лена застала меня посреди этих
свободных занятий после обеда, и перед обедом я в ее присутствии бранил Зою.
Елена,  к сожалению,  не понимает всей естественности подобных противоречий.
Тут ты подвернулся:  ты идеалист,  ты веришь...  во что бишь ты веришь?.. ты
краснеешь, смущаешься, толкуешь о Шиллере, о Шеллинге (она же все отыскивает
замечательных людей),  вот ты и победил, а я, несчастный, стараюсь шутить...
и... между тем...
 Шубин вдруг заплакал,  отошел в сторону, присел на землю и схватил себя
за волосы.
 Берсенев приблизился к нему.
 - Павел,  -  начал он,  -  что это за  детство?  Помилуй!  Что с  тобою
сегодня?  Бог знает какой вздор взбрел тебе в  голову,  и  ты плачешь.  Мне,
право, кажется, что ты притворяешься.
 Шубин поднял голову.  Слезы блистали на его щеках в лучах луны, но лицо
его улыбалось.
 - Андрей Петрович, - заговорил он, - ты можешь думать обо мне, что тебе
угодно. Я даже готов согласиться, что у меня теперь истерика, но я, ей-богу,
влюблен в  Елену,  и Елена тебя любит.  Впрочем,  я обещал проводить тебя до
дому и сдержу свое обещание.
 Он встал.
 - Какая ночь! серебристая, темная, молодая! Как хорошо теперь тем, кого
любят! Как им весело не спать! Ты будешь спать, Андрей Петрович?
 Берсенев ничего не отвечал и ускорил шаги.
 - Куда ты торопишься?  -  продолжал Шубин.  - Поверь моим словам, такой
ночи в  твоей жизни не  повторится,  а  дома ждет тебя Шеллинг.  Правда,  он
сослужил тебе сегодня службу но ты все-таки не спеши. Пой, если умеешь, пой
еще громче  если не умеешь - сними шляпу, закинь голову и улыбайся звездам.
Они все на тебя смотрят, на одного тебя: звезды только и делают, что смотрят
на влюбленных людей,  -  оттого они так прелестны.  Ведь ты влюблен,  Андрей
Петрович?.. Ты не отвечаешь мне... Отчего ты не отвечаешь? - заговорил опять
Шубин.  -  О,  если ты чувствуешь себя счастливым,  молчи,  молчи! Я болтаю,
потому что я горемыка,  я нелюбимый,  я фокусник,  артист,  фигляр но какие
безмолвные восторги пил бы я в этих ночных струях,  под этими звездами,  под
этими алмазами, если б я знал, что меня любят!.. Берсенев, ты счастлив?
 Берсенев по-прежнему молчал и  быстро шел  по  ровной дороге.  Впереди,
между деревьями,  замелькали огни деревеньки,  в  которой он  жил  она  вся
состояла из десятка небольших дач.  При самом ее начале,  направо от дороги,
под двумя развесистыми березами, находилась мелочная лавочка окна в ней уже
были  все  заперты,  но  широкая полоса света падала веером из  растворенной
двери на притоптанную траву и била вверх по деревьям, резко озаряя беловатую
изнанку сплошных листьев. Девушка, с виду горничная, стояла в лавке спиной к
порогу  и  торговалась с  хозяином:  из-под  красного  платка,  который  она
накинула себе на голову и  придерживала обнаженной рукой у подбородка,  едва
виднелась ее круглая щечка и  тонкая шейка.  Молодые люди вступили в  полосу
света, Шубин глянул во внутренность лавки, остановился и кликнул: "Аннушка!"
Девушка живо обернулась.  Показалось миловидное, немножко широкое, но свежее
лицо с  веселыми карими глазами и  черными бровями.  "Аннушка!"  -  повторил
Шубин.  Девушка всмотрелась в  него,  испугалась,  застыдилась и,  не кончив
покупки,  спустилась  с  крылечка,  проворно  скользнула мимо  и,  чуть-чуть
озираясь, пошла через дорогу, налево. Лавочник, человек пухлый и равнодушный
ко всему на свете, как все загородные мелочные торговцы, крякнул и зевнул ей
вслед,  а Шубин обратился к Берсеневу со словами: "Это... это, вот видишь...
тут есть у меня знакомое семейство...  так это у них...  ты не подумай..." -
и, не докончив речи, побежал за уходившею девушкой.
