аскрашенную лодку,  отыскали двух гребцов и позвали дам.  Дамы сошли к ним
Увар Иванович осторожно спустился за дамами.  Пока он входил в  лодку,  пока
усаживался,  много было смеху. "Смотрите, барин, не затопите нас", - заметил
один из гребцов,  молодой курносый парень в александрийской рубахе. "Ну, ну,
фуфыря!" -  проговорил Увар Иванович.  Лодка отчалила.  Молодые люди взялись
было за  весла,  но  грести умел из них один Инсаров.  Шубин предложил спеть
хором  какую-нибудь  русскую песню  и  сам  затянул:  "Вниз  по  матушке..."
Берсенев,  Зоя и даже Анна Васильевна подхватили (Инсаров не умел петь),  но
вышла  разноголосица  на  третьем стихе  певцы  запутались,  один  Берсенев
пытался продолжать басом:  "Ничего в  волнах не  видно",  -  но  тоже  скоро
сконфузился. Гребцы перемигнулись и оскалили зубы молча. "Что? - обратился к
ним Шубин,  -  видно,  господа петь-то  не умеют?"  Малый в  александрийской
рубахе только головой тряхнул.  "Так погоди ж, курносый, - возразил Шубин, -
мы  тебе покажем.  Зоя  Никитишна,  спойте нам:  "Le  lac"* Нидермейера.  Не
гребите, вы!" Мокрые весла поднялись на воздух, как крылья, и так и замерли,
звонко роняя капли  лодка проплыла еще  немного и  остановилась,  чуть-чуть
закружившись на воде,  как лебедь.  Зоя поломалась... "Allo!"**, - ласково
промолвила Анна Васильевна... Зоя скинула шляпу и запела: "Oh lac! L'aee a
eie a fii a carriere..."***
 ______________
 * "Озеро" (франц.).
 ** Ну же! (франц.).
 *** О озеро! год едва закончил свой бег... (франц.).

 Ее небольшой, но чистый голосок так и помчался по зеркалу пруда далеко
в  лесах  отзывалось каждое слово  казалось,  и  там  кто-то  пел  четким и
таинственным,  но  нечеловеческим,  нездешним голосом.  Когда  Зоя  кончила,
громкое браво  раздалось из  одной  прибрежной беседки,  и  оттуда выскочило
несколько   краснорожих  немцев,   приехавших  покнейпироватъ  в   Царицыно.
Некоторые из них были без сюртуков,  без галстухов и  даже без жилетов и  до
того неистово кричали i!,  что Анна Васильевна велела поскорее отъехать на
другой конец пруда.  Но прежде чем лодка пристала к берегу,  Увару Ивановичу
еще раз удалось удивить своих знакомых:  заметив, что в одном месте леса эхо
особенно ясно  повторяло каждый  звук,  он  вдруг  начал  кричать перепелом.
Сперва все вздрогнули, но тотчас же почувствовали истинное удовольствие, тем
более что Увар Иванович кричал очень верно и похоже.  Это его поощрило, и он
попробовал мяукать  но мяуканье выходило у  него не так хорошо  он крикнул
еще раз перепелом,  посмотрел на всех и умолк.  Шубин бросился его целовать
он оттолкнул его.  В это мгновение лодка причалила,  и все общество вышло на
берег.
