Иван Сергеевич Тургенев.
    Фауст

                          Рассказ в девяти письмах


     Полное собрание сочинений и писем в двадцати восьми томах.
     Сочинения в пятнадцати томах.
     Том седьмой.
     М.-Л., "Наука", 1964
     OCR Бычков М.Н.


                                  Entbehren sollst du, sollst entbehren {*}.
                                                       "Фауст" (часть 1-ая).

                 {* Отречься  должен ты, отречься (нем.).}

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

           От Павла Александровича В... к Семену Николаевичу В...

                                                 Сельцо М...ое, 6 июня 1850.

     Четвертого дня прибыл я сюда, любезный друг, и, по обещанию, берусь  за
перо и пишу к тебе. Мелкий дождь сеет с утра: выйти невозможно; да и мне  же
хочется поболтать с тобой. Вот я опять в своем старом гнезде, в  котором  не
был - страшно вымолвить - целых девять лет. Чего, чего не перебывало  в  эти
девять лет! Право, как подумаешь, я точно другой человек стал. Да и в  самом
деле другой: помнишь ты в  гостиной  маленькое,  темненькое  зеркальце  моей
прабабушки, с такими странными завитушками  по  углам,  -  ты  все,  бывало,
раздумывал о том, что оно видело  сто  лет  тому  назад,  -  я,  как  только
приехал, подошел к нему и невольно смутился. Я вдруг увидел, как я  постарел
и переменился в последнее время. Впрочем, не я один постарел.  Домишко  мой,
уже давно ветхий, теперь чуть  держится,  весь  покривился,  врос  в  землю.
Добрая моя Васильевна, ключница (ты ее, наверно, не забыл:  она  тебя  таким
славным вареньем потчевала), совсем высохла и сгорбилась; увидав  меня,  она
даже вскрикнуть не могла и не заплакала, а только  заохала  и  раскашлялась,
села в изнеможении на стул и замахала рукою. Старик Терентий  еще  бодрится,
по-прежнему держится прямо и на ходу выворачивает ноги, вдетые в те же самые
желтые нанковые панталошки  и  обутые  в  те  же  самые  скрыпучие  козловые
башмаки, с высоким подъемом и бантиками, от которых ты не однажды приходил в
умиление... Но, боже мой! - как  болтаются  теперь  эти  панталошки  на  его
худеньких ногах! как волосы у него  побелели!  и  лицо  совсем  съежилось  в
кулачок; а когда он заговорил  со  мной,  когда  он  начал  распоряжаться  и
отдавать приказания в соседней комнате, мне и смешно и жалко его стало.  Все
зубы у него пропали,  и  он  шамкает  с  присвистом  и  шипеньем.  Зато  сад
удивительно похорошел: скромные кустики сирени, акации, жимолости  (помнишь,
мы их с тобой сажали) разрослись  в  великолепные  сплошные  кусты;  березы,
клены - все это вытянулось и  раскинулось;  липовые  аллеи  особенно  хороши
стали. Люблю я эти аллеи, люблю серо-зеленый  нежный  цвет  и  тонкий  запах
воздуха под их сводами; люблю пестреющую сетку  светлых  кружков  по  темной
земле - песку у меня, ты знаешь, нету. Мой любимый дубок  стал  уже  молодым
дубом. Вчера, среди дня, я более часа сидел в  его  тени  на  скамейке.  Мне
очень хорошо было. Кругом трава так весело  цвела;  на  всем  лежал  золотой
свет, сильный и мягкий; даже в тень проникал он... А что слышалось птиц! Ты,
я надеюсь, не забыл, что птицы - моя страсть. Горлинки  немолчно  ворковали,
изредка  свистала  иволга,  зяблик  выделывал  свое  милое  коленце,  дрозды
сердились и трещали,  кукушка  отзывалась  вдали;  вдруг,  как  сумасшедший,
пронзительно кричал дятел. Я слушал, слушал весь этот мягкий, слитный гул, я
пошевельнуться не хотелось, а на сердце не то лень, не  то  умиление.  И  не
один сад вырос: мне на глаза беспрестанно попадаются плотные, дюжие  ребята,
в которых я никак не  могу  признать  прежних  знакомых  мальчишек.  А  твой
фаворит, Тимоша, стал теперь таким Тимофеем,  что  ты  себе  представить  не
