Иван Сергеевич Тургенев.
    Накануне



 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: И.С.Тургенев. "Накануне. Отцы и дети"
 Издательство "Художественная литература", Москва, 1979
 OCR  SellCheck: Zmiy (zdd@chat.ru), 25 декабря 2001
 ---------------------------------------------------------------------


I

 В тени высокой липы, на берегу Москвы-реки, недалеко от Кунцева, в один
из  самых жарких летних дней 1853 года лежали на траве два молодых человека.
Один,  на  вид лет двадцати трех,  высокого роста,  черномазый,  с  острым и
немного кривым носом,  высоким лбом и  сдержанною улыбкой на  широких губах,
лежал  на  спине и  задумчиво глядел вдаль,  слегка прищурив свои  небольшие
серые  глазки  другой  лежал  на  груди,  подперев обеими  руками  кудрявую
белокурую голову,  и  тоже глядел куда-то вдаль.  Он был тремя годами старше
своего товарища,  но казался гораздо моложе  усы его едва пробились,  и  на
подбородке  вился  легкий  пух.   Было  что-то   детски-миловидное,   что-то
привлекательно-изящное в  мелких чертах его свежего,  круглого лица,  в  его
сладких,  карих глазах,  красивых, выпуклых губках и белых ручках. Все в нем
дышало  счастливою веселостью здоровья,  дышало  молодостью -  беспечностью,
самонадеянностью,   избалованностью,   прелестью  молодости.  Он  и  поводил
глазами,  и улыбался,  и подпирал голову,  как это делают мальчики,  которые
знают,  что на них охотно заглядываются. На нем было просторное белое пальто
вроде  блузы  голубой платок охватывал его  тонкую шею,  измятая соломенная
шляпа валялась в траве возле него.
 В сравнении с ним его товарищ казался стариком,  и никто бы не подумал,
глядя на его угловатую фигуру,  что и он наслаждается,  что и ему хорошо. Он
лежал неловко его большая, кверху широкая, книзу заостренная голова неловко
сидела на длинной шее неловкость сказывалась в самом положении его рук, его
туловища,  плотно охваченного коротким черным сюртучком,  его  длинных ног с
поднятыми коленями, подобных задним ножкам стрекозы. Со всем тем нельзя было
не  признать в  нем  хорошо воспитанного человека  отпечаток "порядочности"
замечался во  всем его неуклюжем существе,  и  лицо его,  некрасивое и  даже
несколько смешное,  выражало привычку мыслить и  доброту.  Звали его Андреем
Петровичем Берсеневым  его товарищ,  белокурый молодой человек,  прозывался
Шубиным, Павлом Яковлевичем.
 - Отчего ты не лежишь,  как я,  на груди?  - начал Шубин. - Так гораздо
лучше.  Особенно когда поднимешь ноги и  стучишь каблуками дружку о дружку -
вот так. Трава под носом: надоест глазеть на пейзаж - смотри на какую-нибудь
пузатую козявку, как она ползет по былинке, или на муравья, как он суетится.
Право, так лучше. А то ты принял теперь какую-то псевдоклассическую позу, ни
дать ни  взять танцовщица в  балете,  когда она облокачивается на  картонный
утес. Ты вспомни, что ты теперь имеешь полное право отдыхать. Шутка сказать:
вышел третьим кандидатом! Отдохните, сэр перестаньте напрягаться, раскиньте
свои члены!
 Шубин произнес всю эту речь в нос,  полулениво, полушутливо (балованные
дети  говорят так  с  друзьями дома,  которые привозят им  конфеты),  и,  не
дождавшись ответа, продолжал:
 - Меня  больше  всего  поражает в  муравьях,  жуках  и  других господах
насекомых их удивительная серьезность бегают взад и вперед с такими важными
физиономиями,  точно и  их  жизнь что-то значит!  Помилуйте,  человек,  царь
созданья,  существо высшее,  на них взирает,  а им и дела до него нет  еще,
пожалуй, иной комар сядет на нос царю создания и станет употреблять его себе
в пищу.  Это обидно.  А с другой стороны,  чем их жизнь хуже нашей жизни?  И
отчего же им не важничать, если мы позволяем себе важничать? Ну-ка, философ,
разреши мне эту задачу! Что ж ты молчишь? А?
