о строя были растеряны.
     Нельзя было спорить с очевидностью А этой очевидностью был "Поединок" -
повесть и вместе с тем документ о тупой и сгнившей до сердцевины офицер ской
касте, об армии, державшейся только на  страхе и унижении солдат, об  армии,
как бы нарочно создан ной для неизбежного и постыдного разгрома в  первых же
боях.
     Волна  гнева  прокатилась  по   стране  Даже  лучшая  часть  офицерства
приветствовала  Куприна  и  посылала   ему  благодарственные  телеграммы  Но
большинство  офицеров - типичных  героев  из "Поединка" -  было возмущено  и
озлоблено
     В то время я - киевский гимназист - жил вне  семьи и  снимал комнату  в
тесной  дешевой квартире пехотного  поручика Ромуальда Козловского  в  Диком
переулке. Поручик жил с матерью - подслеповатой и незлобивой старушкой.
     Когда я прочел "Поединок", то мне казалось, что в этой книге не хватает
Ромуальда Козловского. Чванный этот офицер, несмотря на то, что отец его был
полотером, очень кичился  своим шляхетством и был  налит до краев глуповатым
гонором.  Он  был задирист и  взвинчен постоянным ожиданием  столкновений  с
непочтительными  "шпаками" Оч  даже  ждал  этих столк новений и набивался на
них, чтобы потом  защищать свою  шляхетскую честь и  честь своего  пехотного
мундира.
     Из-за  своего маленького роста  он носил сапоги на высоченных каблуках,
корсет и  все время  вытягивался,  как  петух  перед тем, как загорланить на
мусор ной куче.
     По  утрам он пил  на  кухне  ячменный кофе, сидя в подусниках и голубых
кальсонах. От него  несло  бриллиантином  и  крепкими  дешевыми  духами  Пан
Ромуальд душился яростно, чтобы  перебить  кислый  запах  каких-то лекарств,
которыми  он безуспешно лечился от сифилиса. Этот тошнотворный запах сочился
из его комнаты и наполнял всю квартиру.
     Поручик  считал себя сердцеедом, неутомимым  в любви. Говорили, что  он
бил солдат. Изредка он бренчал на гитаре и пел шансонетку.
     Ваша ножка Толста немножко, Но обожаю Ее лобзать'
     С матерью он был груб Она боялась его Я же поручика ненавидел.
     Однажды пан Ромуальд вошел в кухню, где мы со старушкой Козловской пили
кофе "Гималайское жито". Он брезгливо нес двумя пальцами неизвестную книгу и
бросил ее в мусорное ведро.
     - Сожгите это! - сказал он своей мамаше - Сожгите в грубке эту гадость,
где  какой-то штафирка  позволил себе оплевать наше русское офицерство. Если
бы  он мне попался, я бы показал ему кузькину мать, клянусь честью. Он бы  у
меня потанцевал!
     Этой книгой был "Поединок".
     Сейчас я ловлю себя на том, что уже второй раз вспоминаю людей, которые
могли  бы участвовать  в рассказах Куприна.  Мне кажется,  что это совсем не
случайно и  только доказывает необыкновенную типичность  его персонажей  для
своего времени, кажущегося нам очень далеким.
     Сила  "Поединка"  в превосходном знании армейской среды и в точности ее
изображения. Портретная галерея  офицеров  в "Поединке" вызывает  и стыд  за
человека и спасительный гнев.
     Шкала  унижения  в  армии  шла  по  нисходящей  линии  генерал грубо  и
пренебрежительно  обращался  с комачдиром  полка, командир  в  свою  очередь
"цукал", как тогда говорили, офицеров, а офицеры -  солдат. Всю злобу мелких
неудачников,  всю  житейскую   муть,  жгущую  сердце,  офицеры   срывали  на
солдатахПочти  все  офицеры в "Поединке"  - это  скопище ничтожеств,  тупиц,
пьяниц,  трусливых  карьеристов  и  невежд, для  которых  Пушкин был  только
"какой-то там шпак".
     Они начисто  оторваны  от народа. Они  варятся в  грязноватом  и нудном
быту.  Их  сознательно превратили в  касту с ее спесью, с  ее ни  на  чем не
основанном  представлении  о  своей исключительной роли в  жизни  страны,  о
"чести мундира".
