ою ручкой,  одетой в  черную митенку,
мягкие длинные локоны от лица.
 Приятели пошли за  нею (Шубин то безмолвно прижимал руки к  сердцу,  то
поднимал их выше головы) и  несколько мгновений спустя очутились перед одною
из  многочисленных дач,  окружающих Кунцево.  Небольшой  деревянный домик  с
мезонином,  выкрашенный розовою краской,  стоял посреди сада и как-то наивно
выглядывал из-за зелени деревьев. Зоя первая отворила калитку, вбежала в сад
и закричала: "Привела скитальцев!" Молодая девушка с бледным и выразительным
лицом поднялась со скамейки близ дорожки, а на пороге дома показалась дама в
лиловом шелковом платье и,  подняв вышитый батистовый платок над головою для
защиты от солнца, улыбнулась томно и вяло.


III

 Анна Васильевна Стахова,  урожденная Шубина,  семи лет осталась круглой
сиротою и наследницей довольно значительного имения. У нее были родственники
очень богатые и очень бедные -  бедные по отцу,  богатые по матери:  сенатор
Волгин,  князья  Чикурасовы.  Князь  Ардалион Чикурасов,  назначенный к  ней
опекуном,  поместил ее  в  лучший  московский пансион,  а  по  выходе ее  из
пансиона взял ее к  себе в дом.  Он жил открыто и давал зимой балы.  Будущий
муж Анны Васильевны, Николай Артемьевич Стахов, завоевал ее на одном из этих
балов,  где она была в  "прелестном розовом платье с  куафюрой из  маленьких
роз".  Она берегла эту куафюру...  Николай Артемьевич Стахов, сын отставного
капитана,  раненного  в  двенадцатом году  и  получившего доходное  место  в
Петербурге, шестнадцати лет поступил в юнкерскую школу и вышел в гвардию. Он
был красив собою,  хорошо сложен и  считался едва ли  не лучшим кавалером на
вечеринках средней руки, которые посещал преимущественно: в большой свет ему
не было дороги.  Смолоду его занимали две мечты: попасть в флигель-адъютанты
и  выгодно жениться  с  первою мечтой он  скоро расстался,  но  тем  крепче
держался за вторую.  Вследствие этого он каждую зиму ездил в Москву. Николай
Артемьевич порядочно говорил по-французски и  слыл философом,  потому что не
кутил.  Будучи  только  прапорщиком,  он  уже  любил  настойчиво  поспорить,
например, о том, можно ли человеку в течение всей своей жизни объездить весь
земной шар,  можно ли ему знать,  что происходит на дне морском,  - и всегда
держался того мнения, что нельзя.
 Николаю Артемьевичу минуло двадцать пять лет,  когда он "подцепил" Анну
Васильевну  он вышел в отставку и поехал в деревню хозяйничать. Деревенское
житье ему скоро надоело,  имение же было оброчное  он поселился в Москве, в
доме жены.  В  молодости он ни в какие игры не играл,  а тут пристрастился к
лото,  а когда запретили лото,  к ералашу. Дома он скучал сошелся со вдовой
немецкого происхождения и проводил у ней почти все время.  На лето пятьдесят
третьего года он не переехал в  Кунцево:  он остался в Москве,  будто бы для
того,  чтобы пользоваться минеральными водами  в сущности,  ему не хотелось
расстаться с своею вдовой.  Впрочем,  он и с ней разговаривал мало,  а также
больше спорил о том, можно ли предвидеть погоду и т.д. Раз кто-то назвал его
frodeur  это название очень ему понравилось. "Да, - думал он, самодовольно
опуская углы губ  и  покачиваясь,  -  меня удовлетворить не  легко  меня не
надуешь".  Фрондерство Николая Артемьевича состояло в  том,  что он услышит,
например,  слово "нервы" и  скажет:  "А что такое нервы?"  -  или кто-нибудь
упомянет при  нем  об  успехах астрономии,  а  он  скажет:  "А  вы  верите в
астрономию?" Когда же он хотел окончательно сразить противника,  он говорил:
"Все  это  одни  фразы".  Должно  сознаться,  что  многим лицам  такого рода
возражения казались (и  до  сих  пор  кажутся) неопровержимыми  но  Николай
Артемьевич никак не подозревал того,  что Августина Христиановна в письмах к
своей кузине, Феодолинде Петерзилиус, называла его: mei Pielche*.