 - Что? - проговорил, встрепенувшись, Берсенев.
 - Что!  -  повторил Шубин.  -  Твой  друг излагает перед тобою глубокие
мысли, а ты его не слушаешь.
 - Я любовался видом.  Посмотри,  как эти поля горячо блестят на солнце!
(Берсенев немного пришепетывал.)
 - Важный пущен колер, - промолвил Шубин, - Одно слово, натура!
 Берсенев покачал головой.
 - Тебе бы еще больше меня следовало восхищаться всем этим. Это по твоей
части: ты артист.
 - Нет-с  это не  по моей части-с,  -  возразил Шубин и  надел шляпу на
затылок.  -  Я мясник-с  мое дело - мясо, мясо лепить, плечи, ноги, руки, а
тут и  формы нет,  законченности нет,  разъехалось во  все стороны...  Пойди
поймай!
 - Да ведь и тут красота,  -  заметил Берсенев. - Кстати, кончил ты свой
барельеф?
 - Какой?
 - Ребенка с козлом.
 - К черту!  к черту!  к черту! - воскликнул нараспев Шубин. - Посмотрел
на настоящих, на стариков, на антики, да и разбил свою чепуху. Ты указываешь
мне на природу и говоришь: "И тут красота". Конечно, во всем красота, даже и
в твоем носе красота,  да за всякою красотой не угоняешься.  Старики - те за
ней и не гонялись  она сама сходила в их создания,  откуда -  бог весть,  с
неба,  что ли.  Им весь мир принадлежал  нам так широко распространяться не
приходится:  коротки руки.  Мы  закидываем удочку на  одной  точечке,  да  и
караулим. Клюнет - браво! а не клюнет...
 Шубин высунул язык.
 - Постой,  постой,  -  возразил Берсенев.  -  Это парадокс.  Если ты не
будешь сочувствовать красоте, любить ее всюду, где бы ты ее ни встретил, так
она тебе и  в  твоем искусстве не  дастся.  Если прекрасный вид,  прекрасная
музыка  ничего не  говорят твоей  душе,  я  хочу  сказать,  если  ты  им  не
сочувствуешь...
 - Эх   ты,   сочувственник!   -   брякнул   Шубин   и   сам   засмеялся
новоизобретенному слову,  а Берсенев задумался.  -  Нет,  брат,  - продолжал
Шубин,  -  ты умница,  философ,  третий кандидат Московского университета, с
тобой спорить страшно,  особенно мне, недоучившемуся студенту но я тебе вот
что скажу:  кроме своего искусства,  я люблю красоту только в женщинах...  в
девушках, да и то с некоторых пор...
 Он перевернулся на спину и заложил руки за голову.
 Несколько мгновений прошло в молчании. Тишина полуденного зноя тяготела
над сияющей и заснувшей землей.
 - Кстати,  о  женщинах,  -  заговорил опять Шубин.  -  Что это никто не
возьмет Стахова в руки? Ты видел его в Москве?
 - Нет.
 - Совсем с  ума  сошел старец.  Сидит по  целым дням у  своей Августины
Христиановны,  скучает страшно, а сидит. Глазеют друг на друга, так глупо...
Даже противно смотреть.  Вот поди ты! Каким семейством бог благословил этого
человека: нет, подай ему Августину Христиановну! Я ничего не знаю гнуснее ее
утиной физиономии!  На днях я  вылепил ее карикатуру,  в дантановском вкусе.
Очень вышло недурно. Я тебе покажу.
 - А Елены Николаевны бюст, - спросил Берсенев, - подвигается?