 Между  тем  кучер с  лакеем и  горничной принесли корзинки из  кареты и
приготовили  обед  на   траве  под   старыми  липами.   Все  уселись  вокруг
разостланной скатерти и  принялись за паштет и прочие яства.  У всех аппетит
был отличный,  а  Анна Васильевна то  и  дело угащивала и  уговаривала своих
гостей,  чтобы побольше ели,  уверяя,  что на воздухе это очень здорово она
обращалась с  такими речами к самому Увару Ивановичу.  "Будьте спокойны",  -
промычал он  ей  с  набитым ртом.  "Дал  же  господь такой славный день!"  -
твердила она беспрестанно. Ее нельзя было узнать: она точно двадцатью годами
помолодела.  Берсенев заметил ей это,  "Да,  да, - сказала она, - была и я в
мое время хоть куда:  из десятка бы меня не выкинули".  Шубин присоседился к
Зое и  беспрестанно наливал ей  вина  она отказывалась,  он  ее  потчевал и
кончал тем,  что  сам выпивал стакан и  потом опять ее  потчевал  он  также
уверял ее,  что желает приклонить свою голову к ней на колени  она никак не
хотела позволить ему  "этакую большую вольность".  Елена  казалась серьезнее
всех,  но  на  сердце у  ней  было чудное спокойствие,  какого она  давно не
испытала.  Она чувствовала себя бесконечно доброю,  и  ей все хотелось иметь
возле себя не  одного только Инсарова,  но  и  Берсенева...  Андрей Петрович
смутно понимал, что это значило, и вздыхал украдкой.
 Часы  летели  вечер приближался.  Анна  Васильевна вдруг всполошилась.
"Ах,  батюшки мои,  как поздно, - заговорила она. - Пожито, попито, господа
пора и бороду утирать". Она засуетилась, и все засуетились, встали и пошли в
направлении к  замку,  где  находились экипажи.  Проходя  мимо  прудов,  все
остановились,  чтобы в  последний раз  полюбоваться Царицыном.  Везде горели
яркие,  передвечерние  краски  небо  рдело,  листья  переливчато  блистали,
возмущенные поднявшимся ветерком  растопленным золотом струились отдаленные
воды  резко  отделялись от  темной  зелени  деревьев красноватые башенки  в
беседки,  кое-где разбросанные по  саду.  "Прощай,  Царицыно,  не забудем мы
сегодняшнюю поездку!" -  промолвила Анна Васильевна... Но в это мгновенье, и
как бы в  подтверждение ее последних слов,  случилось странное происшествие,
которое действительно не так-то легко было позабыть.
 А  именно:  не  успела Анна  Васильевна послать свой  прощальный привет
Царицыну,  как вдруг в  нескольких шагах от  нее,  за высоким кустом сирени,
раздались  нестройные  восклицания,   хохотня  и  крики  -  и  целая  гурьба
растрепанных мужчин,  тех самых любителей пения, которые так усердно хлопали
Зое,  высыпала на  дорожку.  Господа любители казались сильно навеселе.  Они
остановились при виде дам  но один из них, огромного росту, с бычачьей шеей
и  бычачьими воспаленными глазами,  отделился от своих товарищей и,  неловко
раскланиваясь и  покачиваясь на  ходу,  приблизился к  окаменевшей от испуга
Анне Васильевне.
 - Бонжур, мадам, - проговорил он сиплым голосом, - как ваше здоровье?
 Анна Васильевна пошатнулась назад.
 - А отчего вы,  -  продолжал великан дурным русским языком,  - не хотел
петь i, когда наш компани кричал i, и браво, и форо?
 - Да, да, отчего? - раздалось в рядах компании.
 Инсаров шагнул было вперед,  но Шубин остановил его и сам заслонил Анну
Васильевну.
 - Позвольте,  -  начал  он,  -  почтенный незнакомец,  выразить вам  то
неподдельное изумление,  в которое вы повергаете всех нас своими поступками.
Вы,  сколько я  могу судить,  принадлежите к  саксонской отрасли кавказского
племени  следовательно,  мы  должны  предполагать  в  вас  знание  светских
приличий,  а  между  тем  вы  заговариваете с  дамой,  которой  вы  не  были
представлены.  Поверьте,  в  другое время я  в  особенности был бы очень рад
сблизиться с  вами,  ибо замечаю в вас такое феноменальное развитие мускулов
ice, trice и deltoideu, что, как ваятель, почел бы за истинное счастие
иметь вас своим натурщиком но на сей раз оставьте нас в покое.
 "Почтенный незнакомец" выслушал всю  речь Шубина,  презрительно скрутив
голову на сторону и уперши руки в бока.