 ______________
 * мой дурачок (нем.).

 Жена Николая Артемьевича,  Анна Васильевна,  была маленькая и худенькая
женщина,  с тонкими чертами лица,  склонная к волнению и грусти.  В пансионе
она  занималась музыкой и  читала  романы,  потом  все  это  бросила:  стала
рядиться, и это оставила занялась было воспитанием дочери, и тут ослабела и
передала ее на руки к гувернантке  кончилось тем,  что она только и делала,
что  грустила и  тихо  волновалась.  Рождение Елены Николаевны расстроило ее
здоровье,  и она уже не могла более иметь детей  Николай Артемьевич намекал
на   это   обстоятельство,   оправдывая   свое   знакомство   с   Августиной
Христиановной.  Неверность мужа  очень  огорчала Анну  Васильевну  особенно
больно ей  было то,  что  он  однажды обманом подарил своей немке пару серых
лошадей с ее,  Анны Васильевны, собственного завода. В глаза она его никогда
не  упрекала,  но украдкой жаловалась на него поочередно всем в  доме,  даже
дочери.  Анна Васильевна не любила выезжать  ей было приятно,  когда у  ней
сидел гость и  рассказывал что-нибудь  в одиночестве она тотчас занемогала.
Сердце у ней было очень любящее и мягкое: жизнь ее скоро перемолола.
 Павел  Яковлевич Шубин доводился ей  троюродным племянником.  Отец  его
служил в  Москве.  Братья его поступили в  кадетские корпуса  он  был самый
младший,   любимец  матери,  нежного  телосложения:  он  остался  дома.  Его
назначали в  университет и  с  трудом поддерживали в гимназии.  С ранних лет
начал он оказывать наклонность к ваянию  тяжеловесный сенатор Волгин увидал
однажды одну его  статуэтку у  его  тетки (ему было тогда лет шестнадцать) и
объявил,  что  намерен покровительствовать юному  таланту.  Внезапная смерть
отца  Шубина  чуть  было  не  изменила  всей  будущности молодого  человека.
Сенатор,  покровитель талантов, подарил ему гипсовый бюст Гомера - и только
но  Анна  Васильевна  помогла  ему  деньгами,   и  он,   с  грехом  пополам,
девятнадцати лет поступил в университет,  на медицинский факультет. Павел не
чувствовал никакого расположения к  медицине,  но,  по существовавшему в  то
время  штату  студентов,   ни  в   какой  другой  факультет  поступить  было
невозможно  притом  он  надеялся  поучиться анатомии.  Но  он  не  выучился
анатомии  на второй курс он не перешел и,  не дождавшись экзамена, вышел из
университета с  тем,  чтобы  посвятиться исключительно своему призванию.  Он
трудился усердно,  но  урывками  скитался по  окрестностям Москвы,  лепил и
рисовал портреты крестьянских девок,  сходился с равными лицами,  молодыми и
старыми,  высокого и  низкого полета,  италиянскими формовщиками и  русскими
художниками,  слышать  не  хотел  об  академии  и  не  признавал  ни  одного
профессора. Талантом он обладал положительным, - его начали знать по Москве.
Мать его,  парижанка родом, хорошей фамилии, добрая и умная женщина, выучила
его по-французски,  хлопотала и заботилась о нем денно и нощно, гордилась им
и, умирая еще в молодых летах от чахотки, упросила Анну Васильевну взять его
к  себе на  руки.  Ему тогда уже пошел двадцать первый год.  Анна Васильевна
исполнила ее  последнее желание:  он  занимал небольшую комнатку во  флигеле
дачи.


