бумаги. А
свои? Свои, кроме чудака Егора Петровича,  никогда не простят  ей эту убитую
женщину,  и несчастного старичка провизора и разбитые в мусор дома,  где они
жили столько лет, дома, где все знакомо-от облупившейся краски на перилах до
ласточкиного  гнезда  под  оконным  карнизом.  Ведь все знают, что Ваня - ее
воспитанник, а многие даже уверены, что он ее сын. .
     Варвара   Яковлевна   как  будто  уже  чувствовала  на   себе  недобрые
пристальные взгляды, слышала свистящий шепот в спину. Как она будет смотреть
всем в глаза! Лучше бы Ваня  убил  ее, а не этих людей. А Егор Петрович  еще
говорил, что это - великий подвиг.
     Варвара  Яковлевна все перебирала  бахрому платка, все плакала, пока не
начало светать.
     Утром  она крадучись  вышла  из сарайчика  и спустилась  в город. Ветер
свистел,  раздувая  над  улицами  золу, пепел.  В черной мрачности, во  мгле
шумело море. Казалось, что ночь не ушла, а только притаилась, как воровка, в
подворотнях и дышит оттуда плесенью, гарью, окалиной.
     Теперь, на рассвете,  у  Варвары  Яковлевны  все  внутри  будто  выжгло
слезами, и ничто уже ее не пугало. Пусть убьют  немцы, пусть ее возненавидят
свои  - все равно. Лишь бы  увидеть Ваню, хоть родинку  на его щеке, а потом
умереть.
     Варвара  Яковлевна шла  торопливо, глядя себе  под ноги, и не замечала,
что   позади  нее  шел  Егор  Петрович.  Не  видела  она  и  старого  Спиро,
пробиравшегося туда  же,  на  главную  улицу,  и веснушчатую  рыбачку  Пашу.
Варвару  Яковлевну не покидала надежда, что,  может  быть, никто  не  придет
смотреть,  как  будут вести  ее  Ваню. Придет только она  одна,  и ничто  не
помешает ей его увидеть.
     Но  Варвара  Яковлевна ошиблась.  Серые  озябшие  люди уже  жались  под
стенами домов.
     Варвара Яковлевна боялась смотреть им в  глаза. Она не подымала голову,
все ждала обидного  окрика. Иначе она бы увидела, как переменился ее  родной
город. Увидела бы  трясущиеся  головы  людей, сухие волосы, пыльные морщины,
красные веки.
     Варвара Яковлевна  остановилась  около  афишного столба, спряталась  за
ним, вся съежилась, ждала.
     Обеими  руками  она  комкала старенькую  шелковую сумочку,  где,, кроме
носового платка и ключа от сарайчика, ничего не было.
     На  столбе висели  клочья  афиш.  Они  извещали  о  событиях как  будто
тысячелетней давности - симфонии Шостаковича, гастролях чтеца Яхонтова.
     Люди все  подходили молча и  торопливо. Было  так  тихо,  что  даже  до
главной улицы доносились раскаты  прибоя. Он бил о разрушенный мол,  взлетал
серой пеной к. тучам, откатывался и снова бил в мол соленой водой.
     Потом толпа вдруг вздохнула, вздрогнула и придвинулась к краю тротуара.
Варвара Яковлевна подняла глаза.
     За спинами людей, закрывавших  от нее  мостовую, она увидела  в глубине
улицы  серые каски,  стволы винтовок. Все это медленно  приближалось, слегка
покачиваясь и гремя сапогами.
     Варвара Яковлевна схватилась рукой  за столб, подалась вперед, вытянула
худенькую шею.
     Кто-то  взял ее за локоть  и  быстро  сказал:  "Только  не  кричите, не
выдавайте себя!" Варвара Яковлевна  не оглянулась, хотя и узнала голос Егора
Петровича.
     Она смотрела на  темную приближающуюся толпу. Среди серых шинелей синел
комбинезон  летчика.  Варвара  Яковлевна  видела  мутно, неясно. Она вытерла
глаза, судорожно втиснула носовой платок в сумочку и наконец увидела: позади
коренастого немецкого  офицера шел он, ее Ваня. Шел спокойно, прямо  смотрел
вперед, но на его лице уже  не было того выражения застенчивости, к которому
Варвара Яковлевна так привыкла.
     Она смотрела, задохнувшись, сдерживая  дыхание, глотая  слезы. Это  был
он, Ваня, все такой же загорелый, милый,  но очень похудевший и с маленькими
горькими морщинами около губ.