 - Я ничего не понимайт, что вы говорит такое, - промолвил он наконец. -
Вы думает,  может быть,  я сапожник или часовых дел мастер?  Э!  Я официр, я
чиновник, да.
 - Я не сомневаюсь в этом, - начал было Шубин...
 - А  я  вот  что говорю,  -  продолжал незнакомец,  отстраняя его своею
мощною рукой, как ветку с дороги, - я говорю: отчего вы не пел i, когда мы
кричал i?  А теперь я сейчас, сей минутой уйду, только вот нушна, штоп эта
фрейлейн,  не эта мадам,  нет, эта не нушна, а вот эта или эта (он указал на
Елену и Зою) дала мне eie Ku, как мы это говорим по-немецки, поцалуйшик,
да что ж? это ничего.
 - Ничего, eie Ku, это ничего, - раздалось опять в рядах компании.
 - Jh!  der  Sakrameter!*  -  проговорил,  давясь от  смеху,  один  уже
совершенно чирый немец.
 ______________
 * Ах, проклятый! (нем.).

 Зоя ухватила за руку Инсарова,  но он вырвался у нее и стал прямо перед
великорослым нахалом.
 - Извольте идти прочь, - сказал он ему не громким, но резким голосом.
 Немец тяжело захохотал.
 - Как прочь?  Вот это и я люблю!  Разве я тоже не могу гуляйт?  Как это
прочь? Отчего прочь?
 - Оттого  что  вы  осмелились беспокоить даму,  -  проговорил Инсаров и
вдруг побледнел, - оттого что вы пьяны.
 - Как?  я пьян?  Слышить? Hore Sie da, Herr Provior?* Я официр, а он
смеет... Теперь я требую Satifactio! Eie Ku will ich!**
 ______________
 * Вы слышите это, господин провизор? (нем.).
 ** удовлетворения! Я хочу поцелуя! (нем.).

 - Если вы сделаете еще шаг, - начал Инсаров...
 - Ну? И что тогда?
 - Я вас брошу в воду.
 - В воду?  Herr Je!* И только?  Ну, посмотрим, это очень любопытно, как
это в воду...
 ______________
 * Господи Исусе! (нем.).

 Господин официр поднял руки и подался вперед,  но вдруг произошло нечто
необыкновенное: он крякнул, все огромное туловище его покачнулось, поднялось
от земли,  ноги брыкнули на воздухе,  и,  прежде чем дамы успели вскрикнуть,
прежде чем  кто-нибудь мог  понять,  каким образом это  сделалось,  господин
официр,  всей своей массой,  с  тяжким плеском бухнулся в  пруд и  тотчас же
исчез под заклубившейся водой.
 - Ай! - дружно взвизгнули дамы.
 - Mei Gott!* - послышалось с другой стороны.
 ______________
 * Боже мой! (нем.).

 Прошла минута...  и  круглая голова,  вся облепленная мокрыми волосами,
показалась над  водой  она пускала пузыри,  эта голова  две руки судорожно
барахтались у самых ее губ...
 - Он  утонет,   спасите  его,  спасите!  -  закричала  Анна  Васильевна
Инсарову, который стоял на берегу, расставив ноги и глубоко дыша.
 - Выплывет,   -   проговорил   он   с   презрительной  и   безжалостной
небрежностью.  -  Пойдемте, - прибавил он, взявши Анну Васильевну за руку, -
пойдемте, Увар Иванович, Елена Николаевна.
 - А...  а...  о...  о...  -  раздался в это мгновение вопль несчастного
немца, успевшего ухватиться за прибрежный тростник.
