальную  туфлю  во  дворце.  Об  этой  девушке   Татьяна  Петровна  сама
рассказывала Варе.
     Еще в  поезде  лейтенант  Николай  Потапов высчитал,  что  у  отца  ему
придется  пробыть  не  больше суток.  Отпуск был  очень  короткий,  и дорога
отнимала все время.
     Поезд  пришел  в  городок  днем.  Тут  же,  на  вокзале,  от  знакомого
начальника станции лейтенант узнал, что отец его умер месяц назад и что в их
доме поселилась с дочерью молодая певица из Москвы.
     - Эвакуированная,- сказал начальник станции. Потапов молчал, смотрел за
окно, где бежали с чайниками пассажиры в ватниках, в валенках. Голова у него
кружилась.
     - Да, - сказал начальник станции,  - хорошей души был человек. Так и не
довелось ему повидать сына.
     - Когда обратный поезд э - спросил Потапов.
     - Ночью,  в  пять  часов, -  ответил начальник станции, помолчал, потом
добавил: - Вы  у меня перебудьте. Старуха моя  вас  напоит чайком, накормит.
Домой вам идти незачем
     - Спасибо, - ответил Потапов и вышел
     Начальник посмотрел ему вслед, покачал головой.
     Потапов прошел через город,  к реке.  Над ней  висело сизое небо. Между
небом  и  землей наискось летел редкий снежок. По унавоженной дороге  ходили
галки. Темнело. Ветер дул с того берега, из лесов, выдувал из глаз слезы.
     "Ну что ж! - сказал Потапов - Опоздал. И теперь это все для  меня будто
чужое - и городок этот, и река, и дом".
     Он оглянулся, посмотрел  на обрыв  за  городом.  Там стоял  в инее сад,
темнел дом. Из трубы его поднимался дым. Ветер уносил дым в березовую рощу.
     Потапов  медленно пошел в сторону дома. Он  решил в дом не заходить,  а
только  пройти мимо,  быть может заглянуть в сад, постоять в старой беседке.
Мысль  о  том, что  в отцовском  доме  живут  чужие,  равнодушные люди, была
невыносима. Лучше  ничего не видеть,  не растравлять себе  сердце,  уехать и
забыть о прошлом!
     "Ну что же, - подумал Потапов,  - с каждым днем делаешься взрослее, все
строже смотришь вокруг".
     Потапов подошел к  дому  в сумерки. Он осторожно открыл калитку, но все
же она скрипнула. Сад как
     бы  вздрогнул. С  веток сорвался снег, зашуршал.  Потапов оглянулся.  К
беседке вела  расчищенная в снегу дорожка. Потапов прошел в беседку, положил
руки на старенькие  перила. Вдали,  за  лесом, мутно розовело  небо - должно
быть, за  облаками подымалась луна.  Потапов  снял  фуражку, провел рукой по
волосам. Было очень  тихо, только внизу, под горой, бренчали пустыми ведрами
женщины - шли к проруби за водой.
     Потапов облокотился о перила, тихо сказал:
     - Как же это так?
     Кто-то  осторожно тронул Потапова за плечо. Он'  оглянулся. Позади него
стояла молодая женщина с бледным строгим лицом, в накинутом на голову теплом
платке. Она молча смотрела на Потапова темными  внимательными глазами. На ее
ресницах и щеках таял снег, осыпавшийся, должно быть, с веток.
     -  Наденьте  фуражку,  -  тихо  сказала женщина,-  вы  простудитесь.  И
пойдемте в дом. Не надо здесь стоять.
     Потапов молчал.  Женщина взяла его за  рукав и  повела  по  расчищенной
дорожке. Около крыльца Потапов остановился. Судорога сжала ему горло, он  не
мог вздохнуть. Женщина так же тихо сказала:
     - Это  ничего.  И вы,  пожалуйста,  меня  не  стесняйтесь.  Сейчас  это
пройдет.
     Она  постучала ногами,  чтобы  сбить снег  с ботиков.  Тотчас  в  сенях
отозвался, зазвенел колокольчик. Потапов глубоко вздохнул, перевел дыхание.