     Внезапно руки  у Варвары  Яковлевны задрожали  сильнее, и  она  уронила
сумочку.  Она увидела, как люди в толпе  начали быстро снимать  шапки  перед
Ваней, а многие прижимали к глазам рукава.
     А потом  Варвара  Яковлевна  увидела, как на мокрую  от  дождя мостовую
неизвестно откуда  упала и рассыпалась  охапка  сухих крымских цветов. Немцы
пошли  быстрее.  Ваня  улыбнулся кому-то, и Варвара  Яковлевна вся  расцвела
сквозь слезы. Так до сих пор он улыбался только ей одной.
     Когда   отряд  поравнялся  с  Варварой  Яковлевной,   толпа  перед  ней
расступилась, несколько  рук  осторожно -схватили ее,  вытолкнули  вперед на
мостовую,  и  она  очутилась  в  нескольких  шагах  от  Вани. Он увидел  ее,
побледнел, но  ни одним  движением, ни словом  не показал, что он  знает эту
трясущуюся маленькую старушку.  Она смотрела на него  умоляющими, отчаянными
глазами.
     - Прости  меня,  Ваня!  -  сказала  Варвара  Яковлевна и  заплакала так
горько, что даже не увидела, как быстро  и ласково взглянул на нее Ваня,  не
услышала, как немецкий офицер хрипло крикнул ей:
     "Назад!" - и выругался, и не заметила, как Егор Петрович и старый Спиро
втащили ее обратно в толпу и толпа тотчас закрыла ее  от немцев. Она  только
помнила  потом, как Егор Петрович и Спиро вели ее  через  пустыри  по  битой
черепице, среди белого от извести чертополоха.
     -  Не  надо,-бормотала  Варвара   Яковлевна.-  Пустите  меня.  Я  здесь
останусь. Пустите!
     Но  Егор Петрович  и  Спиро  крепко держали  ее под  руки  и ничего  не
отвечали.
     Егор Петрович  привел Варвару Яковлевну  в сарайчик,  уложил на топчан,
навалил на нее все, что было теплого, а Варвара Яковлевна дрожала так, что у
нее стучали зубы, старалась стиснуть изо всех сил зубами  уголок старенького
серого платка, шептала: "Что же это такое, господи? Что же. это?"-и из горла
у  нее  иногда  вырывался  тонкий  писк,  какой  часто вырывается  у  людей,
сдерживающих слезы.
     Как  прошел этот  день, Варвара  Яковлевна не помнила.  Он  был темный,
бурный, сырой - такие зимние дни проходят быстро. Не то они были, не то их и
вовсе  не было. Все настойчивее  гудело  море. Ветер рвал сухой кустарник на
каменных мысах, швырялся полосами дождя.
     Ночью в  гул  моря  неожиданно  врезался тяжелый гром,  завыли сирены и
снаряды, загрохотали взрывы,  эхо пулеметного  огня  застучало в горах. Егор
Петрович вбежал в сарайчик к Варваре Яковлевне и что-то кричал ей в темноте.
Но она не могла понять,  что он кричит, пока  не услышала, как вся ненастная
ночь вдруг загремела  отдаленным протяжным криком "ура". Он рос,  этот крик,
катился  вдоль  берега, врывался  в узкие  улицы  Карантина,  скатывался  по
спускам в город.
     - Наши!  -  кричал Егор  Петрович,  и  желтый кадык  на  его  шее ходил
ходуном. Егор Петрович всхлипывал, смеялся, потом снова начинал всхлипывать.
     К рассвету  город был  занят  советским  десантом.  И  десант этот  был
возможен  потому,  что советские  летчики  разбомбили,  уничтожили  немецкие
батареи.
     Так  сказал  Варваре  Яковлевне  Егор  Петрович.  Сейчас он  возился  в
кухоньке у Варвары Яковлевны, кипятил ей чай.
     - Значит, и Ваня мой тоже?.. -  спросила  Варвара Яковлевна, и голос ее
сорвался.
     - Ваня - святой  человек, -  сказал  Егор  Петрович.  - Теперь в  нашем
городе  все дети -  ваши  внуки, Варвара Яковлевна. Большая семья!  Ведь это
Ваня спас их от смерти.
     Варвара Яковлевна отвернулась к стене и  снова заплакала" но  так тихо,
что Егор Петрович ничего не расслышал.
     Ему показалось, что Варвара Яковлевна уснула.
     Чайник на кухне кипел, постукивал  крышкой.  Среди низких туч пробилось
солнце. Оно осветило пар,  что бил  из  чайного носика, и тень от струи пара
без конца  улетала,  струилась по белой стене голубоватым дымом и  никак  не
могла улететь.
