кое, эмоциональное, если
можно так выразиться, представление о Балаклаве.
     Вот, например, одна из таких фраз:
     "Нигде во всей России - а я порядочно ее изъездил по всем направлениям,
-  нигде я  не слушал такой  глубокой,  полной, совершенной  тишины,  как  в
Балаклаве.  Выходишь  на  балкон  - и весь поглощаешься мраком  и молчанием.
Черное небо, черная вода в заливе, черные горы. Вода так густа, так тяжела и
так спокойна, что звезды отражаются в ней, не рябясь и не мигая".
     Куприн недаром жил  в Балаклаве Нет, по-моему, лучшего  места (конечно,
зимой, когда Балаклава пустеет) для писательской работы.
     Что-то гриновское есть в этом городке,  в его греческих домах с пустыми
нишами  дчя  статуй,  в  тончайших  голубых  сетях,  разостланных  прямо  на
набережной, в его уютных лесенках, в закоулках и переходах,  в его тишине, в
близости  открытого  моря Гул  шторма  слышен  рядом, за мысом, тогда  как в
Балаклавской  бухте  вода,  налитая  вровень  со старыми набережными,  стоит
неподвижно и ветер даже не шелестит в сухой листве акаций
     Но самыми поразительными, действительно  магическими и  необыкновенными
являются балаклавские ночи,  когда свет  единственного в городе фонаря тонет
во  мраке  и  так хорошо думать, сидя на  бачконе,  в  кромешной  темноте  и
чувствовать  беспредельный  покой  и какую-то, я бы сказал, тиыину  сердца В
этой тишине должны рождаться  удивительные мысли и такие удивительные книги,
как "Листригочы >.
     У Куприна есть цикл  рассказов "Лесная глушь", "Болото",  "На глухарей"
Их  объединяет  место  действия - леса, но  по  своему  содержанию они очень
различны.
     Благоговейная и спокойная любовь Куприна  к природе очень заразительна,
и в этом тоже чувствуется сила его таланта.
     О природе, о лесах,  о  какой-нибудь  хибарке смолокуров Полесья Куприн
рассказывает так, что тоска начинает  грызть сердце, - тоска от того, что ты
сейчас не  там, не  в этих местах, тоска  от страстного  желания  немедленно
увидеть их во всей девственной суровости и красоте.
     Одно время Куприн жил  в  Мещерских лесах у  вдужа  сестры, лесничего в
Криушах. Действие рассказа "Болото" происходит в Мещере.
     Память о зяте Куприна и  о  нем самом еще  жива  среди старых мещерских
лесников и  объездчиков. Они  даже  показывают  место,  где  стояла сторожка
лесника Степана,  описанного  Куприным в  "Болоте", -  безответного,  тихого
человека, умершего, как и вся его семья, от малярии.
     Сторожка стояла на Боровом  Мху,  на  обширном б.олоте. Такие  болота в
Рязанской области зовут мша-рами. Сейчас Боровой Мох  почти осушен и лесники
на нем  уже  не  живут.  Лесные сторожки-кордоны  вынесены из  болот  на так
называемые "острова", на песчаные бугры среди сосновых лесов.
     На  буграх сухо  и тепло, но жить там летом  - тоже адовая мука. Комара
столько, что семьи лесников по неделям не выходят  из  избы  и сидят в едком
дыму от  дымокуров.  Спят  только  под  марлевыми  пологами. К  осени  комар
исчезает,  и потому осень -  самое благословенное время для лесных  жителей.
Воздух свеж и чист, и последняя легкая теплота еще прогревает сосновые чащи.
     О великой силе комаров можно судить хотя  бы по тому, что листва  ольхи
по берегам  озер и на болотах днем кажется серой, а не зеленой,  от плотного
слоя комаров, сидящих на деревьях. А по вечерам все бэ-лота зудят тонким  и,
кажется, всемирным комариным писком.
     Мне  случилось ночевать на мшарах. Ни  костер, ни толстая подстилка  из
сосновых веток не спасали от резкого водянистого холода,  что сочился снизу,
из самых недр  земли. А туманы были  такие,  что никак не  могли разгореться
костры.
     Все  сказанное  выше  -  только внешняя  обстановка рассказа  "Болото".
Рассказ этот  с потрясающей силой  обличает  идиотизм  деревенской  жизни  и
тупую, поистине рабскую покорность человека  перед недоброй силой тогдашнего
общественного строя. Вся беспомощность лесника  Степана, вся его безответная
философия сводится к словам: "Не мы, так другие".