 Все  двинулись вслед за  Инсаровым,  и  всем пришлось пройти мимо самой
"компании".  Но,  лишившись своего главы, гуляки присмирели и ни словечка не
вымолвили  один  только,  самый  храбрый из  них,  пробормотал,  потряхивая
головой:  "Ну,  это,  однако...  это бог знает что... после этого" а другой
даже  шляпу  снял.  Инсаров казался им  очень  грозным,  и  недаром:  что-то
недоброе,   что-то  опасное  выступило  у  него  на  лице.  Немцы  бросились
вытаскивать своего товарища,  и  тот,  как только очутился на твердой земле,
начал слезливо браниться и  кричать вслед этим "русским мошенникам",  что он
жаловаться будет,  что он к  самому его превосходительству графу фон Кизериц
пойдет...
 Но "русские мошенники" не обращали внимания на его возгласы и как можно
скорее  спешили к  замку.  Все  молчали,  пока  шли  по  саду,  только  Анна
Васильевна слегка охала. Но вот они приблизились к экипажам, остановились, и
неудержимый,  несмолкаемый смех поднялся у  них,  как у  небожителей Гомера.
Первый визгливо,  как безумный,  залился Шубин,  за  ним горохом забарабанил
Берсенев, там Зоя рассыпалась тонким бисером, Анна Васильевна тоже вдруг так
и  покатилась,  даже Елена не  могла не  улыбнуться,  даже Инсаров не устоял
наконец.  Но  громче всех,  и  дольше всех,  и  неистовее всех  хохотал Увар
Иванович:  он хохотал до колотья в  боку,  до чихоты,  до удушья.  Притихнет
немного да проговорит сквозь слезы:  "Я...  думаю...  что это хлопнуло?..  а
это...  он...  плашмя..." И вместе с последним, судорожно выдавленным словом
новый  взрыв  хохота  потрясал  весь  его   состав.   Зоя   его  еще  больше
подзадоривала. "Я, говорит, вижу, ноги по воздуху..." - "Да, да, - подхватит
Увар Иванович,  -  ноги, ноги... а там хлоп! а это он п-п-плашмя!.." - "Да и
как они это ухитрились,  ведь немец-то втрое больше их был?" - спросила Зоя.
"А я вам доложу,  -  ответил,  утирая глаза, Увар Иванович, - я видел: одною
рукой за поясницу,  ногу подставил,  да как хлоп!  Я слышу: что это?.. а это
он, плашмя..."
 Уже экипажи давно тронулись,  уже Царицынский замок скрылся из виду,  а
Увар Иванович все не мог успокоиться.  Шубин,  который опять с  ним поехал в
коляске, пристыдил его наконец.
 А  Инсарову было совестно.  Он  сидел в  карете против Елены (на козлах
поместился Берсенев) и  молчал  она  тоже молчала.  Он  думал,  что она его
осуждает а она не осуждала его. Она очень испугалась в первую минуту потом
ее  поразило выражение его  лица  потом она  все  размышляла.  Ей  не  было
совершенно ясно, о чем размышляла она. Чувство, испытанное ею в течение дня,
исчезло:  это она сознавала  но оно заменилось чем-то другим, чего она пока
не понимала.  Partie de laiir продолжалась слишком долго:  вечер незаметно
перешел в ночь.  Карета быстро неслась то вдоль созревающих нив,  где воздух
был душен и душист и отзывался хлебом,  то вдоль широких лугов,  и внезапная
их  свежесть била  легкою волной по  лицу.  Небо  словно дымилось по  краям.