     1943



   Константин Паустовский.
   Рувим Фраерман

 OCR: algor@cityline.ru

     Батумская  зима 1923 года  ничем не отличалась от обычных тамошних зим.
Как всегда, лил,  почти  не  переставая, теплый ливень.  Бушевало  море. Над
горами клубился пар.
     На  раскаленных мангалах  шипела  баранина.  Едко пахло  водорослями  -
прибой намывал  их вдоль  берега бурыми  валами. Из  духанов  сочился  запах
кислого вина. Ветер разносил его вдоль дощатых домов, обитых жестью.
     Дожди шли с запада. Поэтому стены батумских домов, выходившие на запад,
обивали жестью, чтобы они не гнили.
     Вода  хлестала из водосточных труб без перерыва по нескольку суток. Шум
этой  воды  был  для  Батума  настолько  привычным, что  его  уже  перестали
замечать.
     В  такую вот  зиму я познакомился  в  Батуме с  писателем Фраерманом. Я
написал слово "писатель" и вспомнил, что тогда ни Фраерман, ни я еще не были
писателями.  В  то время  мы  только  мечтали о писательстве,  как о  чем-то
заманчивом и, конечно, недостижимом.
     Я работал тогда в Батуме в морской газете "Маяк" и жал в так называемом
"бордингаузе" - гостинице для моряков, отставших от своих пароходов
     Я  часто встречал на  улицах Батума низенького, очень быстрого человека
со смеющимися глазами Он бегал по городу в старом черном пальто. Полы пальто
развевались от морского ветра,  а  карманы  были  набиты мандаринами Человек
этот  всегда  носил с собой  зонтик, но никогда его  не раскрывал  Он просто
забывал это делать.
     Я  не  знал, кто  этот человек, но  он нравился  мне  своей живостью  и
прищуренными  веселыми глазами. В  них, казалось,  все  время перемигивались
всякие интересные и смехотворные истории.
     Вскоре  я  узнал,   что   это  -  батумский  корреспондент  Российского
телеграфного агентства  - РОСТА и зовут его Рувим Исаевич Фраерман  Узнал  и
удивился потому, что Фраерман  был гораздо больше  похож  на  поэта, чем  на
журналиста
     Знакомство  произошло  в духане с несколько странным названием "Зеленая
кефаль"  (Каких  только  названий  не  было  тогда  у  духанов,  начиная  от
"Симпатичного друга" и кончая "Не заходи, пожалуйста".)
     Был вечер Одинокая  электрическая лампочка то наливалась скучным огнем,
то умирала, распространяя желтоватый сумрак
     За одним из столиков сидел Фраерман с известным всему городу вздорным и
желчным репортером Соловейчиком.
     Тогда в духанах полагалось сначала бесплатно  пробовать все сорта вина,
а потом уже, выбрав вино,  заказать одну-две бутылки "за наличный расчет"  и
выпить их с поджаренным сыром сулугуни
     Хозяин  духана  поставил  на  столик  перед  Соловейчиком и  Фраерманом
закуску и два крошечных персидских стаканчика, похожих на медицинские банки.
Из таких стаканчиков в духанах всегда давали пробовать вино.
     Желчный  Соловейчик  взял  стаканчик и долго, с презрением рассматривал
его на вытянутой руке.
     - Хозяин, - сказал он,  наконец, угрюмым басом, - дайте  мне микроскоп,
чтобы я мог рассмотреть, стакан это или наперсток
     После этих слов события  в духане начали разворачиваться, как  писали в
старину, с головокружительной быстротой.
     Хозяин вышел из за стойки.  Лицо его налилось  кровью В глазах  сверкал
зловещий  огонь. Он медленно  подошел к Соловейчику и спросил вкрадчивым, но
мрачным голосом'
     - Как сказал? Микроскопий Соловейчик не успел ответить
     - Нет для тебя вина'  -  закричал страшным голосом хозяин,  схватил  за
угол скатерть и  сдернул ее широким жестом на пол -  Нет! И не будет! Уходи,
пожалуйста!
     Бутылки, тарелки,  жареный  сулугуни  - все полетело на пол Осколки  со
звоном разлетелись по  всему духану  За перегородкой  вскрикнула  испуганная
женщина, а на улице зарыдал, икая, осел
     Посетители  вскочили,   зашумели,   и   только   один  Фраерман   начал
заразительно хохотать
     Он смеялся так искренне и простодушно, что постепенно развеселил и всех
посетителей духана А потом  и сам хозяин, махнув рукой, заулыбался, поставил
перед  Фраерманом бутылку лучшего вина  - изабеллы -  и сказал примирительно
Соловейчику
     - Зачем ругаешься? Скажи по-человечески Разве русского языка не знаешь?