     Есть у  Куприна одна заветная тема. Он прикасается к ней  целомудренно,
благоговейно и нервно. Да иначе к ней и нельзя прикасаться. Это-тема любви.
     Иногда кажется, что о любви в мировой литературе сказано все. Что можно
сказать о любви после "Тристана и Изольды", после сонетов Петрарки и история
Манон Леско, после пушкинского "Для берегов отчизны дальней", лермонтовского
-  "Не  смейся  над  моей  пророческой  тоскою",  после "Анны  Карениной"  и
чеховской "Дамы с собачкой"^
     Но у любви тысячи аспектов, и в каждом из них - свой свет, своя печаль,
свое счастье и свое благоухание.
     Один  из  самых  благоуханных и  томительных рассказов  о любви-и самых
печальных-это куприн-ский "Гранатовый браслет".
     Куприн плакал над рукописью  "Гранатового  браслега",  плакал скупыми и
облегчающими слезами.  К сожалению, писатели не так часто  плачут и  хохочут
над своими рукописями. Я говорю к сожалению, потому, что и эти  слезы и этот
смех говорят о глубокой  жизненности того, что писатель создал, иной раз сам
не понимая до конца силы своего перевоплощения и своего таланта.
     Куприн говорил о "Гранатовом браслете", что ничего более целомудренного
он еще не писал.
     Это верно.  У Куприна  есть  много тонких  и превосходных  рассказов  о
любви, об ожидании  любви, о тра-1ических ее  исходах, об ее поэзии, тоске и
вечной юности.  Куприн  всегда  и  всюду  благословлял  любовь.  Он  посылал
"великое  благословение  всему:  земле,  водам, деревьям,  цветам,  небесам,
запахам, людям,  зверям и вечной  благости и  вечной красоте, заключенной  в
женщине".
     Характерно, что великая любовь поражает самого обыкновенного человека -
гнущего спину за канцелярским столом чиновника контрольной палаты Желткова.
     Невозможно без тяжелого душевного волнения читать  конец оассказа с его
изумительно найденным рефреном: "Да святится имя твое!"
     Особую  силу  "Гранатовому  браслету" придает  то,  что  в  нем  любовь
существует как нежданный подарок  - поэтический  и озаряющий  жизнь -  среди
обыденщины, среди трезвой реальности и устоявшегося быта.
     Все персонажи "Гранатового браслета" действительно существовали. Куприн
сам писал об  этом  в  одном из  своих  писем: "Это -  помнишь?  - печальная
история маленького  телеграфного чиновника П. П.  Жолтикова, который был так
безнадежно, трогательно и самоотверженно влюблен в жену Любимова".
     Я   упоминаю  об  этом  исключительно   для  того,  чтобы   подчеркнуть
безусловную  подлинность  многих  вещей Куприна.  Куприн  не  извлекал  свои
рассказы из  мира  вымысла  и  поэзии. Наоборот,  он открывал  в  реальности
поэтические  пласты  настолько  глубокие  и  чистые,  что   они  производили
впечатление свободного 'вымысла.
     У меня  нет  возможности рассказать обо всех  достоинствах "Гранатового
браслета", но об одном нельзя не  сказать, - о безошибочном  вкусе  Куприна,
включившего рассказ о трагической и единственной  любви в  обстановку  южной
приморской осени.
     Трудно  сказать  почему,  но блистательный и прощальный ущерб  природы,
прозрачные дни, безмолвное  море, сухие стебли кукурузы, пустота оставленных
на  зиму  дач,  травянистый запах  последних  цветов-все это сообщает особую
горечь и силу повествованию,
     Куприн  с восторгом  принял февральскую  революцию, но  по  отношению к
Октябрьской  революции он занял противоречивую позицию.  Он гневно восставал
против врагов Октябрьской революции и вместе  с тем сомневался в ее успехе и
в ее подлинно народной сущности.
     В  этом  состоянии  растерянности  Куприн  эмигрировал в  1919 году  во
Францию.
     Поступок этот был не  органичен для него, был  случаен.  За границей он
тяжело  тосковал по России, почти бросил писать и, наконец, весной 1937 года
вернулся в родную Москву.
     Он был уже тяжко болен -и умер 25 августа 1938 года.