 - Нет,  брат,  не подвигается.  От этого лица можно в  отчаяние прийти.
Посмотришь,  линии  чистые,  строгие,  прямые  кажется,  нетрудно  схватить
сходство.  Не тут-то было... Не дается, как клад в руки. Заметил ты, как она
слушает?  Ни  одна черта не тронется,  только выражение взгляда беспрестанно
меняется,   а  от  него  меняется  вся  фигура.  Что  тут  прикажешь  делать
скульптору,  да еще плохому?  Удивительное существо...  странное существо, -
прибавил он после короткого молчания.
 - Да, она удивительная девушка, - повторил за ним Берсенев.
 - А  дочь Николая Артемьевича Стахова!  Вот  после этого и  рассуждай о
крови, о породе. И ведь забавно то, что она точно его дочь, похожа на него и
на  мать  похожа,  на  Анну Васильевну.  Я  Анну Васильевну уважаю от  всего
сердца,  она же моя благодетельница  но ведь она курица.  Откуда же взялась
эта душа у Елены? Кто зажег этот огонь? Вот опять тебе задача, философ!
 Но  "философ" по-прежнему ничего не отвечал.  Берсенев вообще не грешил
многоглаголанием и, когда говорил, выражался неловко, с запинками, без нужды
разводя руками  а в этот раз какая-то особенная тишина нашла на его душу, -
тишина,  похожая на усталость и  на грусть.  Он недавно переселился за город
после долгой и трудной работы,  отнимавшей у него по нескольку часов в день.
Бездействие,  нега и чистота воздуха, сознание достигнутой цели, прихотливый
и небрежный разговор с приятелем, внезапно вызванный образ милого существа -
все эти разнородные и  в то же время почему-то сходные впечатления слились в
нем  в  одно  общее  чувство,  которое и  успокаивало его,  и  волновало,  и
обессиливало... Он был очень нервический молодой человек.
 Под липой было прохладно и  спокойно  залетавшие в круг ее тени мухи и
пчелы,  казалось,  жужжали тише  чистая мелкая трава изумрудного цвета, без
золотых отливов,  не  колыхалась  высокие стебельки стояли неподвижно,  как
очарованные  как очарованные,  как мертвые, висели маленькие гроздья желтых
цветов на  нижних ветках липы.  Сладкий запах с  каждым дыханием втеснялся в
самую глубь груди, но грудь им охотно дышала. Вдали, за рекой, до небосклона
все сверкало,  все горело  изредка пробегал там ветерок и дробил и усиливал
сверкание  лучистый пар колебался над землей.  Птиц не было слышно:  они не
поют в часы зноя  но кузнечики трещали повсеместно,  и приятно было слушать
этот горячий звук жизни, сидя в прохладе, на покое: он клонил ко сну и будил
мечтания.
 - Заметил ли ты,  - начал вдруг Берсенев, помогая своей речи движениями
рук, - какое странное чувство возбуждает в нас природа? Все в ней так полно,
так ясно,  я  хочу сказать,  так удовлетворено собою,  и  мы  это понимаем и
любуемся этим,  и  в  то  же  время она,  по  крайней мере  во  мне,  всегда
возбуждает какое-то  беспокойство,  какую-то тревогу,  даже грусть.  Что это
значит? Сильнее ли сознаем мы перед нею, перед ее лицом, всю нашу неполноту,
нашу  неясность,   или   же   нам   мало  того  удовлетворения,   каким  она
довольствуется,  а другого,  то есть я хочу сказать, того, чего нам нужно, у
нее нет?