 - Утри,  по крайней мере,  свои слезы,  - крикнул ему Берсенев и не мог
удержаться от  смеха.  Но  когда он  вернулся домой,  на  лице его  не  было
веселого выражения  он не смеялся более. Он ни на одно мгновение не поверил
тому, что сказал ему Шубин, но слово, им произнесенное, запало глубоко ему в
душу. "Павел меня дурачил, - думал он, - но она когда-нибудь полюбит... Кого
полюбит она?"
 У  Берсенева в  комнате стояло фортепьяно,  небольшое и не новое,  но с
мягким и приятным,  хоть и не совсем чистым тоном.  Берсенев присел к нему и
начал брать аккорды.  Как все русские дворяне,  он в молодости учился музыке
и,  как почти все русские дворяне,  играл очень плохо  но он страстно любил
музыку.  Собственно говоря, он любил в ней не искусство, не формы, в которых
она выражается (симфонии и сонаты, даже оперы наводили на него уныние), а ее
стихию:  любил те смутные и сладкие, беспредметные и всеобъемлющие ощущения,
которые возбуждаются в  душе сочетанием и  переливами звуков.  Более часа не
отходил он от фортепьяно,  много раз повторяя одни и те же аккорды,  неловко
отыскивая новые,  останавливаясь и замирая на уменьшенных септимах. Сердце в
нем ныло,  и  глаза не  однажды наполнялись слезами.  Он не стыдился их:  он
проливал их в темноте. "Прав Павел, - думал он, - я предчувствую: этот вечер
не  повторится",  Наконец он встал,  зажег свечку,  накинул халат,  достал с
полки второй том  Истории Гогенштауфенов,  Раумера -  и,  вздохнув раза два,
прилежно занялся чтением.


VI

 Между тем Елена вернулась в свою комнату,  села перед раскрытым окном и
оперлась головой на руки.  Проводить каждый вечер около четверти часа у окна
своей комнаты вошло у  ней в  привычку.  Она беседовала сама с  собою в  это
время,  отдавала себе отчет в протекшем дне. Ей недавно минул двадцатый год.
Росту она была высокого,  лицо имела бледное и смуглое,  большие серые глаза
под круглыми бровями, окруженные крошечными веснушками, лоб и нос совершенно
прямые,  сжатый  рот  и  довольно острый  подбородок.  Ее  темно-русая  коса
спускалась низко на  тонкую шею.  Во  всем ее  существе,  в  выражении лица,
внимательном и немного пугливом, в ясном, но изменчивом взоре, в улыбке, как
будто напряженной,  в  голосе,  тихом и  неровном,  было что-то нервическое,
электрическое,  что-то порывистое и торопливое, словом, что-то такое, что не
могло всем нравиться,  что  даже отталкивало иных.  Руки у  ней  были узкие,
розовые,  с  длинными пальцами,  ноги тоже узкие  она ходила быстро,  почти
стремительно,  немного наклоняясь вперед.  Она  росла очень странно  сперва
обожала  отца,  потом  страстно привязалась к  матери  и  охладела к  обоим,
особенно к отцу.  В последнее время она обходилась с матерью,  как с больною
бабушкой  а  отец,  который гордился ею,  пока она слыла за необыкновенного
ребенка,  стал ее  бояться,  когда она выросла,  и  говорил о  ней,  что она
какая-то восторженная республиканка,  бог знает в  кого!  Слабость возмущала
ее,  глупость сердила, ложь она не прощала "во веки веков" требования ее ни
перед чем  не  отступали,  самые молитвы не  раз мешались с  укором.  Стоило
человеку потерять ее уважение,  - а суд произносила она скоро, часто слишком
скоро,  -  и  уж  он переставал существовать для нее.  Все впечатления резко
ложились в ее душу не легко давалась ей жизнь.
 Гувернантка,  которой  Анна  Васильевна поручила  докончить  воспитание
своей дочери,  -  воспитание,  заметим в скобках,  даже не начатое скучавшей
барыней, - была из русских, дочь разорившегося взяточника, институтка, очень
чувствительное, доброе и лживое существо она то и дело влюблялась и кончила
тем,  что в пятидесятом году (когда Елене минуло семнадцать лет) вышла замуж
за  какого-то  офицера,  который тут же ее и  бросил.  Гувернантка эта очень
любила литературу и  сама пописывала стишки  она приохотила Елену к чтению,
но  чтение одно ее  не  удовлетворяло:  она с  детства жаждала деятельности,
деятельного добра  нищие, голодные, больные ее занимали, тревожили, мучили
она видела их  во сне,  расспрашивала об них всех своих знакомых  милостыню
она  подавала заботливо,  с  невольною важностью,  почти  с  волнением.  Все
притесненные животные,  худые дворовые собаки,  осужденные на смерть котята,
выпавшие  из  гнезда  воробьи,  даже  насекомые  и  гады  находили  в  Елене
покровительство и  защиту:  она сама кормила их,  не гнушалась ими.  Мать не
мешала ей  зато отец очень негодовал на свою дочь за ее,  как он выражался,
пошлое нежничанье и  уверял,  что от  собак да  кошек в  доме ступить негде.