     "Даже  цветы  на  родине  пахнут по-иному", - написал  он  перед  самой
смертью,  и  в  этих словах выразилась вся его  глубочайшая  любовь  к своей
стране.
     Мы. должны быть благодарны Куприну за все-за его глубокую человечность,
за его тончайший талант, за любовь к своей стране,  за непоколебимую  веру в
счастье своего народа и, наконец, за никогда не умиравшую в  нем способность
загораться от самого незначительного соприкосновения с поэзией и свободно  и
легко писать об этом.



   Константин Паустовский.
   Сказочник


 OCR: algor@cityline.ru




     (Христиан Андерсен)
     Мне  было всего семь  лет, когда я познакомился с писателем  Христианом
Андерсеном.
     Случилось это в  зимний вечер, всего за несколько  часов до наступления
двадцатого  столетия. Веселый  датский  сказочник  встретил меня  на  пороге
нового века.
     Он  долго рассматривал  меня,  прищурив один глаз и  посмеиваясь, потом
достал из  кармана  белоснежный душистый  платок, встряхнул  им, и из платка
вдруг  выпала  большая  белая  роза.  Сразу  же  вся комната наполнилась  ее
серебряным светом  и непонятным медленным  звоном. Оказалось, что это звенят
лепестки  розы, ударившись  о кирпичный пол  подвала,  где  жила  тогда наша
семья.
     Случай с  Андерсеном  был  тем явлением,  которое старомодные  писатели
называли "сном наяву". Просто это мне, должно быть, привиделось.
     В тот зимний вечер, о  котором я  рассказываю,  у  нас в семье украшали
елку. По  этому случаю взрослые  отправили  меня на  улицу,  чтобы я  раньше
времени не радовался елке.
     Я  никак  не  мог понять,  почему  нельзя  радоваться  раньше какого-то
твердого срока. По-моему, радость была не такая частая гостья в нашей семье,
чтобы заставлять нас, детей, томиться, дожидаясь ее прихода.
     Но  как  бы  там ни было,  меня  услали на  улицу.  Наступило то  время
сумерек, когда фонари еще не горели,  но  могли вот-вот зажечься. И от этого
"вот-вог", от ожидания внезапно вспыхивающих фонарей у меня замирало сердце.
Я  хорошо знал,  что в зеленоватом  газовом свете тотчас появятся в  глубине
зеркальных магазинных витрин разные волшебные вещи:
     коньки "Снегурка", витые  свечи  всех цветов радуги,  маски  клоунов  в
маленьких белых цилиндрах, оловянные  кавалеристы на горячих гнедых лошадях,
хлопушки и золотые  бумажные цепи. Непонятно почем, но от  этих вещей сильно
пахло клейстером и скипидаром.
     Я знал со слов взрослых, что этот вечер был совершенно особенный. Чтобы
дождаться такого же вечера, нужно было прожить еще сто лет. А  это, конечно,
почти никому не удастся.
     Я спросил у отца, что значит  "особенный вечер". Отец объяснил мне, что
этот вечер называется так потому, что он не похож на все остальные.
     Действительно, тот зимний вечер в последний день девятнадцатого века не
был похож на  все остальные. Снег падал медленно и очень важно, и хлопья его
были  такие  большие,  что,  казалось, с неба слетают на город  легкие белые
цветы. И по всем улицам слышался глухой перезвон извозчичьих бубенцов.
     Когда я вернулся домой, елку тотчас  зажгли и  в комнате началось такое
веселое  потрескиванье  свечей,  будто  вокруг  беспрерывно  лопались  сухие
стручки акации.
     Около елки  лежала толстая  книга - подарок  от мамы. Это  были  сказки
Христиана Андерсена.
     Я сел под  елкой и  раскрыл книгу. В ней было много  цветных  картинок,
прикрытых  папиросной  бумагой.  Приходилось осторожно  отдувать эту бумагу,
чтобы рассмотреть эти картинки, липкие от краски.
     Там  сверкали бенгальским  огнем  стены снежных дворцов,  дикие  лебеди
летели над морем, в котором отражались розовые облака, и оловянные солдатики
стояли на часах на одной ноге, сжимая длинные ружья.
     Я начал читать и зачитался  так,  что, к огорчению взрослых,  почти  не
обратил внимания на нарядную елку.
     Прежде всего я прочел сказку о стойком оловянном солдатике  и маленькой
прелестной плясунье,  потом - сказку о снежной королеве Удивительная и,  как
мне  показалось,  душистая, подобно  дыханию  цветов,  человеческая  доброта
исходила от страниц этой книги с золотым обрезом.