     Я познакомился после этого случая с Фраерманом, и мы  быстро сдружились
Да  и трудно было не  подружиться с ним  - человеком  открытой души, готовым
пожертвовать всем ради дружбы
     Нас  объединила  любовь  к  поэзии и литературе.  Мы  просиживали  ночи
напролет  в моей тесной каморке и читали стихи. За разбитым окном  шумело во
мраке море, крысы упорно прогрызали пол, порой вся наша еда за день состояла
из  жидкого  чая   и   куска  чурека,   но  жизнь  была  прекрасна  Чудесная
действительность   дополнялась  строфами  Пушкина  и  Лермонтова,  Блока   и
Багрицкого (его стихи тогда
     впервые попали в Батум из Одессы), Тютчева и Маяковского.
     Мир для нас существовал, как поэзия, а поэзия - как мир.
     Молодые дни революции шумели вокруг, и можно было петь от радости перед
зрелищем счастливой дали, куда мы шли вместе со всей страной.
     Фраерман недавно приехал с Дальнего Востока, из Якутии. Там он сражался
в партизанском отряде против японцев. Длинные батумские ночи были  заполнены
его рассказами о боях  за Николаевск-на-Амуре, об Охотском море,  Шантарских
островах, буранах, гиляках и тайге.
     В Батуме Фраерман  начал писать свою первую повесть  о Дальнем Востоке.
Называлась  она  "На  Амуре".  Потом,  после  многих  авторских  придирчивых
исправлений, она появилась в печати под названием "Васька-гиляк". Тогда же в
Батуме Фраерман начал писать свой "Буран" - рассказ о человеке в гражданской
войне,  повествование,  полное  свежих  красок  и   отмеченное  писательской
зоркостью.
     Удивительной  казалась  любовь  Фраермана  к   Дальнему   Востоку,  его
способность ощущать  этот край  как свою родину.  Фраерман родился и вырос в
Белоруссии, в городе  Могилеве-на-Днепре,  и его юношеские  впечатления были
далеки от дальневосточного своеобразия и размаха - размаха  во всем, начиная
от людей и кончая пространствами природы.
     Подавляющее  большинство  повестей  и  рассказов  Фраермана  написаны о
Дальнем  Востоке.  Их   с   полным  основанием  можно  назвать  своего  рода
энциклопедией  этой  богатой  и  во  многих своих частях  еще неведомой  нам
области Советского Союза.
     Книги Фраермана - совсем не краеведческие. Обычно, книги по краеведению
отличаются   излишней   описательностью.  За   чертами   быта  жителей,   за
перечислением  природных  богатств  края  и  всех  прочих  его  особенностей
исчезает  то, что является главным для  познания края -  чувство  края,  как
целого.  Исчезает то  особое поэтическое содержание, которое  присуще каждой
области страны.
     Поэзия  величавого Амура  совершенно иная,  чем поэзия Волги,  а поэзия
тихоокеанских  берегов  очень разнится от  поэзии Черноморья.  Поэзия тайги,
основанная на ощущении непроходимых девственных лесных пространств, безлюдия
и опасности, конечно,  иная, чем поэзия среднерусского леса, где блеск и шум
листвы никогда не вызывает чувства затерянности среди природы и одиночества.
     Книги  Фраермана  замечательны  тем,  что очень  точно  передают поэзию
Дальнего  Востока.  Можно   открыть  наугад  любую  из  его  дальневосточных
повестей-"Никичен", "Ваську-гиляка", "Шпиона" или "Собаку Динго" и почти  на
каждой странице найти отблески этой поэзии. Вот отрывок из "Никичен".
     "Никичен  вышла  из  тайги. Ветер пахнул ей  в  лицо,  высушил росу  на
волосах,  зашуршал под  ногами в  тонкой траве.  Кончился лес. Его  запах  и
тишина  остались за спиной Никичен.  Только одна широкая лиственница, словно
не желая  уступать морю, росла у  края  гальки  и,  корявая от  бурь, качала
раздвоенной вершиной. На  самой  верхушке сидел, нахохлившись, орел-рыболов.
Никичен  тихо обошла дерево,  чтобы  не  потревожить птицу. Кучи  наплавного
леса, гниющих водорослей и дохлой рыбы обозначали  границу высоких приливов.
Пар  струился  над  ними.  Пахло влажным песком. Море  было  мелко и бледно.
