ера?" Инсаров его успокоил.
"Потому, надо знать", - повторил портной сурово и скрылся.
 Берсенев   отправился  восвояси,   очень   довольный   успехом   своего
предложения.  Инсаров проводил его  до  двери  с  любезною,  в  России  мало
употребительною вежливостью и, оставшись один, бережно снял сюртук и занялся
раскладыванием своих бумаг.


VIII

 Вечером  того  же  дня  Анна  Васильевна  сидела  в  своей  гостиной  и
собиралась плакать.  Кроме ее,  в комнате находился ее муж да еще некто Увар
Иванович Стахов,  троюродный дядя Николая Артемьевича,  отставной корнет лет
шестидесяти, человек тучный до неподвижности, с сонливыми желтыми глазками и
бесцветными толстыми губами  на  желтом пухлом лице.  Он  с  самой  отставки
постоянно жил в  Москве процентами с  небольшого капитала,  оставленного ему
женой из купчих.  Он ничего не делал и навряд ли думал,  а если и думал, так
берег свои думы про себя.  Раз только в  жизни он пришел в волнение и оказал
деятельность, а именно: он прочел в газетах о новом инструменте на всемирной
лондонской  выставке:   "контробомбардоне"  и  пожелал  выписать  себе  этот
инструмент,  даже спрашивал, куда послать деньги и через какую контору? Увар
Иванович носил просторный сюртук табачного цвета и  белый платок на шее,  ел
часто и много, и только в затруднительных случаях, то есть всякий раз, когда
ему приходилось выразить какое-либо мнение, судорожно двигал пальцами правой
руки по  воздуху,  сперва от большого пальца к  мизинцу,  потом от мизинца к
большому пальцу, с трудом приговаривая: "Надо бы... как-нибудь, того..."
 Увар Иванович сидел в  креслах возле окна и  дышал напряженно.  Николай
Артемьевич ходил большими шагами по комнате,  засунув руки в  карманы  лицо
его выражало неудовольствие.
 Он остановился наконец и покачал головой.
 - Да,  -  начал он,  -  в наше время молодые люди были иначе воспитаны.
Молодые люди не  позволяли себе манкировать старшим.  (Он произнес:  ман,  в
нос,  по-французски.)  А теперь я только гляжу и удивляюсь.  Может быть,  не
прав я,  а они правы может быть. Но все же у меня есть свой взгляд на вещи:
не олухом же я родился. Как вы об этом думаете, Увар Иванович?
 Увар Иванович только поглядел на него и поиграл пальцами.
 - Елену Николаевну,  например,  - продолжал Николай Артемьевич, - Елену
Николаевну я не понимаю,  точно.  Я для нее не довольно возвышен.  Ее сердце
так обширно,  что обнимает всю природу,  до  малейшего таракана или лягушки,
словом все,  за исключением родного отца.  Ну, прекрасно я это знаю и уж не
суюсь.  Потому тут и нервы,  и ученость,  и паренье в небеса,  это все не по
нашей  части.   Но  господин  Шубин...   положим,  он  артист  удивительный,
необыкновенный,  я об этом не спорю  однако манкировать старшему, человеку,
которому он все-таки, можно сказать, обязан многим, - это я, признаюсь, da
mo gro o e*,  допустить не могу. Я от природы не взыскателен, нет но
всему есть мера.
 ______________
 * при всем моем здравом смысле (франц.).

 Анна Васильевна позвонила с волнением. Вошел казачок.
 - Что же Павел Яковлевич не идет?  -  проговорила она.  - Что это я его
дозваться не могу?
 Николай Артемьевич пожал плечами.
 - Да на что, помилуйте, вы хотите его позвать? Я этого вовсе не требую,
не желаю даже.
 - Как  на  что,  Николай Артемьевич?  Он  вас  обеспокоил  может быть,
помешал курсу вашего лечения. Я хочу объясниться с ним. Я хочу знать, чем он
мог вас прогневать.
