а меня удивили. В этой женщине великая душа, поверь  мне...  От
Венеции разговор перешел к Италии, к итальянцам. Приимков вышел, мы с  Верой
остались одни.
     - И в ваших жилах течет итальянская кровь, - заметил я.
     - Да, - возразила она, - хотите, я покажу вам портрет моей бабушки?
     - Сделайте одолжение.
     Она пошла в свой кабинет и принесла  оттуда  довольно  большой  золотой
медальон. Раскрыв этот медальон, я увидел превосходно написанные миниатюрные
портреты отца Ельцовой и его жены - этой крестьянки  из  Альбано.  Дед  Веры
поразил меня сходством с своей дочерью. Только  черты  у  него,  окаймленные
белым облаком пудры, казались еще строже, заостреннее и резче, а в маленьких
желтых глазах просвечивало какое-то угрюмое упрямство. Но что за лицо было у
итальянки!  сладострастное,  раскрытое,  как  расцветшая  роза,  с  большими
влажными глазами навыкате  и  самодовольно  улыбавшимися,  румяными  губами!
Тонкие чувственные  ноздри,  казалось,  дрожали  и  расширялись,  как  после
недавних поцелуев; от смуглых щек так и веяло зноем  и  здоровьем,  роскошью
молодости и женской силы... Этот лоб не мыслил никогда, да и слава богу! Она
нарисована  в  своем  альбанском  наряде;   живописец   (мастер!)   поместил
виноградную ветку в ее волосах, черных, как смоль, с ярко-серыми отблесками:
это вакхическое украшение идет как нельзя  более  к  выражению  ее  лица.  И
знаешь ли, кого мне напоминало это лицо? Мою Манон Леско в черной  рамке.  И
что всего удивительнее: глядя на этот  портрет,  я  вспомнил,  что  у  Веры,
несмотря на совершенное несходство очертаний, мелькает иногда что-то похожее
на эту улыбку, на этот взгляд...
     Да, повторяю: ни она сама, ни другой кто на свете не знает  еще  всего,
что таится в ней...
     Кстати! Ельцова, перед свадьбой своей дочери, рассказала  ей  всю  свою
жизнь, смерть своей матери и т. д., вероятно, с поучительною целью. На  Веру
особенно подействовало то, что она услыхала о  деде,  об  этом  таинственном
Ладанове. Не от этого ли она верит в привидения?  Странно!  сама  она  такая
чистая и светлая, а боится всего мрачного, подземного и верит в него...
     Но  довольно.  К  чему  писать  все  это?  Впрочем,  так  как  оно  уже
написалось, то пусть и отправляется к тебе.

                                                                  Твой П. Б.

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

                            От того же к тому же

                                                  Сельцо М...ое, 22 августа.

     Берусь за перо спустя десять дней после  последнего  письма...  О,  мой
друг, я не могу скрываться более... Как мне  тяжело!  как  я  ее  люблю!  Ты
можешь себе представить, с каким горьким  содроганьем  пишу  я  это  роковое
слово. Я не мальчик, даже не юноша; я уже не  в  той  поре,  когда  обмануть
другого почти невозможно, а самого себя обмануть ничего не стоит. Я все знаю
и вижу ясно. Я знаю, что мне под сорок лет, что она жена  другого,  что  она
любит своего мужа; я очень хорошо знаю, что от несчастного чувства,  которое
мною овладело, мне, кроме тайных терзаний и окончательной растраты жизненных
сил, ожидать нечего, - я все это знаю, я ни на что не надеюсь  и  ничего  не
хочу; но от этого мне не легче. Уже с месяц тому назад начал я замечать, что
влечение мое к ней становилось все  сильней  и  сильней.  Это  меня  отчасти
смущало, отчасти  даже  радовало...  Но  мог  ли  я  ожидать,  что  со  мною
повторится все то, чему, казалось, так же как и молодости, нет возврата?  Да
что я говорю! Та" я никогда не любил, нет, никогда! Манон Леско,  Фретильоны
- вот были мои кумиры. Такие кумиры разбить  легко;  а  теперь...  я  только
теперь узнал, что значит полюбить женщину. Стыдно мне даже говорить об этом;
но оно так. Стыдно мне... Любовь все-таки эгоизм; а в мои годы эгоистом быть
непозволительно: нельзя в тридцать семь лет жить для  себя;  должно  жить  с
пользой, с целью на земле, исполнять свой долг, свое дело. И я принялся было
за работу... Вот опять все развеяно, как вихрем! Теперь я понимаю, о  чем  я
писал  тебе  в  первом  моем  письме;  я  понимаю,  какого   испытания   мне
недоставало. Как  внезапно  обрушился  этот  удар  на  мою  голову!  Стою  и
бессмысленно гляжу вперед: черная завеса висит перед самыми глазами; на душе
тяжело и страшно! Я могу себя сдерживать, я наружно спокоен  не  только  при
других, даже наедине; не бесноваться же мне в самом деле, как  мальчику!  Но
червь вполз в мое сердце и сосет его днем и ночью. Чем это кончится? До  сих
пор я в ее отсутствие тосковал и  волновался  и  при  ней  утихал  тотчас...
Теперь я и при ней непокоен - вот что меня пугает. О, друг мой,  как  тяжело
стыдиться слез своих, скрывать их!.. Одной молодости позволительно  плакать;
слезы идут к ней одной...
     Я не могу перечесть это письмо; оно  у  меня  вырвалось  невольно,  как
стон. Я не могу ничего прибавить, ничего рассказать... Дай срок: я  пряду  в
себя, овладею своею душою, я буду говорить с тобою, как  мужчина,  а  теперь
мне бы хотелось прислонить мою голову к твоей груди и...
     О Мефистофель! и ты мне не помогаешь. Я  остановился  с  намерением,  с
намерением раздражал в себе ироническую жилу,  напоминал  самому  себе,  как
смешны и приторны покажутся мне через год, через  полгода  эти  жалобы,  эти
излияния... Нет, Мефистофель бессилен, и зуб его притупел... Прощай.