"Леночка,  - кричал он ей, бывало, - иди скорей, паук муху сосет, освобождай
несчастную!"  И  Леночка,  вся встревоженная,  прибегала,  освобождала муху,
расклеивала ей лапки.  "Ну, теперь дай себя покусать, коли ты такая добрая",
- иронически замечал отец  но  она его не  слушала.  На  десятом году Елена
познакомилась с  нищею девочкой Катей и  тайком ходила к  ней на  свидание в
сад, приносила ей лакомства, дарила ей платки, гривеннички - игрушек Катя не
брала.  Она садилась с ней рядом на сухую землю, в глуши, за кустом крапивы
с чувством радостного смирения ела ее черствый хлеб,  слушала ее рассказы. У
Кати была тетка,  злая старуха,  которая ее часто била Катя ее ненавидела и
все говорила о том,  как она убежит от тетки,  как будет жить на всей божьей
воле  с  тайным уважением и  страхом внимала Елена  этим  неведомым,  новым
словам, пристально смотрела на Катю, и все в ней тогда - ее черные, быстрые,
почти звериные глаза,  ее загорелые руки, глухой голосок, даже ее изорванное
платье  -   казалось  Елене  чем-то  особенным,  чуть  не  священным.  Елена
возвращалась домой и  долго потом думала о  нищих,  о божьей воле  думала о
том, как она вырежет себе ореховую палку, и сумку наденет, и убежит с Катей,
как она будет скитаться по дорогам в венке из васильков:  она однажды видела
Катю в  таком венке.  Входил ли в  это время кто-нибудь из родных в комнату,
она дичилась и глядела букой. Однажды она в дождь бегала на свиданье с Катей
и  запачкала себе платье  отец увидал ее и назвал замарашкой,  крестьянкой.
Она  вспыхнула вся  -  и  страшно и  чудно стало ей  на  сердце.  Катя часто
напевала какую-то полудикую,  солдатскую песенку Елена выучилась у ней этой
песенке... Анна Васильевна подслушала ее и пришла в негодование.
 - Откуда ты набралась этой мерзости? - спросила она свою дочь.
 Елена  только  посмотрела  на   мать  и   ни  слова  не  сказала:   она
почувствовала, что скорее позволит растерзать себя на части, чем выдаст свою
тайну, и опять стало ей и страшно и сладко на сердце. Впрочем, знакомство ее
с  Катей  продолжалось недолго:  бедная  девочка занемогла горячкой и  через
несколько дней умерла.
 Елена очень тосковала и долго по ночам заснуть не могла, когда узнала о
смерти Кати.  Последние слова  нищей  девочки беспрестанно звучали у  ней  в
ушах, и ей самой казалось, что ее зовут...
 А годы шли да шли  быстро и неслышно,  как подснежные воды,  протекала
молодость Елены,  в  бездействии внешнем,  во  внутренней борьбе и  тревоге.
Подруг у  ней  не  было:  изо  всех девиц,  посещавших дом Стаховых,  она не
сошлась ни о одной.  Родительская власть никогда не тяготела над Еленой, а с
шестнадцатилетнего возраста она  стала почти совсем независима  она  зажила
собственною своею  жизнию,  но  жизнию одинокою.  Ее  душа  и  разгоралась и
погасала одиноко, она билась, как птица в клетке, а клетки не было: никто не
стеснял ее, никто ее не удерживал, а она рвалась и томилась. Она иногда сама
себя не понимала, даже боялась самой себя. Все, что окружало ее, казалось ей
не  то  бессмысленном,  не  то  непонятным.  "Как жить без любви?  а  любить
некого!"  -  думала она,  и  страшно становилось ей  от  этих дум,  от  этих
ощущений.  Восемнадцати лет она чуть не умерла от злокачественной лихорадки
потрясенный до основания,  весь ее организм,  от природы здоровый и крепкий,
долго не  мог справиться:  последние следы болезни исчезли наконец,  но отец
Елены Николаевны все еще не без озлобления толковал об ее нервах.  Иногда ей
приходило в  голову,  что она желает чего-то,  чего никто не желает,  о  чем
никто не мыслит в целой России.  Потом она утихала, даже смеялась над собой,
беспечно проводила день за днем,  но внезапно что-то сильное,  безымянное, с
чем она совладеть не умела,  так и закипало в ней, так и просилось вырваться
наружу.  Гроза проходила,  опускались усталые,  невзлетевшие крылья  но эти
порывы не  обходились ей даром.  Как она ни старалась не выдать того,  что в
ней происходило,  тоска взволнованной души сказывалась в  самом ее  наружном
спокойствии, и родные ее часто были вправе пожимать плечами, удивляться и не
понимать ее "странностей".