Далеко у воды  торчали скалы.  Над ними серыми стаями носились кулики. Между
камнями ворочался  прибой,  качая листья  морской  капусты.  Его  шум окутал
Никичен.  Она  слушала.  Раннее  солнце  отражалось  в  ее  глазах.  Никичен
взмахнула арканом, будто хотела накинуть его на эту тихую зыбь, и сказала:
     "Капсе дагор, Ламское море!" (Здравствуй, Ламское море!)"
     Прекрасны  и полны свежести  картины леса,  рек, сопок,  даже отдельных
цветов-соранок - в "Собаке Динго".
     Весь край в рассказах Фраермана как бы появляется из утреннего тумана и
торжественно  расцветает под солнцем. И, закрывая книгу, мы  чувствуем  себя
наполненными поэзией Дальнего Востока.
     Но  главное в  книгах Фраермана  - это люди. Пожалуй,  никто  из  наших
писателей еще  не  говорил о людях разных народностей Дальнего  Востока  - о
тунгусах,  гиляках, нанайцах,  корейцах  - с  такой дружеской теплотой,  как
Фраерман. Он вместе с ними воевал в партизанских отрядах, погибал от гнуса в
тайге, спал у  костров  на  снегу,  голодал  и побеждал. И  Васька-гиляк,  и
Никичен,  и Олешек,  и мальчик Ти-Суеви и, наконец, Филька - все эти кровные
друзья   Фраермана,   люди   преданные,   широкие,  полные   достоинства   и
справедливости.
     Если  до   Фраермана  существовал  только  один  образ   замечательного
дальневосточного следопыта  и  человека -  Дерсу Узала из книги Арсеньева об
Уссурийском  крае,  то  сейчас Фраерман утвердил  этот обаятельный и сильный
образ в нашей литературе.
     Конечно,  Дальний  Восток  дал  Фраерману  только  материал,  пользуясь
которым он раскрывает свою писательскую  сущность,  высказывает свои мысли о
людях,  о  будущем  и  передает  читателям свою  глубочайшую веру  в то, что
свобода  и  любовь к  человеку  -  это  главное,  к  чему  мы  должны всегда
стремиться. Стремиться на том, как будто коротком,  но значительном  отрезке
времени, который мы зовем "своей жизнью".
     Стремление  к усовершенствованию  самого  себя, к простоте человеческих
отношений, к пониманию  богатств  мира, к социальной справедливости проходит
через все книги Фраермана и выражено им в словах простых и искренних.
     Выражение  "добрый   талант"  имеет   прямое   отношение  к  Фраерману.
Это-талант добрый и чистый. Поэтому Фраерману удалось  с особой  бережностью
прикоснуться к таким сторонам жизни, как первая юношеская любовь.
     Книга Фраермана "Дикая собака Динго, или повесть о первой любви" -  это
полная  света,  прозрачная  поэма о любви между девочкой и мальчиком.  Такая
повесть могла быть написана только хорошим психологом.
     Поэтичность  этой  вещи  такова,  что  описание  самых  реальных  вещей
сопровождается ощущением сказочности.
     Фраерман не  столько прозаик, сколько поэт. Это определяет многое как в
его жизни, гак и в творчестве.
     Сила воздействия Фраермана и  заключена  главным  образом  в  этом  его
поэтическом видении мира, в том, что жизнь предстает перед нами на страницах
его  книг  в своей прекрасной сущности.  Фраермана с полным основанием можно
причислить к представителям социалистического романтизма.
     Может  быть,  поэтому  Фраерман  иной  раз   предпочитает  писать   для
юношества, а не  для  взрослых. Непосредственное юношеское сердце ему ближе,
чем умудренное опытом сердце взрослого человека.
     Как-то так случилось, что  с  1923  года жизнь Фраермана довольно тесно
переплеталась  с моей  и почти весь  его писательский путь прошел у  меня на
глазах.   В   его  присутствии  жизнь  всегда  оборачивалась  к   вам  своей
привлекательной стороной. Даже  если бы Фраерман  не написал ни одной книги,
то  одного  общения с ним было бы достаточно,  чтобы погрузиться в веселый и
неспокойный мир его мыслей и образов, рассказов и увлечений.
     Сила рассказов  Фраермана  усиливается его тонким  юмором. Этот юмор то
трогателен  (как  в  рассказе  "Писатели приехали"),  то резко  подчеркивает
значительность   содержания  (как  в  рассказе  "Путешественники   вышли  из
города"). Но  кроме юмора в своих книгах,  Фраерман еще удивительный  мастер
юмора  в  самой жизни,  в  своих устных  рассказах. Он широко владеет даром,
который  встречается не так