                                                                  Твой П. Б.


ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

                            От того же к тому же

                                             Сельцо М...ое, 8 сентября 1850.

                     Любезный друг мой, Семен Николаич!

     Ты  слишком  к  сердцу  принял  мое  последнее письмо. Ты знаешь, как я
всегда  был  склонен  к  преувеличиванию  моих  ощущений.  Это у меня как-то
невольно  делается:  бабья  натура!  С  годами  это,  конечно,  пройдет; но,
признаюсь  со  вздохом,  до  сих  пор  я  все  еще'не  исправился.  А потому
успокойся.  Не  буду  отрицать впечатления, произведенного на меня Верой, но
опять-таки  скажу:  во  всем этом нет ничего необыкновенного. Приезжать тебе
сюда,  как  ты  пишешь, совсем не следует. Скакать за тысячу верст бог знает
из-за чего - да это было бы безумие! Но я очень благодарен тебе за это новое
доказательство  твоей  дружбы  и,  поверь  мне,  никогда его не забуду. Твое
путешествие  сюда  потому  еще  неуместно, что я сам скоро намерен выехать в
Петербург.  Сидя на твоем диване, я расскажу тебе много, а теперь, право, не
хочется: чего доброго, опять разболтаюсь и напутаю. Перед выездом я тебе еще
напишу.  Итак,  до  скорого  свидания.  Будь  здоров и весел и не сокрушайся
слишком об участи - преданного тебе П. Б.


ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ

                            От того же к тому же

                                                 Село П...ое, 10 марта 1853.