 В день,  с которого начался наш рассказ,  Елена дольше обыкновенного не
отходила от окна.  Она много думала о Берсеневе, о своем разговоре с ним. Он
ей  нравился  она  верила теплоте его  чувств,  чистоте его  намерений.  Он
никогда еще так не говорил с ней,  как в тот вечер.  Она вспомнила выражение
его несмелых глаз,  его улыбки - и сама улыбнулась и задумалась, но уже не о
нем.  Она принялась глядеть "в ночь" через открытое окно.  Долго глядела она
на темное,  низко нависшее небо потом она встала, движением головы откинула
от лица волосы и,  сама не зная зачем,  протянула к нему, к этому небу, свои
обнаженные,  похолодевшие руки  потом она их уронила, стала на колени перед
своею постелью,  прижалась лицом к подушке и, несмотря на все свои усилия не
поддаться  нахлынувшему  на  нее  чувству,  заплакала  какими-то  странными,
недоумевающими, но жгучими слезами.


VII

 На  другой день,  часу в  двенадцатом,  Берсенев отправился на обратном
извозчике в Москву. Ему нужно было получить с почты деньги, купить кой-какие
книги,  да кстати ему хотелось повидаться с  Инсаровым и переговорить с ним.
Берсеневу,  во  время  последней беседы с  Шубиным,  пришла мысль пригласить
Инсарова к  себе на  дачу.  Но  он  не  скоро отыскал его:  с  прежней своей
квартиры он  переехал на  другую,  до  которой добраться было  нелегко:  она
находилась на  заднем  дворе  безобразного каменного  дома,  построенного на
петербургский манер между Арбатом и  Поварской.  Тщетно Берсенев скитался от
одного  грязного крылечка к  другому,  тщетно взывал то  к  дворнику,  то  к
"кому-нибудь".   Дворники   и   в   Петербурге  стараются  избегать   взоров
посетителей,  а  в  Москве подавно:  никто не откликнулся Берсеневу  только
любопытный портной, в одном жилете и с мотком серых ниток на плече, выставил
молча из высокой форточки свое тусклое и  небритое лицо с подбитым глазом да
черная безрогая коза,  взобравшаяся на навозную кучу,  обернулась, проблеяла
жалобно и проворнее прежнего зажевала свою жвачку. Какая-то женщина в старом
салопе и  стоптанных сапогах сжалилась наконец над Берсеневым и  указала ему
квартиру Инсарова.  Берсенев застал его дома.  Он  нанимал комнату у  самого
того портного,  который столь равнодушно взирал из  форточки на  затруднение
забредшего человека, - большую, почти совсем пустую комнату с темно-зелеными
стенами, тремя квадратными окнами, крошечною кроваткой в одном углу, кожаным
диванчиком в  другом и громадной клеткой,  подвешенной под самый потолок  в
этой клетке когда-то  жил  соловей.  Инсаров пошел навстречу Берсеневу,  как
только тот переступил порог дверец, но не воскликнул: "А, это вы!" или: "Ах,
боже  мой!  какими судьбами?",  не  сказал даже:  "Здравствуйте",  а  просто
стиснул ему  руку и  подвел его  к  единственному,  находившемуся в  комнате
стулу.
 - Сядьте,  - сказал он и сам присел на край стола. - У меня, вы видите,
еще беспорядок,  - прибавил Инсаров, указывая на груду бумаг и книг на полу,
- еще не обзавелся, как должно. Некогда еще было.
 Инсаров  говорил  по-русски  совершенно  правильно,   крепко  и   чисто
произнося каждое слово  но  его гортанный,  впрочем,  приятный голос звучал
чем-то  нерусским.  Иностранное происхождение Инсарова (он был болгар родом)
еще яснее сказывалось в его наружности: это был молодой человек лет двадцати
пяти, худощавый и жилистый, с впалою грудью, с узловатыми руками черты лица
имел он резкие,  нос с горбиной, иссиня-черные прямые волосы, небольшой лоб,
небольшие,  пристально глядевшие,  углубленные глаза, густые брови когда он
улыбался,  прекрасные белые зубы показывались на  миг из-под тонких жестких,
слишком отчетливо очерченных губ.  Одет он  был в  старенький,  но  опрятный
сюртучок, застегнутый доверху.