 - Гм, - возразил Шубин, - я тебе скажу, Андрей Петрович, отчего все это
происходит.  Ты  описал  ощущения одинокого человека,  который не  живет,  а
только смотрит да млеет.  Чего смотреть? Живи сам и будешь молодцом. Сколько
ты ни стучись природе в дверь,  не отзовется она понятным словом, потому что
она немая.  Будет звучать и ныть,  как струна,  а песни от нее не жди. Живая
душа -  та отзовется,  и по преимуществу женская душа. А потому, благородный
друг  мой,  советую тебе  запастись подругой сердца,  и  все  твои тоскливые
ощущения тотчас исчезнут.  Вот что нам "нужно",  как ты  говоришь.  Ведь эта
тревога,  эта  грусть,  ведь  это  просто  своего рода  голод.  Дай  желудку
настоящую  пищу,  и  все  тотчас  придет  в  порядок.  Займи  свое  место  в
пространстве,  будь телом, братец ты мой. Да и что такое, к чему природа? Ты
послушай сам:  любовь...  какое  сильное,  горячее слово!  Природа...  какое
холодное,  школьное выражение! А потому (Шубин запел): "Да здравствует Марья
Петровна!" -  или нет,  - прибавил он, - не Марья Петровна, ну да все равно!
Ву ме компрене*.
 ______________
 * Вы меня понимаете (от франц. vou me comreez).

 Берсенев приподнялся и оперся подбородком на сложенные руки.
 - Зачем насмешка, - проговорил он, не глядя на своего товарища, - зачем
глумление?  Да,  ты прав:  любовь -  великое слово,  великое чувство... Но о
какой любви говоришь ты?
 Шубин тоже приподнялся.
 - О  какой любви?  О какой угодно,  лишь бы она была налицо.  Признаюсь
тебе, по-моему, вовсе нет различных родов любви. Коли ты полюбил...
 - От всей души, - подхватил Берсенев.
 - Ну да,  это само собой разумеется,  душа не яблоко:  ее не разделишь.
Коли ты полюбил,  ты и прав. А я не думал глумиться. У меня на сердце теперь
такая  нежность,  так  оно  смягчено...  Я  хотел  только объяснить,  почему
природа,  по-твоему,  так  на  нас действует.  Потому,  что она будит в  нас
потребность любви и  не  в  силах удовлетворить ее.  Она  нас  тихо  гонит в
другие,  живые объятия, а мы ее не понимаем и чего-то ждем от нее самой. Ах,
Андрей,  Андрей,  прекрасно это  солнце,  это  небо,  все,  все  вокруг  нас
прекрасно,  а ты грустишь но если бы в это мгновение ты держал в своей руке
руку любимой женщины,  если бы эта рука и вся эта женщина были твои, если бы
ты даже глядел ее глазами,  чувствовал не своим,  одиноким, а ее чувством, -
не грусть,  Андрей, не тревогу возбуждала бы в тебе природа, и не стал бы ты
замечать ее красоты  она бы сама радовалась и  пела,  она бы вторила твоему
гимну, потому что ты в нее, в немую, вложил бы тогда язык!
 Шубин вскочил на ноги и  прошелся раза два взад и  вперед,  а  Берсенев
наклонил голову, и лицо его покрылось слабой краской.
 - Я  не  совсем согласен с  тобою,  -  начал он,  -  не  всегда природа
намекает нам  на...  любовь.  (Он  не  сразу произнес это слово.)  Она также
грозит нам она напоминает о страшных... да, о недоступных тайнах. Не она ли
должна поглотить нас,  не беспрестанно ли она поглощает нас? В ней и жизнь и
смерть и смерть в ней так же громко говорит, как и жизнь.
 - И в любви жизнь и смерть, - перебил Шубин.
 - А потом,  -  продолжал Берсенев,  -  когда я, например, стою весной в
лесу,  в зеленой чаще,  когда мне чудятся романтические звуки Оберонова рога
(Берсеневу стало немножко совестно, когда он выговорил эти слова), - разве и
это...