 - Я вам повторяю,  что я этого не требую.  И что за охота... devat le
dometique...*
 ______________
 * перед прислугой... (франц.).

 Анна Васильевна слегка покраснела.
 - Напрасно вы это говорите,  Николай Артемьевич. Я никогда... devat...
le dometique...  Ступай,  Федюшка,  да смотри,  сейчас приведи сюда Павла
Яковлевича.
 Казачок вышел.
 - И  нисколько это  все  не  нужно,  -  проговорил сквозь зубы  Николай
Артемьевич и  снова принялся шагать по комнате.  -  Я  совсем не к тому речь
вел.
 - Помилуйте, Paul должен извиниться перед вами.
 - Помилуйте,  на что мне его извинения?  И что такое извинения? Это все
фразы.
 - Как на что? его вразумить надо.
 - Вразумите его вы  сами.  Он вас скорей послушает.  А  я  на него не в
претензии.
 - Нет,  Николай Артемьевич,  вы  сегодня с  самого вашего приезда не  в
духе.  Вы даже,  на мои глаза, похудели в последнее время. Я боюсь, что курс
лечения вам не помогает.
 - Курс лечения мне необходим,  -  заметил Николай Артемьевич,  - у меня
печень не в порядке.
 В  это мгновение вошел Шубин.  Он  казался усталым.  Легкая,  чуть-чуть
насмешливая улыбка играла на его губах.
 - Вы меня спрашивали, Анна Васильевна? - промолвил он.
 - Да,  конечно,  спрашивала.  Помилуй,  Paul, это ужасно. Я тобой очень
недовольна. Как ты можешь манкировать Николаю Артемьевичу?
 - Николай Артемьевич вам жаловался на меня? - спросил, Шубин и с тою же
усмешкой на губах глянул на Стахова.
 Тот отвернулся и опустил глаза.
 - Да,  жаловался.  Я не знаю, чем ты перед ним провинился, но ты должен
сейчас  извиниться,  потому что  его  здоровье очень  теперь расстроено,  и,
наконец, мы все в молодых летах должны уважать своих благодетелей.
 "Эх, логика!" - подумал Шубин и обратился к Стахову:
 - Я готов извиниться перед вами,  Николай Артемьевич, - проговорил он с
учтивым полупоклоном, - если я вас точно чем-нибудь обидел.
 - Я  вовсе...  не с  тем,  -  возразил Николай Артемьевич,  по-прежнему
избегая взоров Шубина.  -  Впрочем,  я  охотно вас  прощаю,  потому что,  вы
знаете, я невзыскательный человек.
 - О,  это не  подвержено никакому сомнению!  -  промолвил Шубин.  -  Но
позвольте полюбопытствовать:  известно ли  Анне  Васильевне,  в  чем  именно
состоит моя вина?
 - Нет, я ничего не знаю, - заметила Анна Васильевна и вытянула шею.
 - О боже мой!  - торопливо воскликнул Николай Артемьевич, - сколько раз
уж  я  просил,  умолял,  сколько  раз  говорил,  как  мне  противны все  эти
объяснения и  сцены!  В  кои-то  веки  приедешь домой,  хочешь отдохнуть,  -
говорят:   семейный  круг,  iterieur,  будь  семьянином,  -  а  тут  сцены,
неприятности.   Минуты  нет  покоя.  Поневоле  поедешь  в  клуб  или...  или
куда-нибудь.  Человек живой,  у  него физика,  она имеет свои требования,  а
тут...
 И,  не  докончив начатой речи,  Николай Артемьевич быстро вышел  вон  и
хлопнул дверью. Анна Васильевна посмотрела ему вслед.
 - В клуб?  -  горько прошептала она.  - Не в клуб вы едете, ветреник! В
клубе некому дарить лошадей собственного завода - да еще серых! Любимой моей
масти. Да, да, легкомысленный человек, - прибавила она, возвысив голос, - не
в клуб вы едете.  А ты,  Paul,  -  продолжала она,  вставая,  -  как тебе не
стыдно?  Кажется,  не маленький. Вот теперь у меня голова заболела. Где Зоя,
не знаешь?