IV

 - Пойдемте  же  кушать,   пойдемте,  -  проговорила  жалостным  голосом
хозяйка,  и  все  отправились в  столовую,  -  Сядьте  подле  меня,  Zoe,  -
промолвила Анна Васильевна,  -  а  ты,  Helee,  займи гостя,  а  ты,  Paul,
пожалуйста, не шали и не дразни Zoe. У меня голова болит сегодня.
 Шубин опять возвел глаза к небу Zoe ответила ему полуулыбкой. Эта Zoe,
или,  говоря точнее, Зоя Никитишна Мюллер, была миленькая, немного косенькая
русская  немочка  с  раздвоенным на  конце  носиком  и  красными  крошечными
губками,  белокурая,  пухленькая.  Она  очень недурно пела  русские романсы,
чистенько разыгрывала на фортепьяно разные то веселенькие, то чувствительные
штучки одевалась со вкусом, но как-то по-детски и уже слишком опрятно. Анна
Васильевна взяла ее в  компаньонки к  своей дочери и почти постоянно держала
ее при себе.  Елена на это не жаловалась:  она решительно не знала, о чем ей
говорить с Зоей, когда ей случалось остаться с ней наедине.
 Обед  продолжался довольно  долго  Берсенев разговаривал с  Еленой  об
университетской жизни,  о своих намерениях и надеждах Шубин прислушивался и
молчал, ел с преувеличенною жадностью, изредка бросая комически унылые взоры
на  Зою,  которая отвечала ему  все тою же  флегматической улыбочкой.  После
обеда Елена с  Берсеневым и  Шубиным отправились в  сад  Зоя  посмотрела им
вслед  и,  слегка  пожав  плечиком,  села  за  фортепьяно.  Анна  Васильевна
проговорила было:  "Отчего же вы не идете тоже гулять?  -  но, не дождавшись
ответа, прибавила: - Сыграйте мне что-нибудь такое грустное..."
 - "La deriere eee" de Weer?* - спросила Зоя.
 ______________
 * "Последнюю думу" Вебера? (франц.).

 - Ax да,  Вебера,  - промолвила Анна Васильевна, опустилась в кресла, и
слеза навернулась на ее ресницу.
 Между  тем  Елена  повела  обоих  приятелей  в  беседку  из  акаций,  с
деревянным  столиком  посередине  и  скамейками  вокруг.   Шубин  оглянулся,
подпрыгнул несколько раз и, промолвив шепотом: "Подождите!", сбегал к себе в
комнату,  принес кусок глины и  начал лепить фигуру Зои,  покачивая головой,
бормоча и посмеиваясь.
 - Опять старые шутки,  -  произнесла Елена,  взглянув на его работу,  и
обратилась к Берсеневу, с которым продолжала разговор, начатый за обедом.
 - Старые шутки,  -  повторил Шубин.  -  Предмет-то  больно неистощимый!
Сегодня особенно она меня из терпения выводит.
 - Это почему? - спросила Елена. - Подумаешь, вы говорите о какой-нибудь
злой, неприятной старухе. Хорошенькая молоденькая девочка...
 - Конечно,  - перебил ее Шубин, - она хорошенькая, очень хорошенькая я
уверен,  что всякий прохожий,  взглянув на нее,  непременно должен подумать:
вот бы с  кем отлично...  польку протанцевать  я также уверен,  что она это
знает  и  что  это  ей  приятно...  К  чему  же  эти  стыдливые ужимки,  эта
скромность?  Ну,  да вам известно,  что я хочу сказать, - прибавил он сквозь
зубы. - Впрочем, вы теперь другим заняты.
 И,  сломив  фигуру Зои,  Шубин  принялся торопливо и  словно с  досадой
лепить и мять глину.
 - Итак, вы желали бы быть профессором? - спросила Елена Берсенева.