     Потом  я задремал под елкой от  усталости и жара  свечей и  сквозь  эту
дремоту  увидел  Андерсена,  когда  он  обронил  белую розу.  С тех пор  мое
представление о нем всегда было связано с этим приятным сном.
     Тогда я еще не знал, конечно, двойного смысла андерсеновских  сказок. Я
не знал, что в каждой детской сказке заключена вторая, которую в полной мере
могут понять только взрослые.
     Это я понял гораздо позже. Понял, что мне просто повезло, когда в канун
трудного  и  великого двадцатого  века мне  встретился  милый чудак  и  поэт
Андерсен  и  научил  меня  вере  в  победу  солнца   над  мраком  и  доброго
человеческого  сердца  над  злом.  Тогда я  уже  знал  пушкинские слова  "Да
здравствует солнце, да скроется тьма!" и был почему-то  уверен, что Пушкин и
Андерсен  были закадычными друзьями  и, встречаясь, долго хлопали друг друга
по плечу и хохотали.
     Биографию Андерсена  я  узнал  значительно позже.  С тех пор она всегда
представлялась  мне  в виде  интересных  картин, похожих на  рисунки  к  его
рассказам.
     Андерсен  'всю свою жизнь умел радоваться,  хотя детство его  не давало
для  этого  никаких  оснований.   Родился   он   в  1805  году,  во  времена
наполеоновских войн, в старом датском городе Одензе в семье сапожника.
     Одензе лежит в одной из котловин среди низких  холмов на острове Фюн. В
котловинах на этом острове  почти всегда  застаивался  туман,  а на вершинах
холмов цвел вереск.
     Если хорошенько подумать, на что  был похож Одензе,  то, пожалуй, можно
сказать, что он  больше  всего напоминал  игрушечный  город,  вырезанный  из
почернелого дуба.
     Недаром Одензе  славился  своими  резчиками  по  дереву.  Один  из  них
средневековый  мастер Клаус Берг вырезал  из  черного дерева огромный алтарь
для  собора  в  Одензе.  Алтарь этот  - величественный и  грозный -  наводил
оторопь не только на детвору, но даже на взрослых.
     Но  датские  резчики  делали  не только  алтари  и  статуи святых.  Они
предпочитали вырезать из  больших кусков дерева те фигуры,  что, по морскому
обычаю,   украшали   форштевни   парусных  кораблей.  То  были  грубые,   но
выразительные  статуи  мадонн,  морского  бога  Нептуна, нереид, дельфинов и
изогнувшихся  морских  коньков.  Эти статуи  раскрашивали золотом,  охрой  и
кобальтом,  причем  клали краску так густо,  что  морская  волна  не могла в
течение многих лет смыть ее или повредить.
     По существу эти резчики корабельных статуй были поэтами  моря и  своего
ремесла.  Не  зря  же из  семьи  такого  резчика  вышел  один из  величайших
скульпторов   девятнадцатого  века,   друг   Андерсена,   датчанин   Альберт
Торвальдсен.
     Маленький  Андерсен видел  замысловатые  работы  резчиков не только  на
кораблях,  но  и  на  домах  Одензе. Должно  быть,  он  знал  в  Одензе  тот
старый-престарый дом, где год постройки  был вырезан  на деревянном  толстом
щите в рамке из тюльпанов и роз. Там же было вырезано целое стихотворение, и
дети выучивали его  наизусть. А у башмачников висели  над  дверью деревянные
вывески с изображением орла  с двумя  головами в  знак того, что  башмачники
всегда шьют только парную обувь.
     Отец Андерсена был башмачником, но над его дверью не висело изображение
двуглавого орла. Такие
     вывески  имели  право держать  только члены  цеха башмачников,  а  отец
Андерсена был слишком беден, чтобы платить взносы в цех.
     Андерсен вырос в бедности. Единственной гордостью семьи Андерсенов была
необыкновенная чистота в их доме, ящик с  землей, где густо разрастался лук,
и несколько вазонов на окнах.
     В них цвели тюльпаны. Их  запах сливался с перезвоном колоколов, стуком
отцовского  сапожного  молотка,  лихой дробью  барабанщиков  около  казармы,
свистом  флейты  бродячего музыканта и хриплыми песнями матросов, выводивших
по каналу неуклюжие барки в соседний залив.