     Лучше всего об этом сказал Куприн  словами одного из героев "Поединка",
талантливого и спившегося офицера, доморощенного ницшеанца Назанского:
     "Подумайте  вы о нас, несчастных армеутах, об армейской пехоте, об этом
главном  ядре  славного  и храброго русского  войска.  Ведь  все это заваль,
рвань,   отбросы...  убоявшиеся   премудрости   гимназисты,  реалисты,  даже
неокончившие семинаристы. Я вам приведу в пример наш полк. Кто у нас  служит
хорошо и  долго?  Бедняки, обремененные  семьями,  нищие,  готовые на всякую
уступку,  на всякую жестокость,  даже  на  убийство, на воровство солдатских
копеек, и все это из-за своего горшка щей. Ему приказывают: "Стреляй!", и он
стреляет,  -  кого,  за что? Может быть, понапрасну?  Ему  все  равно, он не
рассуждает. Он знает, что  дома пищат его замурзанные, рахитические  дети, и
он бессмысленно, как дятел, выпуча глаза, долбит одно слово: "Присяга!" Все,
что  есть талантливого,  способного,  -  спивается.  У  нас  семьдесят  пять
процентов офицерского состава больны сифилисом.
     ...Если  рабство  длилось  века,  то  распадение его будет  ужасно. Чем
громаднее было насилие, тем кровавее будет расправа.  И я глубоко, я  твердо
уверен, что настанет время, когда нас  (офицеров.-К. П.)... станут стыдиться
женщины и, наконец, перестанут слушаться солдаты. И это  будет не за то, что
мы били в кровь людей, лишенных возможности защищаться, и не за то, что нам,
во  имя чести мундира, проходило  безнаказанным оскорбление женщин,  и не за
то,  что  мы,  опьянев,  рубили в кабаках  в  окрошку  всякого  встречного и
поперечного. Конечно, и  за то  и за это, но есть у нас более страшная и уже
теперь непоправимая вина. Это то, что мы - слепы и глухи ко всему. Давно уже
где-то вдали от наших грязных, вонючих стоянок  совершается огромная, новая,
светозарная жизнь.  Появились новые, смелые, гордые люди, загораются  в умах
пламенные свободные  мысли... А мы, надувшись, как  индейские петухи, только
хлопаем глазами и надменно болбочем: "Что? Где?  Молчать! Бунт! Застрелю!" И
вот  этого-то индюшечьего  презрения к  свободе  человеческого духа  нам  не
простят - во веки веков!"
     О сирой солдатской доле Куприн говорит с такой же жестокой еилой, как и
об офицерстве.
     Мучительная сцена разговора  Ромашова с  замордованным,  обезумевшим от
побоев солдатом Хлебниковым, пытавшимся  броситься  под поезд, принадлежит к
одной из лучших сцен в русской литературе. Ее невозможно читать без глубокой
внутренней дрожи.
     В том  же ряду,  как  и  "Поединок",  стоят военные  рассказы  Куприна:
"Ночная смена", "Поход" и "Дознание". 
     Значительно позднее "Поединка" Куприн написал превосходный и отточенный
рассказ о японском шпионе - "Штабс-капитан Рыбников".
     В   рассказе  великолепно  выписан  японский  шпион,  в  какой-то  мере
напоминающий  гоголевского  капитана  Копейкина.  Это   был,  пишет  Куприн,
"настоящий  тип госпитальной военно-канцелярской  или интендантской  крысы".
Шпион  долго и безнаказанно работал  только из-за  разгильдяйства властей  и
благодушия и непомерной лени русских интеллигентов.
     "Поединок" стал одной  из революционных вех  в  России.  Недаром, когда
Куприн читал  "Поединок" в Севастополе,  к  нему  подошел лейтенант Шмидт  и
крепко пожал ему руку. Это было незадолго до восстания на "Очакове".
     После "Поединка" слава Куприна приобрела  не только всероссийский, но и
мировой характер. Но Куприн не только не обольщался ею, но даже тяготился.
     Свою  славу Куприн,  по свидетельству  Бунина,  "нес... так, как  будто
ровно  ничего не случилось в его  жизни;  казалось, что он не придает  ей ни
малейшего значения, ни в грош не ставит ее".
     Куприн  часто  говорил,   что  писателем  он  стал  случайно  и  потому
собственная слава его удивляет.
     В 1894 году Куприн вышел в отставку из армии и поселился в Киеве.
     Сначала он  бедствовал,  но  вскоре начал  работать в киевских  газетах
фельетонистом и писать, как он говорил, "рассказишки".