Наконец  выплыл  месяц,  тусклый и  красный.  Анна  Васильевна дремала  Зоя
высунулась из окна и глядела на дорогу.  Елене пришло наконец в голову,  что
она  более  часу  не  говорила  с   Инсаровым.   Она  обратилась  к  нему  с
незначительным вопросом  он  тотчас  радостно ответил ей.  В  воздухе стали
носиться какие-то  неясные  звуки  казалось,  будто  вдали  говорили тысячи
голосов:  Москва  неслась  им  навстречу.  Впереди  замелькали  огоньки  их
становилось все более и  более  наконец под колесами застучали камни.  Анна
Васильевна проснулась  все  заговорили в  карете,  хотя  никто уже  не  мог
расслышать,  о чем шла речь: так сильно гремела мостовая под двумя экипажами
и тридцатью двумя лошадиными ногами.  Длинным и скучным показался переезд из
Москвы в  Кунцево  все  спали  или  молчали,  прижавшись головами к  разным
уголкам  одна Елена не  закрывала глаз:  она не сводила их с  темной фигуры
Инсарова.  На Шубина напала грусть: ветерок дул ему в глаза и раздражал его
он завернулся в воротник шинели и чуть-чуть было не всплакнул. Увар Иванович
благополучно похрапывал,  качаясь  направо  и  налево.  Экипажи остановились
наконец. Два лакея вынесли Анну Васильевну из кареты она совсем расклеилась
и,  прощаясь с своими спутниками,  объявила им, что она чуть жива они стали
ее благодарить,  а она только повторила: "Чуть жива". Елена пожала (в первый
раз) руку Инсарову и  долго не раздевалась,  сидя под окном  а Шубин улучил
время шепнуть уходившему Берсеневу:
 - Ну как же не герой: в воду пьяных немцев бросает!
 - А  ты  и  того не сделал,  -  возразил Берсенев и  отправился домой с
Инсаровым.
 Заря уже  занималась в  небе,  когда оба приятеля возвратились на  свою
квартиру. Солнце еще не вставало, но уже заиграл холодок, седая роса покрыла
травы,  и  первые жаворонки звенели высоко-высоко в  полусумрачной воздушной
бездне, откуда, как одинокий глаз, смотрела крупная последняя звезда.


XVI

 Елена вскоре после знакомства с  Инсаровым начала (в  пятый или  шестой
раз) дневник. Вот отрывки из этого дневника:
 Июня...  Андрей Петрович мне приносит книги,  но  я  их читать не могу.
Сознаться ему в этом - совестно отдать книги, солгать, сказать, что читала,
- не хочется.  Мне кажется,  это его огорчит.  Он все за мной замечает.  Он,
кажется, очень ко мне привязан. Очень хороший человек Андрей Петрович.
 ...Чего мне хочется?  Отчего у  меня так тяжело на  сердце,  так томно?
Отчего я с завистью гляжу на пролетающих птиц?  Кажется, полетела бы с ними,
полетела -  куда,  не знаю, только далеко, далеко отсюда. И не грешно ли это
желание?  У меня здесь мать,  отец,  семья,  Разве я не люблю их?  Нет, я не
люблю их  так,  как бы  хотелось любить.  Мне страшно вымолвить это,  но это
правда.  Может быть, я большая грешница может быть, оттого мне так грустно,
оттого мне нет покоя.  Какая-то рука лежит на мне и  давит меня.  Точно я  в
тюрьме,  и вот-вот сейчас на меня повалятся стены. Отчего же другие этого не
чувствуют?  Кого же я буду любить,  если я к своим холодна?  Видно, папенька
прав:  он  упрекает меня,  что я  люблю одних собак да  кошек.  Надо об этом
подумать. Я мало молюсь надо молиться... А кажется, я бы умела любить!
 ...Я все еще робею с господином Инсаровым.  Не знаю отчего я, кажется,
не молоденькая,  а он такой простой и добрый.  Иногда у него очень серьезное
лицо.  Ему, должно быть, не до нас. Я это чувствую, и мне как будто совестно
отнимать у него время. Андрей Петрович - другое дело. Я с ним готова болтать
хоть целый день.  Но  и  он  мне все говорит об Инсарове.  И  какие страшные
подробности!  Я  его видела сегодня ночью с кинжалом в руке.  И будто он мне
говорит: "Я тебя убью и себя убью". Какие глупости!