 - Да,  -  возразил тот,  втискивая между колен свои красные руки. - Это
моя любимая мечта.  Конечно, я очень хорошо знаю все, чего мне недостает для
того,  чтобы быть достойным такого высокого... Я хочу сказать, что я слишком
мало  подготовлен,  но  я  надеюсь получить позволение съездить за  границу
пробуду там три-четыре года, если нужно, и тогда...
 Он  остановился,  потупился,  потом  быстро  вскинул глаза  и,  неловко
улыбаясь,  поправил волосы.  Когда  Берсенев говорил с  женщиной,  речь  его
становилась еще медлительнее и он еще более пришепетывал.
 - Вы хотите быть профессором истории? - спросила Елена.
 - Да,  или философии,  -  прибавил он,  понизив голос, - если это будет
возможно.
 - Он уже теперь силен как черт в философии,  -  заметил Шубин,  проводя
глубокие черты ногтем по глине, - на что ему за границу ездить?
 - И  вы  будете  вполне довольны вашим  положением?  -  спросила Елена,
подпершись локтем и глядя ему прямо в лицо.
 - Вполне,   Елена  Николаевна,   вполне.  Какое  же  может  быть  лучше
призвание?  Помилуйте,  пойти по следам Тимофея Николаевича...  Одна мысль о
подобной деятельности наполняет меня радостью и смущением,  да... смущением,
которого...  которое происходит от сознания моих малых сил. Покойный батюшка
благословил меня на это дело... Я никогда не забуду его последних слов.
 - Ваш батюшка скончался нынешнею зимой?
 - Да, Елена Николаевна, в феврале.
 - Говорят,  -  продолжала Елена, - он оставил замечательное сочинение в
рукописи правда ли это?
 - Да,  оставил.  Это был чудесный человек.  Вы  бы полюбили его,  Елена
Николаевна.
 - Я в этом уверена. А какое содержание этого сочинения?
 - Содержание этого сочинения, Елена Николаевна, передать вам в немногих
словах несколько трудно. Мой отец был человек очень ученый, шеллингианец, он
употреблял выражения не всегда ясные...
 - Андрей Петрович, - перебила его Елена, - извините мое невежество, что
такое значит: шеллингианец?
 Берсенев слегка улыбнулся.
 - Шеллингианец - это значит последователь Шеллинга, немецкого философа,
а в чем состояло учение Шеллинга...
 - Андрей Петрович!  - воскликнул вдруг Шубин, - ради самого бога! Уж не
хочешь ли ты прочесть Елене Николаевне лекцию о Шеллинге? Пощади!
 - Вовсе не лекцию, - пробормотал Берсенев и покраснел, - я хотел...
 - А почему ж бы и не лекцию,  -  подхватила Елена.  - Нам с вами лекции
очень нужны, Павел Яковлевич.
 Шубин уставился на нее и вдруг захохотал.
 - Чему же вы смеетесь? - спросила она холодно и почти резко.
 Шубин умолк.
 - Ну полноте, не сердитесь, - промолвил он спустя немного. - Я виноват.
Но в самом деле,  что за охота, помилуйте, теперь, в такую погоду, под этими
деревьями,  толковать о  философии?  Давайте лучше  говорить о  соловьях,  о
розах, о молодых глазах и улыбках.
 - Да и о французских романах, о женских тряпках, - продолжала Елена.
 - Пожалуй, и о тряпках, - возразил Шубин, - если они красивы.
 - Пожалуй. Но если нам не хочется говорить о тряпках? Вы величаете себя
свободным художником,  зачем же вы посягаете на свободу других?  И позвольте
вас  спросить,  при таком образе мыслей зачем вы  нападаете на  Зою?  С  ней
особенно удобно говорить о тряпках и о розах.
 Шубин вдруг вспыхнул и приподнялся со скамейки.