можешь. Ты тогда боялся за  его  здоровье  и  предсказывал  ему  чахотку;  а
посмотрел бы ты теперь на его огромные  красные  руки,  как  они  торчат  из
узеньких рукавов нанкового  сюртука,  и  какие  у  него  повсюду  выпираются
круглые и толстые мышцы!  Затылок,  как  у  быка,  я  голова  вся  в  крутых
белокурых завитках - совершенный  Геркулес  Фарнезский!  Впрочем,  лицо  его
изменилось меньше, чем у других, даже  не  очень  увеличилось  в  объеме,  и
веселая, как ты говорил, "зевающая" улыбка осталась та же. Я его взял к себе
в камердинеры; своего петербургского я бросил в Москве: очень  уж  он  любил
стыдить меня и давать чувствовать свое превосходство в столичном  обращении.
Собак моих я не нашел ни одной; все перевелись. Одна Нефка дольше всех  жила
- и та не дождалась меня, как Аргос дождался Улисса; не пришлось ей  увидеть
бывшего хозяина и товарища по охоте своими потускневшими  глазами.  А  Шавка
цела и так же лает сипло, и одно ухо так же прорвано, и репейники в  хвосте,
как быть следует. Я поселился в бывшей твоей комнатке. Правда, солнце в  нее
ударяет, и мух в ней много; зато меньше пахнет старым домом, чем в остальных
комнатах. Странное дело! этот затхлый, немного кислый и вялый  запах  сильно
действует на  мое  воображение:  не  скажу,  чтобы  он  был  мне  неприятен,
напротив; но он возбуждает во мне грусть, а наконец унылость. Я, так же  как
и ты, очень люблю старые пузатые комоды с медными бляхами,  белые  кресла  с
овальными спинками и кривыми ножками, засиженные мухами стеклянные люстры, с
большим яйцом из лиловой  фольги  посередине,  -  словом,  всякую  дедовскую
мебель; но постоянно видеть  все  это  не  могу:  какая-то  тревожная  скука
(именно так!) овладеет мною.  В  комнате,  где  я  поселился,  мебель  самая
обыкновенная, домодельщина; однако я оставил в углу узкий и длинный  шкаф  с
полочками, на которых сквозь пыль едва виднеется разная старозаветная  дутая
посуда из зеленого и синего стекла; а на стене я приказал повесить, помнишь,
тот женский портрет, в черной  раме,  который  ты  называл  портретом  Манон
Леско. Он немного потемнел в эти девять лет; но глаза глядят
     так же задумчиво, лукаво и нежно, губы так же легкомысленно  и  грустно
смеются, и полуощипанная роза так же тихо валится из тонких  пальцев.  Очень
забавляют меня шторы в моей комнате. Они когда-то были зеленые, но пожелтели
от солнца: по ним  черными  красками  написаны  сцены  из  д'арленкуровокого
"Пустынника". На одной шторе этот пустынник, с огромнейшей бородой,  глазами
навыкате и в сандалиях, увлекает в горы какую-то  растрепанную  барышню;  на
другой - происходит ожесточенная драка между четырьмя витязями в беретах и с
буфами на плечах; один лежит, en raccourci {в ракурсе (франц.).},  убитый  -
словом, все ужасы представлены, а кругом такое невозмутимое  спокойствие,  и
от самых штор ложатся такие кроткие отблески на потолок... Какая-то душевная
тишь нашла на меня с тех пор, как  я  здесь  поселился;  ничего  не  хочется
делать, никого не хочется видеть, мечтать не о чем, лень мыслить; но  думать
не лень: это две вещи разные, как ты сам хорошо знаешь. Воспоминания детства
сперва нахлынули на меня... куда  я  ни  шел,  на  что  ни  взглядывал,  они
возникали  отовсюду,  ясные,  до  малейших  подробностей  ясные,  и  как  бы
неподвижные в своей  отчетливой  определенности...  Потом  эти  воспоминания
сменились другими, потом... потом я тихонько  отвернулся  от  прошедшего,  и
только осталось у меня в груди какое-то дремотное бремя. Вообрази!  сидя  на
плотине, под ракитой, я вдруг неожиданно  заплакал  и  долго  бы  проплакал,
несмотря на свои уже преклонные лета, если бы не устыдился проходившей бабы,