     Он  вошел  в дом,  что-то  смущенно бормоча,  снял в  прихожей  шинель,
почувствовал слабый  запах березового дыма  и увидел Архипа. Архип сидел  на
диване и зевал. Около дивана стояла девочка с косичками и радостными глазами
смотрела на Потапова, но не на его лицо, а на золотые нашивки на рукаве.
     - Пойдемте! - сказала Татьяна Петровна и провела Потапова в кухню.
     Там в кувшине стояла холодная колодезная вода,  висело знакомое льняное
полотенце с вышитыми дубовыми листьями.
     Татьяна Петровна вышла. Девочка принесла Потапову мыло и  смотрела, как
он мылся, сняв китель. Смущение Потапова еще не прошло.
     - Кто же твоя мама? - спросил он девочку и покраснел.
     Вопрос этот он задал, лишь бы что-нибудь спросить.
     - Она думает,  что  она взрослая, - таинственно прошептала девочка. - А
она совсем не взрослая. Она хуже девочка, чем я.
     - Почему? - спросил Потапов.
     Но девочка не ответила, засмеялась и выбежала из кухни.
     Потапов весь  вечер не мог избавиться  от странного  ощущения, будто он
живет в легком, но очень прочном сне. Все в доме было таким,  каким он хотел
его  видеть. Те  же  ноты  лежали  на  рояле,  те  же  витые  свечи  горели,
потрескивая,  и освещали  маленький отцовский кабинет. Даже на столе  лежали
его письма  из  госпиталя - лежали под  тем же старым компасом,  под который
отец всегда клал письма.
     После чая Татьяна  Петровна провела Потапова на могилу отца,  за  рощу.
Туманная луна  поднялась уже  высоко.  В ее свете  слабо  светились  березы,
бросали на снег легкие тени.
     А  потом, поздним вечером, Татьяна Петровна,  сидя у рояля и  осторожно
перебирая клавиши, обернулась к Потапову и сказала:
     - Мне все кажется, что где-то я уже видела вас.
     - Да, пожалуй, - ответил Потапов.
     Он посмотрел на нее. Свет свечей падал сбоку, освещал половину ее лица.
Потапов встал, прошел по комнате из угла в угол, остановился.
     - Нет, не могу припомнить, - сказал он глухим голосом.
     Татьяна  Петровна  обернулась,  испуганно  посмотрела  на  Потапова, но
ничего не ответила.
     Потапову постелили в кабинете на  диване, но  он не  мог уснуть. Каждая
минута в этом доме казалась ему драгоценной, и он не хотел терять ее.
     Он лежал, прислушивался к воровским шагам Архипа,  к дребезжанию часов,
к шепоту Татьяны  Петровны, - она  о чем-то  говорила  с нянькой за закрытой
дверью Потом  голоса  затихли, нянька ушла,  но полоска света  под дверью не
погасла. Потапов слышал, как  шелестят  страницы, - Татьяна Петровна, должно
быть, читала  Потапов  догадывался:  она не  ложится, чтобы разбудить  его к
поезду. Ему  хотелось  сказать  ей,  что он  тоже  не спит, по он не решился
окликнуть Татьяну Петровну
     В четыре часа Татьяна Петровна тихо  открыла  дверь и позвала Потапова.
Он зашевелился.
     - Пора, вам надо вставать, - сказала она. - Очень жалко мне вас будить!
     Татьяна Петровна  проводила Потапова  на  станцию  через  ночной город.
После  второго звонка они  попрощались.  Татьяна Петровна протянула Потапову
обе руки, сказала
     -  Пишите.  Мы  теперь как  родственники.  Правда?  Потапов  ничего  не
ответил,  только  кивнул  головой.  Через несколько  дней  Татьяна  Петровна
получила от Потапова письмо с дороги.
     "Я вспомнил, конечно,  где  мы  встречались, -  писал Потапов, - но  не
хотел говорить вам об  этом там, дома. Помните  Крым в двадц