     Во всем этом  разнообразии людей,  небольших событий,  красок и звуков,
окружавших тихого мальчика, он находил повод для  того, чтобы  радоваться  и
выдумывать всякие истории.
     В доме Андерсенов  у  мальчика был только  один благодарный слушатель -
старый  кот по имени Карл. Но Карл страдал крупным  недостатком -  он  часто
засыпал, не дослушав до конца  какую-нибудь интересную сказку. Кошачьи годы,
как говорится, брали свое
     Но мальчик не сердился на старого кота  Он все  ему  прощал  за то, что
Карл никогда не позволял себе сомневаться в существовании колдуний,  хитреца
Клум-пе-Думпе,   догадливых  трубочистов,  говорящих  цветов  и  лягушек   с
бриллиантовыми коронами на голове.
     Первые сказки мальчик  услышат от отца и старух из соседней богадельни.
Весь день  эти старухи  пряли,  сгорбившись,  серую шесть  и бормотали  свои
нехитрые рассказы. Мальчик переделывал эти  рассказы по-своему, украшал  их,
как бы раскрашивал свежими красками и  в неузнаваемом виде снова рассказывал
их, но уже от себя богаделкам. А те только ахали  и шептали между собой, что
маленький Христиан слишком умен и потому не заживется на свете.
     Прежде чем  рассказывать  дальше,  надо  остановиться на  том  свойстве
Андерсена, о котором я  уже вскользь  говорил,  -  на  его умении радоваться
всему интересному и хорошему, что  попадается на каждой тропинке и на каждом
шагу.
     Пожалуй, неправильно называть  это  свойство  умением.  Гораздо  вернее
назвать  его  талантом, редкой  способностью замечать  то, что ускользает от
ленивых человеческих глаз.
     Мы ходим  по земле, но часто ли нам является в голову желание нагнуться
и тщательно  рассмотреть эту землю, рассмотреть все, что находится у нас под
ногами. А если бы мы нагнулись или даже больше  - легли бы на землю и начали
рассматривать ее, то на каждой пяди мы бы нашли много любопытных вещей.
     Разве  не  интересен  сухой   мох,  рассыпающий  из  своих  кувшинчиков
изумрудную пыльцу, или  цветок подорожника,  похожий на сиреневый солдатский
султан?  Или обломок  перламутровой  ракушки-такой  крошечный,  что  из него
нельзя сделать даже карманное  зеркальце для куклы, но  достаточно  большой,
чтобы бесконечно переливаться и блестеть таким же множеством неярких красок,
каким горит на утренней заре небо над Балтикой.
     Разве не прекрасна каждая травинка, наполненная пахучим соком, и каждое
летучее семечко липы? Из него обязательно вырастет могучее дерево.
     Да мало ли что  увидишь у себя под ногами!  Обо  всем этом можно писать
рассказы  и сказки, - такие сказки, что люди будут только качать головами от
удивления и говорить друг другу:
     - Откуда только взялся  такой  благословенный дар  у этого  долговязого
сына башмачника из Одензе? Должно быть, он все-таки колдун.
     Детей  вводит  в  мир  сказки не  только народная поэзия,  но  и театр.
Спектакль дети почти всегда принимают как сказку.
     Яркие  декорации, свет масляных ламп, бряцанье рыцарских доспехов, гром
музыки,  подобный  грому  сражения,   слезы  принцесс  с  синими  ресницами,
рыжебородые злодеи,  сжимающие рукоятки  зазубренных мечей, пляски девушек в
воздушных нарядах - все это никак не походит на действительность и, конечно,
может происходить только в сказке.
     В Одензе был свой театр. Там маленький Христиан  впервые увидел пьесу с
романтическим названием "Дунайская дева". Он был ошеломлен этим спектаклем и
с тех пор стал ярым театралом на всю свою жизнь - до самой смерти.
     На  театр  не было  денег.  Тогда мальчик заменил  подлинные  спектакли
воображаемыми. Он подружился с  городским расклейщиком  афиш Петером,  начал
помогать ему,  а за это Петер дарил Христиану по одной  афише каждого нового
спектакля.
     Христиан приносил афишу  домой, забивался  в угол и,  прочитав название
пьесы  и имена  действующих лиц, тут же  выдумывал  свою, захватывающую  дух
пьесу под тем же названием, которое стояло на афише.
     Выдумывание  это  д