 - Зачем вы с прежней вашей квартиры съехали? - спросил его Берсенев.
 - Эта дешевле к университету ближе.
 - Да  ведь теперь вакации...  И  что вам за охота жить в  городе летом!
Наняли бы дачу, коли уж решились переезжать.
 Инсаров  ничего  не  отвечал  на  это  замечание и  предложил Берсеневу
трубку, примолвив: "Извините, папирос и сигар не имею".
 Берсенев закурил трубку.
 - Вот я, - продолжал он, - нанял себе домик возле Кунцева. Очень дешево
и очень удобно. Так что даже лишняя есть комната наверху.
 Инсаров опять ничего не отвечал.
 Берсенев затянулся.
 - Я даже думал, - заговорил он снова, выпуская дым тонкою струей, - что
если  бы,  например,  нашелся кто-нибудь...  вы,  например,  так  думал я...
который  бы  захотел...   который  бы  согласился  поместиться  у  меня  там
наверху... как бы это хорошо было! Как вы полагаете, Дмитрий Никанорыч?
 Инсаров вскинул на него свои небольшие глазки.
 - Вы мне предлагаете жить у вас на даче?
 - Да у меня наверху там есть лишняя комната.
 - Очень вам благодарен, Андрей Петрович но я полагаю, средства мои мне
не позволяют этого.
 - То есть как же не позволяют?
 - Не позволяют жить на даче. Мне две квартиры держать невозможно.
 - Да ведь я...  -  начал было Берсенев и  остановился.  -  Вам от этого
никаких лишних расходов бы  не  было,  -  продолжал он.  -  Здешняя квартира
осталась бы,  положим, за вами зато там все очень дешево можно бы даже так
устроиться, чтоб обедать, например, вместе.
 Инсаров молчал. Берсеневу стало неловко.
 - По  крайней мере,  навестите меня когда-нибудь,  -  начал он,  погодя
немного. - От меня в двух шагах живет семейство, с которым мне очень хочется
вас познакомить.  Какая там есть чудная девушка,  если бы вы знали, Инсаров!
Там  также живет один мой близкий приятель,  человек с  большим талантом  я
уверен,  что вы  с  ним сойдетесь.  (Русский человек любит потчевать -  коли
нечем  иным,   так  своими  знакомыми.)  Право,  приезжайте.  А  еще  лучше,
переселяйтесь к нам,  право.  Мы бы могли вместе работать,  читать...  Я, вы
знаете,  занимаюсь историей,  философией.  Все это вас интересует,  у меня и
книг много.
 Инсаров встал и прошелся по комнате.
 - Позвольте узнать,  - спросил он наконец, - сколько вы платите за вашу
дачу?
 - Сто рублей серебром.
 - А сколько в ней всего комнат?
 - Пять.
 - Стало быть,  по  расчету,  приходилось бы  за  одну  комнату двадцать
рублей?
 - По  расчету...  Да помилуйте,  она мне совсем не нужна.  Просто стоит
пустая.
 - Может быть но послушайте, - прибавил Инсаров с решительным и в то же
время  простодушным движением  головы.  -  Я  только  в  таком  случае  могу
воспользоваться вашим предложением,  если вы согласитесь взять с меня деньги
по расчету.  Двадцать рублей дать я в силах, тем более что, по вашим словам,
я буду там делать экономию на всем прочем.
 - Разумеется но, право же, мне совестно.
 - Иначе нельзя, Андрей Петрович.
 - Ну, как хотите только какой же вы упрямый!
 Инсаров опять ничего не ответил.
 Молодые  люди  условились насчет  дня,  в  который  Инсаров должен  был
переселиться.  Позвали хозяина но он сперва прислал свою дочку, девочку лет
семи,  с  огромным пестрым платком на  голове  она внимательно,  чуть не  с
ужасом,  выслушала все,  что ей сказал Инсаров,  и ушла молча  вслед за ней
появилась ее мать,  беременная на сносе,  тоже с  платком на голове,  только
крошечным.  Инсаров объяснил ей, что он переезжает на дачу возле Кунцева, но
оставляет квартиру за  собой и  поручает ей  все  свои  вещи  портниха тоже
словно испугалась и удалилась. Наконец пришел хозяин этот сначала как будто
все понял и  только задумчиво проговорил:  "Возле Кунцева?" -  а потом вдруг
отпер дверь и  закричал:  "За вами,  што ль,  фат