 - Кажется,  у  себя наверху.  Рассудительная сия лисичка в такую погоду
всегда в свою норку прячется.
 - Ну, пожалуйста, пожалуйста! - Анна Васильевна поискала вокруг себя. -
Рюмочку мою с натертым хреном ты не видел? Paul, сделай одолжение, вперед не
серди меня.
 - Где вас рассердить,  тетушка? Дайте мне вашу ручку поцеловать. А хрен
ваш я видел в кабинете на столике.
 - Дарья его вечно где-нибудь позабудет,  - промолвила Анна Васильевна и
удалилась, шумя шелковым платьем.
 Шубин  хотел  было  пойти за  ней,  но  остановился,  услышав за  собою
медлительный голос Увара Ивановича.
 - Не  так  бы  тебя,  молокососа...  следовало,  -  говорил  вперемежку
отставной корнет.
 Шубин подошел к нему.
 - А за что же бы меня следовало, достохвальный Увар Иванович?
 - За что? Млад ты, так уважай. Да.
 - Кого?
 - Кого? Известно, кого. Скаль зубы-то.
 Шубин скрестил руки на груди.
 - Ах вы,  представитель хорового начала, - воскликнул он, - черноземная
вы сила, фундамент вы общественного здания!
 Увар Иванович заиграл пальцами.
 - Полно, брат, не искушай.
 - Ведь вот,  -  продолжал Шубин,  -  не молодой,  кажется,  дворянин, а
сколько в нем еще таится счастливой, детской веры! Уважать! Да знаете ли вы,
стихийный вы человек,  за что Николай Артемьевич гневается на меня? Ведь я с
ним сегодня целое утро провел у  его немки  ведь мы сегодня втроем пели "Не
отходи от меня"  вот бы вы послушали.  Вас,  кажется,  это берет.  Пели мы,
сударь мой,  пели -  ну и скучно мне стало  вижу я:  дело неладно, нежности
много.  Я  и  начал  дразнить  обоих.  Хорошо  вышло.  Сперва  она  на  меня
рассердилась,  а  потом на него  а потом он на нее рассердился и сказал ей,
что он только дома счастлив и что у него там рай  а она ему сказала, что он
нравственности не имеет  а  я  ей сказал:  "Ах!" по-немецки  он ушел,  а я
остался  он  приехал сюда,  в  рай то есть,  а  в  раю ему тошно.  Вот он и
принялся брюзжать. Ну-с, кто теперь, по-вашему, виноват?
 - Конечно, ты, - возразил Увар Иванович.
 Шубин уставился на него.
 - Осмелюсь спросить у вас, почтенный витязь, - начал он подобострастным
голосом,   -   эти  загадочные  слова  вы   изволили  произнести  вследствие
какого-либо соображения вашей мыслительной способности или  же  под  наитием
мгновенной потребности произвести сотрясение в воздухе, называемое звуком?
 - Не искушай, говорят! - простонал Увар Иванович.
 Шубин засмеялся и выбежал вон.
 - Эй!  - воскликнул четверть часа спустя Увар Иванович, - того... рюмку
водки.
 Казачок принес водки и закуску на подносе.  Увар Иванович тихонько взял
с подноса рюмку и долго,  с усиленным вниманием глядел на нее,  как будто не
понимая хорошенько, что у него такое в руке. Потом он посмотрел на казачка и
спросил:  не  Васькой ли  его зовут?  Потом он принял огорченный вид,  выпил
водки,  закусил и полез доставать носовой платок из кармана.  Но казачок уже
давно отнес поднос и  графин на место,  и остаток селедки съел,  и уже успел
соснуть,  прикорнув к барскому пальто, а Увар Иванович все еще держал платок
перед  собою  на  растопыренных пальцах  и  с  тем  же  усиленным  вниманием
посматривал то в окно, то на пол и стены.