     Я долго не отвечал на твое письмо;  я  все  эти  дни  думал  о  нем.  Я
чувствовал, что оно  внушено  тебе  не  праздным  любопытством,  а  истинным
дружеским участием; но я  все-таки  колебался:  последовать  ли  мне  твоему
совету, исполнить ли твое желание? Наконец, я решился, я все расскажу  тебе.
Облегчит ли меня моя исповедь, как ты полагаешь, не знаю;  но  мне  кажется,
что я не вправе скрыть от тебя то, что  навсегда  изменило  жизнь  мою;  мне
кажется, что я даже остался бы виновным... увы! еще более виновным перед той
незабвенной, милой  тенью,  если  б  я  не  поверил  печальной  нашей  тайны
единственному сердцу, которым я еще дорожу. Ты один, может  быть,  на  земле
помнишь о Вере, и ты судишь о ней легкомысленно и ложно: этого  я  допустить
не могу. Узнай же все. Увы! это все можно передать двумя  словами.  То,  что
было между нами, промелькнуло мгновенно, как молния, и как  молния  принесло
смерть и гибель...
     С тех пор как ее не стало, с тех пор  как  я  поселился  в  эту  глушь,
которой уже не покину до конца дней моих, прошло с лишком два  года,  и  все
так ясно в моей памяти, так еще живы мои раны, так горько мое горе...
     Я не стану жаловаться. Жалобы, раздражая, утоляют печаль,  но  не  мою.
Стану рассказывать.
     Помнишь ты мое последнее письмо - то письмо, в котором я  вздумал  было
рассеять твои  опасения  и  отсоветовал  тебе  выезжать  из  Петербурга?  Ты
заподозрил его  принужденную  развязность,  ты  не  поверил  нашему  скорому
свиданию: ты был прав. Накануне того дня, когда я написал к тебе,  я  узнал,
что я любим.
     Начертав эти слова, я  понял,  как  трудно  мне  будет  продолжить  мой
рассказ до конца. Неотступная мысль  об  ее  смерти  будет  терзать  меня  с
удвоенной силой,  меня  будут  жечь  эти  воспоминания...  Но  я  постараюсь
совладать с собою и либо брошу писать, либо не скажу ненужного слова.
     Вот как я узнал, что Вера  меня  любит.  Прежде  всего  я  должен  тебе
сказать (и ты мне  поверишь),  что  до  того  дня  я  решительно  ничего  не
подозревал. Правда, она иногда стала задумываться,  чего  с  ней  прежде  не
бывало; но я не понимал, отчего это с ней делалось. Наконец,  в  один  день,
седьмого сентября, - памятный для меня день - вот что случилось. Ты  знаешь,
как я любил ее и как мне было тяжело. Я  бродил,  как  тень,  места  не  мог
найти. Я хотел было остаться дома, но не вытерпел  и  отправился  к  ней.  Я
застал ее одну в кабинете. Приимкова не было дома: он уехал на охоту.  Когда
я вошел к Вере, она пристально посмотрела на  меня  и  не  ответила  на  мой
поклон. Она сидела у окна; на коленях у ней лежала книга,  которую  я  узнал
тотчас: это был мой "Фауст". Лицо ее выражало усталость. Я сел  против  нее.
Она попросила меня прочесть  вслух  ту  сцену  Фауста  с  Гретхен,  где  она
спрашивает его, верит ли он в бога. Я взял книгу и  начал  читать.  Когда  я
кончил, я взглянул на нее. Прислонив голову к спинке кресел  и  скрестив  на
груди руки, она все так же пристально смотрела на меня.
     Не знаю, отчего у меня сердце вдруг забилось.
     - Что вы со мной сделали! - проговорила она медленным голосом.
     - Как? - произнес я е смущением.
     - Да, что вы со мной сделали! - повторила она.
     - Вы хотите сказать, - начал я, -  зачем  я  убедил  вас  читать  такие
книги?
     Она встала молча и пошла вон из комнаты. Я глядел за нею вслед.
     На пороге двери она остановилась и обернулась ко мне.
     - Я вас люблю, - сказала она, - вот что вы со мной сделали.
     Кровь мне бросилась в голову...
     - Я вас люблю, я в вас влюблена, - повторила Вера.
     Она ушла и заперла  за  собою  дверь.  Не  стану  тебе  описывать,  что
произошло тогда со мной. Помню, я вышел в сад, забрался в глушь, прислонился
к дереву, и сколько я там простоял, сказать не могу. Я словно замер; чувство
блаженства по временам волной пробегало по сердцу... Нет, не стану  говорить
об этом. Голос Приимкова вызвал меня из оцепененья; ему послали сказать, что
я приехал: он вернулся с охоты и искал меня. Он изумился, найдя меня в  саду
одного, без шляпы, и повел меня в дом. "Жена в гостиной, - промолвил  он,  -
пойдемте к ней". Ты можешь себе представить, с какими чувствами переступил я
порог гостиной. Вера сидела в углу, за пяльцами; я взглянул на нее  украдкой