которая с любопытством посмотрела на меня, потом, не обращая  ко  мне  лица,
прямо и низко поклонилась и прошла мимо. Я бы очень желал остаться  в  таком
настроении (плакать, разумеется, я уже  больше  не  буду)  до  самого  моего
отъезда отсюда, то есть до сентября месяца, и очень был бы огорчен,  если  б
кто-нибудь из соседей  вздумал  посетить  меня.  Впрочем,  опасаться  этого,
кажется, нечего; у меня же и нет близких  соседей.  Ты,  я  уверен,  поймешь
меня; ты знаешь сам по опыту, как часто бывает благотворно уединение...  Оно
мне нужно теперь, после всяческих странствований.
     А скучать я не буду. Я привез с собой несколько книг, и  здесь  у  меня
библиотека  порядочная.  Вчера  я  раскрыл  все  шкафы  и  долго   рылся   в
заплесневших книгах. Я нашел много любопытных,  прежде  мною  не  замеченных
вещей: "Кандида" в рукописном переводе 70-х годов; ведомости и журналы  того
же  времени;  "Торжествующего  хамелеона"  (то  есть  Мирабо);  "Le   Paysan
perverti" {"Развращенного крестьянина"  (франц.).}  и  т.  д.  Попались  мне
детские книжки, и мои собственные, и моего  отца,  и  моей  бабки,  и  даже,
представь  себе,  моей  прабабки:   на   одной   ветхой-ветхой   французской
грамматике,  в  пестром  переплете,  написано  крупными  буквами:  Ce  livre
appartient a m-lle Eudoxie de Lavrine {Эта книга принадлежит девице  Евдокии
Лавриной (франц.).} и выставлен год - 1741. Я увидал книги, привезенные мною
когда-то из-за границы, между прочим гетевского "Фауста". Тебе, может  быть,
неизвестно, что,  было  время,  я  знал  "Фауста"  наизусть  (первую  часть,
разумеется) от слова до слова; я не мог начитаться им...  Но  другие  дни  -
другие сны, и в течение последних девяти лет мне едва ли пришлось взять Гете
в руки. С каким  неизъяснимым  чувством  увидал  я  маленькую,  слишком  мне
знакомую книжку (дурного издания 1828 года). Я  унес  ее  с  собою,  лег  на
постель и начал читать. Как подействовала на меня  вся  великолепная  первая
сцена! Появление Духа Земли, его слова, помнишь:  "На  жизненных  волнах,  в
вихре творения", возбудили  во  мне  давно  не  изведанный  трепет  и  холод
восторга. Я вспомнил все: и Берлин, и студенческое время, и  фрейлейн  Клару
Штих, и Зейдельманна в роли Мефистофеля, и музыку Радзивилла и все и  вся...
Долго не мог я заснуть: моя  молодость  пришла  и  стала  передо  мною,  как
призрак; огнем, отравой побежала она  по  жилам,  сердце  расширилось  и  не
хотело сжаться, что-то рвануло по его струнам, и закипели желания...
     Вот  каким  грезам  предавался  твой  почти  сорокалетний  друг,  сидя,
одинокий, в своем одиноком домишке! Что, если бы кто  подсмотрел  меня?  Ну,
так что ж? Я бы  нисколько  не  устыдился.  Стыдиться  -  это  тоже  признак
молодости; а я, знаешь ли, почему стал замечать, что стареюсь? Вот почему. Я
теперь стараюсь преувеличивать перед самим собою  свои  веселые  ощущения  и
укрощать грустные, а в дни молодости я поступал совершенно наоборот. Бывало,
носишься с своей грустью, как с кладом, и совестишься веселого порыва...
     А все-таки мне кажется, что, несмотря на весь мой жизненный опыт,  есть
еще что-то такое на свете, друг Горацио, чего я не испытал, и это "что-то" -
чуть ли не самое важное.
     Эх, до чего я дописался! Прощай! До другого  раза.  Что  ты  делаешь  в
Петербурге? Кстати: Савелий, мой деревенский повар, велит тебе кланяться. Он
тоже постарел, но не слишком, потолстел и  обрюзг  немного.  Так  же  хорошо
делает куриные супы с разварными луковицами, ватрушки с узорчатой  каймой  и
пигус - знаменитое степное блюдо пигус, от которого у тебя  язык  побелел  и
стоял колом в течение целых суток. Зато жареное  он  по-прежнему  засушивает
так, что хоть стучи им по тарелке - настоящий картон. Однако прощай!