IX

 Шубин вернулся к  себе  во  флигель и  раскрыл было  книгу.  Камердинер
Николая Артемьевича осторожно вошел в  его  комнату и  вручил ему  небольшую
треугольную записку,  запечатанную крупною гербовою печатью.  "Я надеюсь,  -
стояло в  этой записке,  -  что вы,  как честный человек,  не позволите себе
намекнуть даже единым словом на  некоторый вексель,  о  котором была сегодня
утром речь. Вам известны мои отношения и мои правила, незначительность самой
суммы и другие обстоятельства  наконец есть семейные тайны,  которые должно
уважать,  и семейное спокойствие есть такая святыня, которую одни etre a
coeur*,  к которым я не имею причины вас причислить, отвергают! (Сию записку
возвратите.) Н.С.".
 ______________
 * существа без сердца (франц.).

 Шубин начертил внизу карандашом:  "Не беспокойтесь - я еще пока платков
из  карманов не  таскаю"  возвратил записку камердинеру и  снова  взялся за
книгу.  Но она скоро выскользнула у него из рук. Он посмотрел на заалевшееся
небо,  на  две  молодые  могучие  сосны,  стоявшие  особняком  от  остальных
деревьев,  подумал:  "Днем сосны синеватые бывают,  а  какие они великолепно
зеленые вечером",  -  и  отправился в  сад,  с тайною надеждой встретить там
Елену.  Он  не  обманулся.  Впереди,  на дороге между кустами,  мелькнуло ее
платье. Он нагнал ее и, поравнявшись с нею, промолвил:
 - Не глядите в мою сторону, я не стою.
 Она бегло взглянула на него,  бегло улыбнулась и пошла дальше,  в глубь
сада. Шубин отправился вслед за нею.
 - Я прошу вас не смотреть на меня,  - начал он, - а заговариваю с вами:
противоречие явное! Но это все равно, мне не впервой. Я сейчас вспомнил, что
я  еще  не  попросил у  вас  как  следует прощения в  моей  глупой вчерашней
выходке. Вы не сердитесь на меня, Елена Николаевна?
 Она  остановилась и  не  тотчас отвечала ему  -  не  потому,  чтоб  она
сердилась, а ее мысли были далеко.
 - Нет, - сказала она наконец, - я нисколько не сержусь.
 Шубин закусил губу.
 - Какое озабоченное...  и какое равнодушное лицо!  -  пробормотал он. -
Елена Николаевна, - продолжал он, возвысив голос, - позвольте мне рассказать
вам маленький анекдотец.  У  меня был приятель,  а у этого приятеля был тоже
приятель, который сперва вел себя, как следует порядочному человеку, а потом
запил.  Вот  однажды рано поутру мой приятель встречает его на  улице (а  уж
они,  заметьте,  раззнакомились),  встречает его и видит,  что он пьян.  Мой
приятель взял да отвернулся от него.  А тот-то подошел,  да и говорит: "Я бы
не рассердился,  говорит, если б вы не поклонились, но зачем отворачиваться?
Может быть, это я с горя. Мир моему праху!"
 Шубин умолк.
 - И только? - спросила Елена.
 - Только.
 - Я вас не понимаю. На что вы намекаете? Сейчас вы говорили мне, чтоб я
не глядела в вашу сторону.
 - Да, а теперь я вам рассказал, как нехорошо отворачиваться.
 - Да разве я... - начала было Елена.
 - А разве нет?
 Елена слегка покраснела и протянула Шубину руку. Он крепко пожал ее.
 - Вот вы меня как будто поймали на дурном чувстве, - сказала Елена, - а
ваше подозрение не справедливо. Я и не думала чуждаться вас.
 - Положим, положим. Но сознайтесь, что у вас в эту минуту тысяча мыслей
в голове,  из которых вы мне ни одной не поверите.  Что?  небось не правду я
сказал?