и долго потом не поднимал глаз. К удивлению моему, она казалась спокойной; в
том, что она говорила, в звуке ее голоса не  слышалось  тревоги.  Я  наконец
решился  посмотреть  на  нее.  Взоры  наши  встретились...   Она   чуть-чуть
покраснела и наклонилась над канвой. Я стал наблюдать за нею. Она как  будто
недоумевала; невеселая усмешка изредка трогала ее губы.
     Приимков вышел. Она вдруг подняла голову  и  довольно  громко  спросила
меня:
     - Что вы теперь намерены сделать?
     Я смутился и торопливо, глухим голосом, отвечал, что намерен  исполнить
долг честного человека - удалиться, "потому что,  -  прибавил  я,  -  я  вас
люблю, Вера  Николаевна,  вы,  вероятно,  давно  это  заметили".  Она  опять
наклонилась к канве и задумалась.
     - Я должна переговорить с вами, - промолвила она, -  приходите  сегодня
вечером после чаю в наш домик... знаете, где вы читали "Фауста".
     Она сказала это так внятно, что я и теперь не постигаю,  каким  образом
Приимков, который в это самое мгновенье входил в комнату, не слыхал  ничего.
Тихо, томительно тихо прошел  этот  день.  Вера  иногда  озиралась  с  таким
выражением, как будто спрашивала себя: не во сне ли она? И в то же время  на
лице ее была написана решимость. А я... я не мог прийти в  себя.  Вера  меня
любит! Эти слова беспрестанно вращались в моем уме; но я не понимал их, - ни
себя  не  понимал  я,  ни  ее.  Я  не  верил  такому  неожиданному,   такому
потрясающему счастию; с усилием припоминал прошедшее и тоже глядел, говорил,
как во сне...
     После чаю,  когда  я  уже  начинал  думать  о  том,  как  бы  незаметно
выскользнуть из дома, она сама вдруг объявила,  что  хочет  идти  гулять,  и
предложила мне проводить ее. Я встал, взял шляпу и побрел за ней. Я не  смел
заговорить, я едва дышал, я ждал ее первого слова, ждал объяснений;  но  она
молчала. Молча дошли мы до китайского домика, молча вошли в него, и тут -  я
до сих пор не знаю,  не  могу  понять,  как  это  сделалось  -  мы  внезапно
очутились в объятиях друг друга. Какая-то невидимая сила бросила меня к ней,
ее - ко мне. При потухающем свете дня ее лицо, с закинутыми  назад  кудрями,
мгновенно озарилось улыбкой самозабвения и  неги,  и  наши  губы  слились  ?
поцелуй...
     Этот поцелуй был первым и последним.
     Вера вдруг вырвалась из рук моих и, с выражением  ужаса  в  расширенных
глазах, отшатнулась назад...
     - Оглянитесь, - сказала она  мне  дрожащим  голосом,  -  вы  ничего  не
видите? Я быстро обернулся.
     - Ничего. А вы разве что-нибудь видите?
     - Теперь не вижу, а видела. Она глубоко и редко дышала.
     - Кого? что?
     - Мою мать, - медленно проговорила она и затрепетала вся.
     Я тоже вздрогнул, словно холодом меня обдало. Мне  вдруг  стало  жутко,
как преступнику. Да разве я не был преступником в это мгновенье?
     - Полноте! - начал я, - что вы это? Скажите мне лучше...
     - Нет, ради бога, нет! - перебила она и схватила себя за голову. -  Это
сумасшествие... Я  с  ума  схожу...  Этим  шутить  нельзя  -  это  смерть...
Прощайте...
     Я протянул к ней руки.
     - Остановитесь, ради бога, на мгновение, -  воскликнул  я  с  невольным
порывом. Я не знал, что говорил, и едва держался на ногах.  -  Ради  бога...
ведь это жестоко.
     Она взглянула на меня.
     - Завтра, завтра вечером, - проговорила она, - не сегодня, прошу вас...
уезжайте сегодня... завтра вечером приходите к калитке сада, возле озера.  Я
там буду,  я  приду...  я  клянусь  тебе,  что  приду,  -  прибавила  она  с
увлечением, и глаза ее блеснули, - кто бы ни останавливал меня,  клянусь!  Я
все скажу тебе, только пусти меня сегодня.
     И, прежде чем я мог промолвить слово, она исчезла.
     Потрясенный до основания, я остался на  месте.  Голова  моя  кружилась.
Сквозь  безумную  радость,  наполнявшую  все  мое  существо,  прокрадывалось
тоскливое чувство...  Я  оглянулся.  Страшна  мне  показалась  глухая  сырая
комната, в которой я стоял, с ее низким сводом и темными стенами.
     Я вышел вон и направился тяжелыми шагами к дому. Вера  дожидалась  меня
на террасе; она вошла в дом, как только я приблизился, и тотчас же удалилась
к себе в спальню.
     Я уехал.
     Как я провел ночь и следующий день до вечера - этого  передать  нельзя.
Помню только, что я лежал ничком, спрятав лицо в руки, вспоминал  ее  улыбку