     До этого Куприн писал очень мало. Еще юнкером  в 1889 году он напечатал
свой первый,  рассказ "Последний дебют" в московском юмористическом  журнале
"Русский сатирический листок".  В кадетском корпусе Куприн написал несколько
стихотворений с революционной, но несколько  приподнятой и по-детски наивной
окраской.
     Свои рассказы  Куприн  писал  легко, не  задумываясь, брал талантом, но
прекрасно понимал, что  на одном  таланте без большого жизненного  материала
долго не продержишься. В одном из своих писем он  писал о том, что, когда он
вышел из полка, "самое тяжелое было то, что у  меня не было никаких знаний -
ни научных, ни житейских. С  ненасытимой и до сей поры жадностью я накинулся
на жизнь и на книги".
     Надо было уходить в жизнь, и Куприн, не задумываясь, бросился в нее. Он
изъездил всю Россию, меняя одну профессию за другой. Он изучил страну и знал
ее  во  всех ее  качествах,  любил  жить  одной жизнью  с  простыми  людьми,
выспрашивать их, следить за ними, запоминать их язык, их говор.
     И  так  постепенно,  из  года в  год,  Куприн  стал  таким  же  бывалым
человеком, как Горький, с  которым  он потом  подружился, как Лесков, - стал
знатоком своего  народа и его описателем.  Поэтому он никогда  не чувствовал
недостатка материала. Все занимаю его, и обо всем  он 'рассказывал  живо, со
вкусом,  ни  на  минуту  не  сомневаясь в том,  что  это  интересно  и  всем
окружающим.
     В  этом  широком  погружении  в  жизнь страны  вырабатывалась  зрелость
писателя.  В этом  отношении интересно  сравнить рассказы "Киевские типы"  с
рассказом "Река жизни".
     Все  эти  рассказы связаны  с  жизнью  Куприна  в  Киеве.  Материал  их
одинаков,  но после  фельетонных, хотя и  несомненно талантливых,  "Киевских
типов" рассказ "Река жизни" по своей силе является классическим.
     Мне  пришлось  еще  юношей  жить  в  таких  же  киевских  номерах,  как
купринская "Сербия", и каждый раз, когда я перечитываю этот рассказ, он меня
поражает  своей  типичностью.  В  "Сербии"  я  не  жил.  Но  жил  в  номерах
"Прогресс". Там все  было совершенно таким же, как  и  в описанной  Куприным
"Сербии",-  и вся  обстановка,  и хозяйка,  и ее любовник-управитель,  и вся
коллекция отталкивающих и подозрительных жильцов.
     Тогда,  между прочим, я  впервые и единственный  раз видел  Куприна. Он
выступал в помещении  киевского цирка  с чтением своих  рассказов. Читал  он
превосходно.  Меня  поразила  внешность  Куприна.  До  этого  я   видел  его
фотографии, и он казался  мне  похожим на  хорошего русского прасола. У него
было широкое простонародное лицо чуть монгольского типа.
     В цирке  же  я  увидел крепкого,  немного  кряжистого человека с явными
чертами внутреннего  и  внешнего  изящества - вплоть  до красной гвоздики  в
петлице пиджака
     В  1896 году Куприн работал в кузнечном цехе одного из металлургических
заводов Донбасса. Вскоре после этого он написал повесть "Молох".
     В  те   годы  донецкие  земли  быстро  теряли  патриархальный  характер
чеховской  "Степи".  Мутные дымызаводов  залегли над  степными  горизонтами.
Степная поэзия "Слова о полку Игореве" ушла в невозвратимое прошлое. А. Блок
писал об этом:
     Нет, не видно там княжьего стяга, Не шеломами черпают Дон, И прекрасная
внучка варяга Не клянет половецкий полон...
     Нет, не вьются  там по ветру  чубы, Не пестреют в степях бунчуки... Там
чернеют фабричные трубы, Там заводские стонут гудки.
     Путь степной -  без конца, без исхода, Степь  да ветер,  да  ветер -  и
вдруг Многоярусный корпус завода, Города из рабочих лачуг...
     Донецкий бассейн охватила золотая каменноугольная лихорадка. Угленосные
участки  раскупались за бешеные  деньги. Создавались  акционерные  компании,
строились  шахты  и   заводы.  Шло  жестокое   соревнование  между  русскими
промышленниками  и  иностранцами. Иностранцы  почти всегда  побеждали. У них
была старая  сноровка,  а русские  толстосумы, недавние купцы и  подрядчики,
пока  что  примеривались  и  приспосабливались и знали  только  один  способ
выколачивать прибыли - выжимать все до конца из людей, земли и машин.