 - Может быть.
 - Да отчего же это? отчего?
 - Мои мысли мне самой не ясны, - проговорила Елена.
 - Тут-то их и доверять другому,  - подхватил Шубин. - Но я вам скажу, в
чем дело. Вы дурного мнения обо мне.
 - Я?
 - Да,  вы.  Вы воображаете, что во мне все наполовину притворно, потому
что я художник  что я не способен не только ни на какое дело,  - в этом вы,
вероятно, правы, - но даже ни к какому истинному, глубокому чувству: что я и
плакать-то искренно не могу,  что я болтун и сплетник, - и все потому, что я
художник.  Что  же  мы  после этого за  несчастные,  богом убитые люди?  Вы,
например, я побожиться готов, не верите в мое раскаяние.
 - Нет, Павел Яковлевич, я верю в ваше раскаяние, и в ваши слезы я верю.
Но мне кажется, самое ваше раскаяние вас забавляет, да и слезы тоже.
 Шубин дрогнул.
 - Ну,  я вижу,  это,  как выражаются доктора,  неизлечимый казус, cau
icuraili.  Тут остается только поникнуть головой да покориться.  А  между
тем,  господи!  неужели это правда,  неужели же я все с собой вожусь,  когда
рядом живет такая душа?  И  знать,  что  никогда не  проникнешь в  эту душу,
никогда не будешь ведать, отчего она грустит, отчего она радуется, что в ней
бродит,  чего ей хочется,  куда она идет...  Скажите,  -  промолвил он после
небольшого молчания,  - вы никогда, ни за что, ни в каком случае не полюбили
бы художника?
 Елена посмотрела ему прямо в глаза.
 - Не думаю, Павел Яковлевич нет.
 - Что  и  требовалось доказать,  -  проговорил  с  комической унылостию
Шубин.  -  Засим,  я  полагаю,  мне  приличнее не  мешать  вашей  уединенной
прогулке.  Профессор спросил бы вас:  а на основании каких данных вы сказали
нет?  Но  я  не  профессор,  я  дитя,  по  вашим понятиям  но  от  детей не
отворачиваются, помните. Прощайте. Мир моему праху!
 Елена хотела было остановить его, но подумала и тоже сказала:
 - Прощайте.
 Шубин  вышел  со  двора.   В  недальнем  расстоянии  от  дачи  Стаховых
встретился ему Берсенев. Он шел проворными шагами, наклонив голову и сдвинув
шляпу на затылок.
 - Андрей Петрович! - крикнул Шубин.
 Тот остановился.
 - Ступай,  ступай,  -  продолжал Шубин,  -  я  только так,  я  тебя  не
задерживаю,  -  и проберись прямо в сад там ты найдешь Елену. Она, кажется,
тебя ждет...  кого-то она ждет,  во всяком случае...  Понимаешь ты силу этих
слов:   она  ждет!   А  знаешь,  брат,  какое  удивительное  обстоятельство?
Представь, вот уже два года, как я живу с ней в одном доме, я в нее влюблен,
и только сейчас,  сию минуту,  не то что понял,  а увидал ее.  Увидал и руки
расставил.  Не взирай на меня,  пожалуйста,  с этою лжеязвительною усмешкой,
которая мало  идет к  твоим степенным чертам.  Ну  да,  разумею,  ты  хочешь
напомнить мне об Аннушке.  Что ж? Я не отказываюсь. Нашему брату Аннушки под
стать.   Да  здравствуют  же  Аннушки,   и  Зои,   и  самые  даже  Августины
Христиановны!  Ты ступай к  Елене теперь,  а я отправлюсь...  ты думаешь,  к
Аннушке?  Нет,  брат,  хуже:  к  князю  Чикурасову.  Есть  такой  меценат из
казанских татар,  вроде Волгина.  Видишь ты это пригласительное письмо,  эти
буквы: R.S.V.Р.?* И в деревне мне нет покоя! Addio!**
 ______________
 * Reodez 'il vou lait - ответьте, пожалуйста (франц.).