 - Жажда любви,  жажда счастия, больше ничего! - подхватил Шубин. - Знаю
и я эти звуки,  знаю и я то умиление и ожидание, которые находят на душу под
сенью леса,  в  его недрах,  или вечером,  в  открытых полях,  когда заходит
солнце и река дымится за кустами.  Но и от леса, и от реки, и от земли, и от
неба,  от всякого облачка, от всякой травки я жду, я хочу счастия, я во всем
чую его приближение,  слышу его призыв! "Мой бог - бог светлый и веселый!" Я
было так начал одно стихотворение сознайся: славный первый стих, да второго
никак подобрать не мог.  Счастья!  счастья!  пока жизнь не прошла,  пока все
наши члены в нашей власти,  пока мы идем не под гору, а в гору! Черт возьми!
- продолжал Шубин с внезапным порывом,  -  мы молоды, не уроды, не глупы: мы
завоюем себе счастие!
 Он встряхнул кудрями и самоуверенно,  почти с вызовом, глянул вверх, на
небо. Берсенев поднял на него глаза.
 - Будто нет ничего выше счастья? - проговорил он тихо.
 - А например? - спросил Шубин и остановился.
 - Да вот,  например,  мы с тобой,  как ты говоришь,  молоды, мы хорошие
люди,  положим  каждый из  нас желает для себя счастья...  Но  такое ли это
слово "счастье",  которое соединило, воспламенило бы нас обоих, заставило бы
нас  подать друг  другу  руки?  Не  эгоистическое ли,  я  хочу  сказать,  не
разъединяющее ли это слово?
 - А ты знаешь такие слова, которые соединяют?
 - Да и их не мало и ты их знаешь.
 - Ну-ка? какие это слова?
 - Да  хоть бы  искусство,  -  так как ты  художник,  -  родина,  наука,
свобода, справедливость.
 - А любовь? - спросил Шубин.
 - И  любовь соединяющее слово  но  не  та  любовь,  которой ты  теперь
жаждешь: не любовь-наслаждение, любовь-жертва.
 Шубин нахмурился.
 - Это хорошо для немцев  а я хочу любить для себя я хочу быть номером
первым.
 - Номером первым,  - повторил Берсенев. - А мне кажется, поставить себя
номером вторым - все назначение нашей жизни.
 - Если  все  так  будут поступать,  как  ты  советуешь,  -  промолвил с
жалобною гримасой Шубин, - никто на земле не будет есть ананасов: все другим
их предоставлять будут.
 - Значит,  ананасы не  нужны  а  впрочем,  не  бойся:  всегда найдутся
любители даже хлеб от чужого рта отнимать.
 Оба приятеля помолчали.
 - Я на днях опять встретил Инсарова,  -  начал Берсенев,  - я пригласил
его к себе я непременно хочу познакомить его с тобой... и с Стаховыми.
 - Какой это Инсаров?  Ах  да,  этот серб или болгар,  о  которой ты мне
говорил? Патриот этот? Уж не он ли внушил тебе все эти философические мысли?
 - Может быть.
 - Необыкновенный он индивидуум, что ли?
 - Да.
 - Умный? Даровитый?
 - Умный?.. Да. Даровитый? Не знаю, не думаю.
 - Нет? Что же в нем замечательного?
 - Вот увидишь.  А теперь,  я думаю, нам пора идти. Анна Васильевна нас,
чай, дожидается. Который-то час?
 - Третий.  Пойдем. Как душно! Этот разговор во мне всю кровь зажег. И у
тебя была минута... я недаром артист: я на все заметлив. Признайся, занимает
тебя женщина?..
 Шубин хотел заглянуть в лицо Берсеневу, но он отвернулся и вышел из-под
липы.  Шубин отправился вслед за ним, развалисто-грациозно переступая своими
маленькими ножками.  Берсенев  двигался неуклюже,  высоко  поднимал на  ходу
плечи,  вытягивал шею а все-таки он казался более порядочным человеком, чем
Шубин, более джентльменом, сказали бы мы, если б это слово не было у нас так
опошлено.


II

 Молодые люди спустились к Москве-реке и пошли вдоль ее берега.  От воды
веяло свежестью, и тихий плеск небольших волн ласкал слух.