     Перечитывая  Куприна,  я  с  удивлением  заметил, что в своих жизненных
скитаниях я как  бы шел по его следам. Западный край, Киев, Одесса, Донбасс,
Балаклава, Мещерские  леса 'под Рязанью - все это прошло через жизнь почти в
той же  последовательности,  как  и в  жизни Куприна. Разница была только во
времени, и то небольшая, не больше двадцати лет.
     Я застал жизнь такой же, какой она была  при Куприне,  и потому могу  с
некоторым   правом   свидетельствовать   о   необыкновенной   свежести   его
характеристик людей и событий, всего его художественного письма.
     Куприн был на Юзовском заводе в 1896 году. Мне привелось работать там в
1916 году-ровно  через  двадцать  лет,  но  я  застал  еще  в  Донбассе  всю
обстановку купринского "Молоха". Я  помню те же рабочие поселки. Нахаловки и
Шанхай,  из  землянок  и  лачуг,  беспросветную  работу  и  нужду  шахтеров,
воскресные  побоища  с  казаками,  уныние,  гарь, брезгливых  и высокомерных
инженеров  и  "молохов"  -  владельцев  акционерных  компаний,  промышленных
сатрапов, перед которыми заискивали министры.
     Ни  в одной своей вещи Куприн не выразил с такой силой, как в "Молохе",
свою  ненависть  к  капитализму  и  его  разнузданным  представителям,  свое
осуждение  прекраснодушных и мягкотелых  интеллигентов, в решительную минуту
впадающих  в  истерию,  и  свое  сочувствие рабочим,  обреченным  на голод и
нищету.
     Очень резко,  густо выписан  в повести делец  и промышленник  Квашнин -
"молох", "мешок,  набитый золотом". Временами  Куприн  придает Квашнину даже
несколько гротескные черты.
     Часть  современных   Куприну  критиков,  так  называемых  "литературных
чистоплюев", обвиняла писателя, особенно в  связи с "Молохом", в том, что он
не окончил "литературную консерваторию" и допускает в своих вещах языковые и
стилистические небрежности.
     Обвинение это объясняется тем, что Куприн стремится сказать все, что он
хотел, "по свежему следу",  не откладывая работу и  не вынашивая  ее годами.
Ему было важно заразить людей  своим состоянием, своими мыслями,  гневом или
радостью, своей  заветной мечтой,  и для  этого он не  искал  особых  слов и
особых эпитетов.
     Куприн любил  и превосходно  знал русский язык, но никогда не делал  из
него раз навсегда установленного литературного канона.
     Временами  его  язык  приближается  к  разговорному,  к  языку  устного
рассказчика,  и в  этом отношении  он несколько  'родствен  языку  Толстого.
Вместе с тем Куприн всегда восхищался языком  Чехова - "благоуханным, тонким
и солнечным".  Эта солнечность  языка, его свет, его сила, его свежие краски
были присущи и купринскому языку.
     Куприн с удивительным чувством меры и  умением пользовался родственными
русскому языками  (в  частности, украинским) и местными диалектами. Особенно
хороши его  полесские рассказы,  где диалект  полещу-ков-  придает локальную
прелесть всему произведению.
     Помимо  этого,  Куприн  хорошо знал жаргоны  русского языка,  вплоть до
"блатного"   языка   и   жаргона    проституток,   до   речи   обывателя   и
полуинтеллигента.  Это  качество  придает его  рассказам острую  типичность.
Куприн  свободно  владел  способностью  характеристики  не только  отдельных
людей,  но  и  больших  прослоек  русского общества при  помощи  их языковых
особенностей, при помощи диалога.
     Примеров можно  привести  много,  но достаточно  хотя бы  двух - манеры
говорить инженера Боброва из "Молоха" и студента из рассказа "Река жизни".
     Ничто   так   не   разоблачает   внутреннюю   несостоя-тельносгь   этих
"интеллигентов", как их язык-приподнятый, временами даже ходульный, книжный,
многословный, "прекраснодушный", но лишенный твердости и силы.
     По  размаху своего таланта, по своему  живому  языку  Куприн окончил не
только "литературную консерваторию", но и несколько литературных академий.