 - А,  вот как?  -  начал он нервным голосом.  - Я понимаю ваш намек вы
меня отсылаете к ней, Елена Николаевна. Другими словами, я здесь лишний?
 - Я и не думала отсылать вас отсюда.
 - Вы хотите сказать,  -  продолжал запальчиво Шубин,  -  что я  не стою
другого общества,  что я ей под пару, что я так же пуст, и вздорен, и мелок,
как эта сладковатая немочка? Не так ли-с?
 Елена нахмурила брови.
 - Вы не всегда так о ней отзывались, Павел Яковлевич, - заметила она.
 - А!  упрек!  упрек теперь!  - воскликнул Шубин. - Ну да, я не скрываю,
была минута, именно одна минута, когда эти свежие, пошлые щечки... Но если б
я захотел отплатить вам упреком и напомнить вам... Прощайте-с, - прибавил он
вдруг, - я готов завраться.
 И,  ударив рукой  по  слепленной в  виде  головы глине,  он  выбежал из
беседки и ушел к себе в комнату.
 - Дитя, - проговорила Елена, поглядев ему вслед.
 - Художник,  -  промолвил с  тихой улыбкой Берсенев.  -  Все  художники
таковы. Надобно им прощать их капризы. Это их право.
 - Да,  - возразила Елена, - но Павел до сих пор еще ничем не упрочил за
собой этого права.  Что он сделал до сих пор?  Дайте мне руку, и пойдемте по
аллее. Он помешал нам. Мы говорили о сочинении вашего батюшки.
 Берсенев взял руку Елены и  пошел за ней по саду,  но начатый разговор,
слишком рано прерванный,  не возобновился  Берсенев снова принялся излагать
свои воззрения на  профессорское звание,  на  будущую свою деятельность.  Он
тихо двигался рядом с Еленой, неловко выступал, неловко поддерживал ее руку,
изредка толкал ее  плечом и  ни  разу не взглянул на нее  но речь его текла
легко, если не совсем свободно, он выражался просто и верно, и в глазах его,
медленно  блуждавших по  стволам  деревьев,  по  песку  дорожки,  по  траве,
светилось  тихое  умиление  благородных  чувств,   а  в  успокоенном  голосе
слышалась радость человека,  который сознает,  что ему удается высказываться
перед  другим,  дорогим  ему  человеком.  Елена  слушала его  внимательно и,
обернувшись к нему вполовину,  не отводила взора от его слегка побледневшего
лица,  от  глаз его,  дружелюбных и  кротких,  хотя избегавших встречи с  ее
глазами.  Душа ее раскрывалась, и что-то нежное, справедливое, хорошее не то
вливалось в ее сердце, не то вырастало в нем.


V

 Шубин не  выходил из своей комнаты до самой ночи.  Уже совсем стемнело,
неполный  месяц  стоял  высоко  на  небе,  Млечный  Путь  забелел  и  звезды
запестрели,  когда Берсенев, простившись с Анной Васильевной, Еленой и Зоей,
подошел к двери своего приятеля. Он нашел ее запертою и постучался.
 - Кто там? - раздался голос Шубина.
 - Я, - отвечал Берсенев.
 - Чего тебе?
 - Впусти меня, Павел, полно капризничать как тебе не стыдно?
 - Я не капризничаю, я сплю и вижу во сне Зою.
 - Перестань,  пожалуйста. Ты не ребенок. Впусти меня. Мне нужно с тобою
поговорить.
 - Ты не наговорился еще с Еленой?
 - Полно же, полно впусти меня!
 Шубин отвечал притворным храпеньем. Берсенев пожал плечами и отправился
домой.
 Ночь  была  тепла  и  как-то  особенно  безмолвна,   точно  все  кругом
прислушивалось  и  караулило  и  Берсенев,  охваченный  неподвижною  мглою,
невольно  останавливался и  тоже  прислушивался и  караулил.  Легкий  шорох,
подобный шелесту женского платья, поднимался по временам в верхушках близких
деревьев  и  возбуждал  в  Берсеневе ощущение  сладкое  и  жуткое,  ощущение
полустраха.  Мурашки пробегали по  его щекам,  глаза холодели от  мгновенной
слезы,  -  ему бы хотелось выступать совсем неслышно,  прятаться,  красться.