 ...О,  если бы  кто-нибудь мне сказал:  вот что ты должна делать!  Быть
доброю -  этого мало делать добро... да это главное в жизни. Но как делать
добро?  О,  если б  я могла овладеть собою!  Не понимаю,  отчего я так часто
думаю о господине Инсарове. Когда он приходит и сидит и слушает внимательно,
а сам не старается, не хлопочет, я гляжу на него, и мне приятно - но только
а  когда он  уйдет,  я  все припоминаю его слова и  досадую на  себя и  даже
волнуюсь...  сама не  знаю отчего.  (Он  плохо говорит по-французски,  и  не
стыдится -  это мне нравится.) Впрочем,  я всегда много думаю о новых лицах.
Разговаривая с  ним,  я  вдруг  вспомнила нашего буфетчика Василия,  который
вытащил из  горевшей избы безногого старика и  сам чуть не  погиб.  Папенька
назвал его молодцом,  мамаша дала ему пять рублей, а мне хотелось ему в ноги
поклониться.  И у него было простое,  даже глупое лицо,  и он потом сделался
пьяницей.
 ...Я  сегодня подала грош одной нищей,  а  она  мне говорит:  отчего ты
такая печальная?  А я и не подозревала,  что у меня печальный вид.  Я думаю,
это оттого происходит,  что я одна,  все одна,  со всем моим добром, со всем
моим злом.  Некому протянуть руку.  Кто подходит ко мне,  того не надобно а
кого бы хотела... тот идет мимо.
 ...Я не знаю, что со мною сегодня голова моя путается, я готова упасть
на колени и просить и умолять пощады.  Не знаю, кто и как, но меня как будто
убивают, и внутренно я кричу и возмущаюсь я плачу и не могу молчать... Боже
мой!  боже мой!  укроти во  мне эти порывы!  Ты один это можешь,  все другое
бессильно: ни мои ничтожные милостыни, ни занятия, ничего, ничего мне помочь
не может. Пошла бы куда-нибудь в служанки, право: мне было бы легче.
 К чему молодость, к чему я живу, зачем у меня душа, зачем все это?
 ...Инсаров,  господин Инсаров,  -  я,  право,  не знаю,  как писать,  -
продолжает занимать меня.  Мне хочется знать,  что у  него там в  душе?  Он,
кажется,  так открыт,  так доступен, а мне ничего не видно. Иногда он глядит
на  меня какими-то  испытующими глазами...  или это одна моя фантазия?  Поль
меня все дразнит -  я сердита на Поля. Что ему надобно? Он в меня влюблен...
да мне не нужно его любви.  Он и в Зою влюблен.  Я к нему несправедлива  он
мне вчера сказал, что я не умею быть несправедливой вполовину... это правда.
Это очень дурно.
 Ах,  я чувствую, человеку нужно несчастье, или бедность, или болезнь. А
то как раз зазнаешься.
 ...Зачем Андрей Петрович рассказал мне  сегодня об  этих двух болгарах!
Он как будто с намерением рассказал мне это.  Что мне до господина Инсарова?
Я сердита на Андрея Петровича.
 ...Берусь за  перо и  не  знаю,  как начать.  Как неожиданно он сегодня
заговорил со  мною в  саду!  Как  он  был ласков и  доверчив!  Как это скоро
сделалось! Точно мы старые, старые друзья и только сейчас узнали друг друга.
Как я могла не понимать его до сих пор!  Как он теперь мне близок! И вот что
удивительно: я теперь гораздо спокойнее стала. Мне смешно: вчера я сердилась
на  Андрея Петровича,  на  него,  я  даже  назвала его  господин Инсаров,  а
сегодня... Вот наконец правдивый человек вот на кого положиться можно. Этот
не  лжет  это первый человек,  которого я  встречаю,  который не лжет:  все
другие лгут,  все лжет.  Андрей Петрович,  милый,  добрый,  за что же я  вас
обижаю?  Нет!  Андрей Петрович,  может быть,  ученее его,  может быть,  даже
умнее.  Но,  я  не знаю,  он перед ним такой маленький.  Когда тот говорит о
своей родине,  он растет,  растет, и лицо его хорошеет, и голос как сталь, и
нет, к