 ** Прощай! (итал.).

 Берсенев выслушал тираду.  Шубина молча и  как будто конфузясь немножко
за  него,  потом он  вошел на  двор стаховской дачи.  А  Шубин действительно
поехал к князю Чикурасову, которому наговорил, с самым любезным видом, самых
колких  дерзостей.  Меценат  из  казанских  татар  хохотал,  гости  мецената
смеялись,  а никому не было весело,  и,  расставшись,  все злились.  Так два
малознакомых господина, встретившись на Невском, внезапно оскалят друг перед
другом зубы,  приторно съежат глаза,  нос и  щеки и тотчас же,  миновав друг
друга,   принимают  прежнее,   равнодушное  или   угрюмое,   большею  частию
геморроидальное, выражение.


X

 Елена дружелюбно встретила Берсенева,  уже не в саду,  а в гостиной,  и
тотчас же, почти нетерпеливо, возобновила вчерашний разговор. Она была одна:
Николай Артемьевич тихонько скрылся куда-то,  Анна Васильевна лежала наверху
с мокрою повязкой на голове.  Зоя сидела возле нее, аккуратно расправив юбку
и  сложив на  коленях ручки  Увар Иванович почивал в  мезонине на широком и
удобном  диване,  получившем прозвище "Самосон".  Берсенев снова  упомянул о
своем отце: он свято чтил его память. Скажем и мы несколько слов о нем.
 Владелец восьмидесяти двух  душ,  которых он  освободил перед  смертию,
иллюминат,  старый  геттингенский студент,  автор  рукописного  сочинения  о
"Проступлениях  или  преобразованиях духа  в  мире",  сочинения,  в  котором
шеллингианизм,    сведенборгианизм   и    республиканизм   смешались   самым
оригинальным образом,  отец  Берсенева привез его  в  Москву еще  мальчиком,
тотчас  после  кончины  его  матери,  и  сам  занялся  его  воспитанием.  Он
подготовлялся  к  каждому  уроку,  трудился  необыкновенно  добросовестно  и
совершенно неуспешно: он был мечтатель, книжник, мистик, говорил с запинкой,
глухим голосом,  выражался темно и кудряво,  все больше сравнениями, дичился
даже  сына,  которого любил страстно.  Не  мудрено,  что  сын  только хлопал
глазами за  его уроками и  не  подвигался ни на волос.  Старик (ему было под
пятьдесят лет,  он женился очень поздно) догадался наконец, что дело не идет
на лад, и поместил своего Андрюшу в пансион. Андрюша стал учиться, но из-под
родительского присмотра не  вышел:  отец навещал его беспрестанно,  надоедая
содержателю своими наставлениями и  беседами  надзиратели также  тяготились
незваным  гостем:  он  то  и  дело  приносил  им  какие-то,  по  их  словам,
премудреные книги о воспитании. Даже школьникам становилось неловко при виде
смуглого и  рябого лица старика,  его  тощей фигуры,  постоянно облеченной в
какой-то  вострополый серый фрак.  Школьники не подозревали тогда,  что этот
угрюмый,  никогда не улыбавшийся господин,  с  журавлиной походкой и длинным
носом -  сердцем сокрушался и  болел о  каждом из  них  почти так же,  как о
собственном сыне. Он однажды вздумал побеседовать с ними о Вашингтоне. "Юные
питомцы!" - начал он, но при первых звуках его странного голоса юные питомцы
разбежались.  Честный геттингенец жил не на розах: он был постоянно подавлен
ходом  истории,  всякого  рода  вопросами  и  соображениями.  Когда  молодой
Берсенев поступил в университет,  он ездил с ним на лекции  но уже здоровье
начинало изменять ему.  События 48-го  года потрясли его до  основания (надо
было всю книгу переделать), и он умер зимой 53-го года, не дождавшись выхода
сына из университета,  но заранее поздравив его