 - Я  бы  опять  выкупался,  -  заговорил Шубин,  -  да  боюсь опоздать.
Посмотри на  реку:  она  словно нас манит.  Древние греки в  ней признали бы
нимфу. Но мы не греки, о нимфа! мы толстокожие скифы.
 - У нас есть русалки, - заметил Берсенев.
 - Поди  ты  с  своими русалками!  На  что  мне,  ваятелю,  эти  исчадия
запуганной, холодной фантазии, эти образы, рожденные в духоте избы, во мраке
зимних ночей?  Мне нужно света,  простора...  Когда же,  боже мой, поеду я в
Италию? Когда...
 - То есть, ты хочешь сказать, в Малороссию?
 - Стыдно тебе,  Андрей Петрович, упрекать меня в необдуманной глупости,
в  которой я  и  без того горько раскаиваюсь.  Ну да,  я поступил как дурак:
добрейшая Анна Васильевна дала мне денег на поездку в Италию, а я отправился
к хохлам, есть галушки, и...
 - Не договаривай, пожалуйста, - перебил Берсенев.
 - И все-таки я скажу,  что эти деньги не были истрачены даром. Я увидал
там  такие  типы,  особенно женские...  Конечно,  я  знаю:  вне  Италии  нет
спасения!
 - Ты поедешь в Италию, - проговорил Берсенев, не оборачиваясь к нему, -
и ничего не сделаешь.  Будешь все только крыльями размахивать и не полетишь.
Знаем мы вас!
 - Ставассер полетел же... И не он один. А не полечу - значит, я пингуин
морской,  без крыльев.  Мне душно здесь, в Италию хочу, - продолжал Шубин, -
там солнце, там красота...
 Молодая  девушка,  в  широкой соломенной шляпе,  с  розовым зонтиком на
плече, показалась в это мгновение на тропинке, по которой шли приятели.
 - Но  что  я  вижу?  И  здесь  к  нам  навстречу идет  красота!  Привет
смиренного художника очаровательной Зое!  -  крикнул вдруг Шубин, театрально
размахнув шляпой.
 Молодая девушка,  к  которой относилось это восклицание,  остановилась,
погрозила ему  пальцем и,  допустив до  себя  обоих  приятелей,  проговорила
звонким голоском и чуть-чуть картавя:
 - Что же вы это, господа, обедать не идете? Стол накрыт.
 - Что я слышу?  -  заговорил,  всплеснув руками,  Шубин.  - Неужели вы,
восхитительная Зоя,  в  такую жару решились идти нас  отыскивать?  Так ли  я
должен  понять смысл  вашей  речи?  Скажите,  неужели?  Или  нет,  лучше  не
произносите этого слова: раскаяние убьет меня мгновенно.
 - Ах,  перестаньте, Павел Яковлевич, - возразила не без досады девушка,
- отчего вы никогда не говорите со мной серьезно?  Я рассержусь, - прибавила
она с кокетливой ужимкой и надула губки.
 - Вы не рассердитесь на меня,  идеальная Зоя Никитишна  вы не захотите
повергнуть меня  в  мрачную  бездну  исступленного отчаяния.  А  серьезно  я
говорить не умею, потому что я несерьезный человек.
 Девушка пожала плечом и обратилась к Берсеневу:
 - Вот  он  всегда так:  обходится со  мной как  с  ребенком  а  мне уж
восемнадцать лет минуло. Я уже большая.
 - О  боже!  -  простонал Шубин  и  закатил глаза под  лоб,  а  Берсенев
усмехнулся молча.
 Девушка топнула ножкой.
 - Павел  Яковлевич!   Я  рассержусь!  Helee  пошла  было  со  мною,  -
продолжала она,  - да осталась в саду. Ее жара испугала, но я не боюсь жары.
Пойдемте.
 Она отправилась вперед по тропинке,  слегка раскачивая свой тонкий стан
при  каждом шаге и  откидывая хорошеньк