                                                                  Твой П. Б.


ПИСЬМО ВТОРОЕ

                            От того же к тому же

                                                Сельцо М...ое, 12 июня 1850.

     Имею сообщить тебе довольно  важную  новость,  любезный  друг.  Слушай!
Вчера, перед обедом, захотелось мне погулять - только не в саду; я пошел  по
дороге в город. Идти без всякой  цели  быстрыми  шагами  по  длинной  прямой
дороге - очень приятно. Точно дело делаешь, спешишь  куда-то.  Смотрю:  едет
навстречу коляска. "Не ко мне ли?" - подумал я с  тайным  страхом...  Однако
нет: в коляске сидит господин с усами,  мне  незнакомый.  Я  успокоился.  Но
вдруг этот господин, поравнявшись со мною, велит кучеру остановить  лошадей,
учтиво приподнимает фуражку и еще учтивее спрашивает меня: не я ли такой-то?
- называя меня по имени. Я, в свою очередь,  останавливаюсь  и  с  бодростью
подсудимого, которого ведут к допросу, отвечаю: "Я такой-то", а  сам  гляжу,
как баран, на господина с усами и думаю  про  себя:  "А  ведь  я  его  видал
где-то!"
     - Вы меня не узнаете? - произносит он, вылезая между тем из коляски.
     - Никак нет-с.
     - А я так узнал вас тотчас.
     Слово за слово: оказывается, что это был Приимков, помнишь, бывший  наш
университетский товарищ. "Что же это за важная, новость? - думаешь ты в  это
мгновение, любезный Семен Николаич. - Приимков, сколько мне помнится,  малый
был довольно пустой, хотя не злой и не глупый". Все так, дружище, но  слушай
продолжение разговора.
     - Я, говорит, очень обрадовался, когда услыхал, что вы приехали в  свою
деревню, к нам в соседство. Впрочем, не я один обрадовался.
     - Позвольте узнать, - спросил я, - кто же еще был так любезен...
     - Моя жена.
     - Ваша жена!
     - Да, моя жена: она ваша старая знакомая.
     - А позвольте узнать, как зовут вашу супругу?
     - Ее зовут Верой Николаевной; она Ельцова урожденная...
     - Вера Николаевна! - восклицаю я невольно...
     Вот это-то и есть самая та важная новость, о которой я говорил  тебе  в
начале письма.
     Но, может быть, ты и в этом ничего на находишь важного... Придется  мне
рассказать тебе кое-что из моей прошедшей... давно прошедшей жизни.
     Когда мы вместе с тобой вышли из университета в 183.,. году,  мне  было
двадцать три года. Ты поступил на службу;  я,  как  тебе  известно,  решился
отправиться в Берлин. Но в Берлине раньше октября нечего  было  делать.  Мне
захотелось провести лето  в  России,  в  деревне,  полениться  хорошенько  в
последний раз, а там уже приняться за работу не шутя. Насколько сбылось  это
последнее предположение, об этом теперь распространяться нечего...  "Но  где
мне провести лето?" -  опрашивал  я  себя.  В  свою  деревню  мне  ехать  не
хотелось: отец мой недавно скончался, близких  родных  у  меня  не  было,  я
боялся одиночества, скуки... А потому я с радостью принял предложение одного
моего родственника, двоюродного дяди, погостить у него в  имении,  в  Т***ой
губернии. Он был человек зажиточный, добрый и простой, жил барином и  палаты
имел барские. Я поселился у него. Семейство у дяди было большое: два сына  и
пять дочерей. Кроме того, в доме у него  проживало  пропасть  народу.  Гости
беспрестанно наезжали - а все-таки весело  не  было.  Дни  протекали  шумно,
уединиться  не  было  возможности.  Все  делалось  сообща,   все   старались
чем-нибудь рассеяться, что-нибудь придумать, и  к  концу  дня  все  уставали
страшно. Пошлым чем-то отзывалась  эта  жизнь.  Я  уже  начинал  мечтать  об
отъезде и ждал только, чтобы прошли дядины именины, но  в  самый  день  этих
именин на бале я увидел Веру Николаевну Ельцову - и остался.
     Ей было тогда шестнадцать лет. Она жила с  своею  матерью  в  маленьком
именьице, верстах в пяти от моего дяди. Отец ее - человек,  говорят,  весьма
замечательный - быстро достиг полковничьего чина и пошел бы  еще  далее,  но
погиб в молодых  летах,  нечаянно  застреленный  на  охоте  товарищем.  Вера
Николаевна  осталась  после  него  ребенком.  Мать  ее  была  тоже   женщина
необыкновенная: она говорила на нескольких языках,  много  знала.  Она  была
семью или восемью годами старше своего мужа, за которого вышла по любви;  он
тайно увез ее из родительского дома. Она едва  перенесла  его  потерю  и  до