Резкий ветерок набежал на  него  сбоку:  он  чуть-чуть вздрогнул и  замер на
месте  сонный жук  свалился с  ветки и  стукнулся о  дорогу  Берсенев тихо
воскликнул:  "А!" -  и опять остановился.  Но он начал думать о Елене, и все
эти мимолетные ощущения исчезли разом: осталось одно живительное впечатление
ночной свежести и ночной прогулки всю душу его занял образ молодой девушки.
Берсенев шел,  потупя голову,  и  припоминал ее  слова,  ее  вопросы.  Топот
быстрых шагов почудился ему сзади.  Он  приник ухом:  кто-то  бежал,  кто-то
догонял его  послышалось прерывистое дыхание, и вдруг перед ним, из черного
круга тени,  падавшей от большого дерева, без шапки на растрепанных волосах,
весь бледный при свете луны, вынырнул Шубин.
 - Я рад,  что ты пошел по этой дороге, - с трудом проговорил он, - я бы
всю ночь не заснул,  если б  я не догнал тебя.  Дай мне руку.  Ведь ты домой
идешь?
 - Домой.
 - Я тебя провожу.
 - Да как же ты пойдешь без шапки?
 - Ничего. Я и галстух снял. Теперь тепло.
 Приятели сделали несколько шагов.
 - Не правда ли, я был очень глуп сегодня? - спросил внезапно Шубин.
 - Откровенно говоря,  да. Я тебя понять не мог. Я тебя таким никогда не
видал. И отчего ты рассердился, помилуй! Из-за каких пустяков?
 - Гм, - промычал Шубин. - Вот как ты выражаешься, а мне не до пустяков.
Видишь ли,  -  прибавил он,  - я должен тебе заметить, что я... что... Думай
обо мне, что хочешь... я... ну да! я влюблен в Елену.
 - Ты влюблен в Елену! - повторил Берсенев и остановился.
 - Да,  -  с  принужденною  небрежностию продолжал  Шубин.  -  Это  тебя
удивляет?  Скажу тебе более.  До нынешнего вечера я мог надеяться, что и она
со временем меня полюбит.  Но сегодня я убедился,  что мне надеяться нечего.
Она полюбила другого.
 - Другого? кого же?
 - Кого? Тебя! - воскликнул Шубин и ударил Берсенева по плечу.
 - Меня!
 - Тебя, - повторил Шубин.
 Берсенев отступил шаг назад и остался неподвижен. Шубин зорко посмотрел
на него.
 - И это тебя удивляет?  Ты скромный юноша.  Но она тебя любит.  На этот
счет ты можешь быть спокоен.
 - Что за вздор ты мелешь! - произнес наконец с досадой Берсенев.
 - Нет,  не вздор.  А впрочем,  что же мы стоим?  Пойдем вперед. На ходу
легче.  Я ее давно знаю,  и хорошо ее знаю. Я не могу ошибиться. Ты пришелся
ей по сердцу.  Было время,  я ей нравился  но, во-первых, я для нее слишком
легкомысленный молодой человек,  а  ты существо серьезное,  ты нравственно и
физически   опрятная   личность,    ты...    постой,   я   не   кончил,   ты
добросовестно-умеренный энтузиаст,  истый  представитель тех  жрецов  науки,
которыми,  -  нет,  не  которыми,  -  коими столь справедливо гордится класс
среднего русского дворянства!  А  во-вторых,  Елена  на  днях  застала  меня
целующим руки у Зои!
 - У Зои?
 - Да, у Зои. Что прикажешь делать? У нее плечи так хороши.
 - Плечи?
 - Ну да,  плечи, руки, не все ли равно? Е