перед поцелуем, шептал: "Вот она, наконец..."
     Вспоминал я также слова Ельцовой, переданные мне Верой. Она ей  сказала
однажды: "Ты как лед: пока не растаешь, крепка, как камень,  а  растаешь,  и
следа от тебя не останется".
     Еще вот что мне приходило на память: мы как-то толковали с Верой о том.
что значит уменье, талант.
     - Я умею только одно, - сказала она, - молчать до последней минуты.
     Я тогда ничего не понимал.
     "Но что значит ее испуг?.. - спрашивал я  себя.  -  Неужели  она  точно
видела Ельцову?  Воображение!"  -  думал  я  и  снова  предавался  ощущениям
ожидания.
     В тот же день я написал тебе - с какими мыслями, жутко вспомнить  -  то
лукавое письмо.
     Вечером - солнце еще не садилось - я уже стоял шагах  в  пятидесяти  от
калитки сада, в высоком и густом лознике на берегу озера. Я из  дому  пришел
пешком. Сознаюсь к стыду моему: страх, страх самый малодушный  наполнял  мою
грудь,  я  беспрестанно  вздрагивал...  но  я   не   чувствовал   раскаяния.
Спрятавшись  между  ветвями,  я  неотступно  глядел  на  калитку.   Она   не
растворялась. Вот село солнце, вот завечерело; вот уже звезды  выступили,  и
небо почернело. Никто не показывался. Лихорадка меня била. Наступила ночь. Я
не мог терпеть долее, осторожно вышел из лозника и подкрался к калитке.  Все
было тихо в саду. Я кликнул шепотом Веру, кликнул в другой раз, в  третий...
Ничей голос не отозвался. Прошло  еще  полчаса,  прошел  час;  совсем  темно
стало. Ожидание меня истомило; я потянул к себе калитку, разом отворил ее  и
на цыпочках, словно вор, направился к дому. Я остановился в тени лип.
     В доме почти все окна были освещены;  люди  ходили  взад  и  вперед  но
комнатам. Это удивило меня: часы мои, сколько я мог  различить  при  тусклом
свете звезд, показывали половину двенадцатого.  Вдруг  раздался  "  стук  за
домом: экипаж съезжал со двора.
     "Видно, гости", - подумал я. Потеряв  всякую  надежду  видеть  Веру,  я
выбрался из  сада  и  проворными  шагами  пошел  домой.  Ночь  была  темная,
сентябрьская, но теплая и без ветра.  Чувство  не  столько  досады,  сколько
печали, которое овладело было мною, рассеялось понемногу, и я пришел к  себе
домой немного усталый  от  быстрой  ходьбы,  но  успокоенный  тишиною  ночи,
счастливый  и  почти  веселый.  Я  вошел  в  спальню,  отослал  Тимофея,  не
раздеваясь бросился на постель и погрузился в думу.
     Сперва мечты мои были отрадны; но  скоро  я  заметил  в  себе  странную
перемену.  Я  начал  ощущать  какую-то  тайную,  грызущую  тоску,   какое-то
глубокое, внутреннее беспокойство. Я не мог понять, отчего оно  происходило;
но мне становилось жутко и томно, точно близкое несчастие мне грозило, точно
кто-то милый страдал в это  мгновенье  и  звал  меня  на  помощь.  На  столе
восковая свечка горела небольшим неподвижным пламенем, маятник стучал тяжело
и мерно. Я опер голову на руку и принялся глядеть  в  пустой  полумрак  моей
одинокой комнаты. Я подумал о Вере, и душа во мне заныла: все,  чему  я  так
радовался, показалось мне, как  оно  и  следовало,  несчастием,  безвыходной
пагубой. Чувство тоски во мне росло и росло, я  не  мог  лежать  долее;  мне
вдруг опять  почудилось,  что  кто-то  зовет  меня  умоляющим  голосом...  Я
приподнял голову  и  вздрогнул;  точно,  я  не  обманывался:  жалобный  крик
примчался издалека и прильнул, словно дребезжа, к черным стеклам  окон.  Мне
стало страшно: я вскочил с постели, раскрыл окно. Явственный стон ворвался в
комнату и словно закружился надо мной. Весь похолодев от ужаса, внимал я его
последним, замиравшим переливам. Казалось, кого-то  резали  в  отдаленье,  и
несчастный напрасно молил о пощаде. Сова ли это закричала в роще, другое  ли
какое существо издало этот стон, я не дал себе тогда отчета, но, как  Мазепа
Кочубею, отвечал криком на зловещий звук.
     - Вера, Вера! - воскликнул я, - ты ли это зовешь меня?
     Тимофей, заспанный и изумленный, явился предо мною.
     Я опомнился, выпил стакан воды, перешел в другую  комнату;  но  сон  не
посетил меня. Сердце во мне билось болезненно, хоть и нечасто. Я уже не  мог
предаваться мечтам о счастии; я уже не смел верить ему.
     На другой день перед обедом я отправился к Приимкову. Он встретил  меня
с озабоченным лицом.
     - Жена у меня больна, - начал он, -  в  постели