самой смерти (по словам Приимкова, она умерла скоро  после  свадьбы  дочери)
носила одни черные платья. Я живо помню ее лицо,  выразительное,  темное,  с
густыми, поседелыми волосами, большими, строгими, как бы потухшими глазами и
прямым тонким носом. Ее отец - фамилия его была  Ладанов  -  лет  пятнадцать
прожил в Италии. Мать Веры Николаевны  родилась  от  простой  крестьянки  из
Альбано, которую на другой день после ее родов убил трастеверинец, ее жених,
у которого Ладанов ее похитил... Эта история в  свое  время  наделала  много
шуму. Вернувшись в Россию, Ладанов не только из дома, из кабинета своего  не
выходил, занимался химией, анатомией,  кабалистикой,  хотел  продлить  жизнь
человеческую, воображал, что можно вступать в сношения  с  духами,  вызывать
умерших... Соседи считали его за колдуна. Он чрезвычайно  любил  дочь  свою,
сам учил ее всему, но не простил ей ее побега с Ельцовым, не пустил  к  себе
на глаза ни ее, ни ее мужа, предсказал им обоим жизнь печальную и умер один.
Оставшись вдовою, г-жа Ельцова  посвятила  весь  свой  досуг  на  воспитание
дочери  и  почти  никого  не  принимала.  Когда  я  познакомился   с   Верой
Николаевной, она, представь себе, ни в одном городе не бывала отроду, даже в
своем уездном,
     Вера Николаевна не походила на обыкновенных русских  барышень:  на  ней
лежал какой-то  особый  отпечаток.  Меня  с  первого  раза  поразило  в  ней
удивительное спокойствие всех ее движений и речей. Она, казалось, ни  о  чем
не хлопотала, не тревожилась, отвечала просто и умно,  слушала  внимательно.
Выражение ее лица было искреннее и правдивое, как у  ребенка,  но  несколько
холодно и однообразно, хотя и не задумчиво. Веселою она бывала  редко  и  не
так, как другие: ясность невинной души,  отраднее  веселости,  светилась  во
всем ее существе. Она была небольшого роста, очень хорошо  сложена,  немного
тонка,  черты  имела   правильные   и   нежные,   прекрасный   ровный   лоб,
золотисто-русые волосы, нос прямой, как  у  матери,  довольно  полные  губы;
серые с чернотой глаза глядели как-то слишком прямо из-под пушистых,  кверху
загнутых ресниц. Руки у ней были невелики, но не очень красивы:  у  людей  с
талантами таких рук не  бывает...  и  действительно,  за  Верой  Николаевной
никаких особенных талантов не водилось. Голос у ней звенел, как у семилетней
девочки. Я на бале у дяди  был  представлен  ее  матери  и,  несколько  дней
спустя, в первый раз поехал к ним.
     Г-жа Ельцова была женщина очень странная, с характером,  настойчивая  и
сосредоточенная. На меня  она  имела  влияние  сильное:  я  и  уважал  ее  и
побаивался ее. Все у ней делалось по системе, и дочь свою она  воспитала  по
системе, но не стесняла ее свободы. Дочь любила ее и верила ей слепо. Стоило
г-же Ельцовой дать ей книжку и сказать: вот этой страницы  не  читай  -  она
скорее предыдущую страницу пропустит, а уж не заглянет в запрещенную. Но и у
г-жи Ельцовой были  своя  idees  fixes  {навязчивые  идеи  (франц.).},  свои
коньки. Она, например, как огня боялась  всего,  что  может  действовать  на
воображенье; а потому ее дочь до семнадцатилетнего  возраста  не  прочла  ни
одной повести, ни одного стихотворения, а в  географии,  истории  и  даже  в
естественной истории частенько ставила в тупик меня, кандидата, и  кандидата
не из  последних,  как  ты,  может  быть,  помнишь.  Я  было  раз  попытался
потолковать с г-жой Ельцовой об ее коньке, хотя трудно  было  вовлечь  ее  в
разговор: она очень была молчалива. Она только головой покачала.
     -  Вы  говорите,  -  сказала  она,  наконец,   -   читать   поэтические
произведения _и_ полезно _и_ приятно... Я  думаю,  надо  заранее  выбрать  в
жизни: _или_ полезное, _или_ приятное, и так уже решиться, раз навсегда. И я
когда-то хотела соединить и то и другое... Это невозможно и ведет  к  гибели
или к пошлости.
     Да, удивительное существо была эта женщина, существо  честное,  гордое,
не без фанатизма и суеверия своего рода. "Я боюсь жизни", - сказала она  мне
однажды. И точно, она  ее  боялась,  боялась  тех  тайных  сил,  на  которых
построена жизнь и которые изредка,  но  внезапно  пробиваются  наружу.  Горе
тому, над кем они разыграются! Страшно сказались эти силы Ельцовой:  вспомни
смерть ее матери, ее мужа, ее отца... Это хотя бы кого запугало. Я