     Еще  будучи  офицером,  Куприн  ездил в  Петербург  держать  экзамен  в
Академию генерального штаба. Экзамена он не выдержал, но поездка помогла ему
установить связь с журналом "Русское бо1атство" и несколькими писателями.
     С тех пор, несмотря  на беспрерывные скитания иногда по самым забытым и
глухим  углам  страны, Куприн не прерывал  эти  связи.  Он познакомился  сЧе
ховым, часто  бывал  у него в  Ялте  на  Аутке  и сдружился там  с  Буниным,
Горьким,  Федоровым,  писателем-доктором  Елпатьевским  и со всем  чеховским
окружением.
     Среди  писателей он  выделялся  своей непосредственностью,  простотой и
образом  жизни, далекям от обыч  пого  писательского существования. Дружа  с
писателями,  Куприн никогда  не  изменял  своим  старым  друзьям из рабочих,
рыбаков, крестьян и матросов,  из простонародья  и ради общения с ними легко
мог поступиться обществом литераторов.
     В нем не было тщеславия. Он никогда не говорил о себе как о писателе, -
возможно, что  он  просто забывал об этом.  Но он никогда не упускал  случая
помочь начинающему писателю, особенно если он происходил из милой его сердцу
простонародной среды.
     Писатель  Н.  Никандров  рассказывал  мне, как  Куприн  упорно  тащил и
жестоко  заставлял  его, Никанд-рова,  работать, чтобы  "сколотить  из  него
настоящего писателя".
     История эта вообще интересна для характеристики того времени.
     В   1905  году   Никандров-бывший   черноморский   рыбак   -  сидел   в
севастопольской тюрьме за принадлежность к организации эсеров.
     Севастопольская тюрьма  была  расположена  вблизи Базарной  площади,  в
месте довольно оживленном.  Было лето.  Стояла жара, и потому окна в камерах
были открыты.
     Никандрову - человеку необыкновенно жизнерадостному и большому говоруну
- было скучно  сидеть без дела,  и он  придумывал  себе развлечения. Стоя  у
окна,  он  следил  за  пешеходами,  шедшими  на  базар, главным  образом  за
крикливыми    южными   хозяйками.   Как   только   хозяйки,    встретившись,
останавливались и  заводили разговор, Никандров начинал  вслух сочинять этот
разговор - смехотворный и  необыкновенно сочный. Никандров хорошо знал быт и
нравы южан.
     Вся тюрьма слушала Никандрова у открытых окон и награждала его рассказы
хохотом и аплодисментами.
     Однажды  Никандров  получил   через  уголовного,  прибиравшего  камеры,
записку. В ней было  сказано, что  если Никандров  набросает на бумаге  свои
устные рассказы и  передаст их автору этой записки, то рассказы  можно будет
напечатать  в  севастопольской  газете и  даже  получить  за них гонорар Под
запиской стояла незнакомая Никандрову  подпись - Гриневский. Это был  А.  С.
Грин.
     Никандров набросал свои озорные рассказы,  переслал  их Грину, и вскоре
рассказы действительно были напечатаны.
     После освобождения из тюрьмы Никандров зашел в редакцию севастопольской
газеты.  Там  на  его  имя лежало  письмо  из Балаклавы от Куприна. Куприн с
восхищением отзывался о рассказах Никандрова и приглашал неизвестного автора
к себе.
     Никандров поехал к Куприну в Балаклаву, они быстро сдружились, и Куприн
просто  заставлял  Никандрова писать и  долго и  терпеливо учил его  основам
писательского мастерства.
     В Балаклаве Куприн написал  один из  самых  обаятельных своих рассказов
"Листригоны".
     Я  уже говорил о  том,  что почти все вещи Куприна автобиографичны. Все
мечтатели и все влюбленные  в  жизнь в его рассказах  - это  он сам, Куприн,
цельный и  непосредственный человек,  не  знающий  ни  рисовки, ни  позы, ни
резонерства. Поэтому его неудержимо тянуло к таким же простым и ярким людям,
каким он был сам
     Таковы были балаклавские греки - "листригоны".
     Вообще   "Листригоны"    занимают   по   своей   поэтичности,   свободе
повествования  и вместе с тем по живописной конкретности людей, обстановки и
пейзажа особое место в творчестве Куприна.
     "Листригоны" - удивительная по простоте и прелести поэма русской прозы.
Каждая черта, каждая деталь вызывают улыбку, - настолько все ощутимо верно и
просто.
     Двумя-тремя лаконичными фразами Куприн дает тон